Кто бы мог подумать в то нелетное утро, что с появлением на аэродроме майора кавказского роду-племени вся жизнь Михаила Лихоманова сделает переворот через крыло?

На погонах у майора серебрились скрещенные пушечные стволы, а ходил он вразвалку, по-кавалерийски. Смуглолиц, темные веки тяжело лежат на глазах, черноус, выбрит до синевы, худощав, с тонкой талией, узкие галифе, шпоры.

Разведка в лице моториста Остроушко доложила, что Виктор Петрович Кротов спорил до хрипоты с чернявым артиллеристом и отступился лишь после того, как ноль первый прикрикнул на Кротова по телефону. Почему ноль первый так настаивает? Свет клином, что ли, сошелся на Лихоманове?

Ноль первый даже не принял во внимание, что Лихоманов летает в паре с Кротовым, что он — щит командира. Что же делать, приказ командующего воздушной армией!

Мало того, что из полка забирали Лихоманова, заодно отчислялся Остроушко. Лихоманов улетал на своей двадцатьчетверке, а следом «огородник» доставит на штабной аэродром моториста.

Командир полка Кротов ждал, пока его соединят по телефону с командующим, и вспомнил, что сам аттестовал когда-то молодого Лихоманова как весьма наблюдательного летчика, а однажды передал разведчикам из штаба фронта данные, которые тот привез.

Прикрывая наши бомбардировщики, Лихоманов долго утюжил квадрат северо-западнее большака, ведущего к Людинову. Заброшенные поля заросли рожью-падалицей, бурьяном. Тут и там виднелись большие копны соломы. Но близ большака копны почему-то стояли теснее чем в других местах. Почти все копны почернели после зимы, а несколько соломенных макушек золотилось будто урожай убран недавно. Прямо наваждение! И что еще насторожило Лихоманова — к копнам тянулись наезженные колеи. Следы гусениц?

Когда после бомбометания эскадрилья повернула домой, Лихоманов наведался в квадрат северо-западнее большака, снизился, перешел на бреющий и прострочил зажигательными пулями подозрительные копны. Загорелась не только солома, а еще что-то, замаскированное внутри. Между копнами заметались люди в черных куртках. Одна копна взорвалась, другая сдвинулась с места и поехала по полю, сбрасывая с себя на ходу охапки горящей соломы. Лихоманов сделал еще несколько заходов на цель. Позже ноль первый поблагодарил Кротова за ценное донесение. Наши предполагали, что в этой местности сосредоточены танки противника. Разведчики не раз летали над заданным квадратом и — ничего подозрительного. А вот Лихоманов заподозрил… Может, тогда и взяли на заметку приглядистого паренька?

«Выходит, я сам предрешил уход Лихоманова из полка». Эта мысль огорчила Кротова, но в то же время умерила его раздражение.

И вот теперь Кротов расстается со своим ведомым, которого помнит еще зеленым юнцом. Тогда за широкими плечами Лихоманова, оттянутыми книзу лямками парашюта, было всего пять боевых вылетов.

Согласно разведданным Остроушко, вышел Кротов из штабного блиндажа хмурый, с заезжим майором держался отчужденно, с усмешкой поглядывал на его шпоры. Кротов обиделся на начальство, а чтобы скрыть обиду, сделал вид, что с легким сердцем отпускает своего ученика и ведомого.

Кому охота признаться перед своими подчиненными, что наверху не посчитались с его просьбой?

Если бы Кротов знал, что именно этот вот майор Габараев, еще не перешедший на мехтягу, помнил про злополучные соломенные копны и потребовал перевода Лихоманова в армейскую разведку, то не показал бы этому кавказцу даже дороги в столовую, хотя слыл хлебосолом.

Когда Лихоманова вызвали и сообщили о переводе, тот поинтересовался — а куда? Смуглолицый майор прикрыл красивые глаза и промолчал.

Не хотелось Лихоманову разлучаться со своим полком — с Виктором Петровичем, с товарищами, а всего сильнее — с Аннушкой.

Они познакомились, когда Аннушка работала официанткой и носилась мимо него по столовой с подносом в руках. А он тогда был совсем зеленым летчиком, которого лишь изредка выпускали в воздух.

Иные летчики садились за стол, не отдышавшись после полета, и ели второпях, потом их снова вызывали на старт. А Лихоманов мог проторчать в столовой сколько угодно. Постыдное ничегонеделание, если при этом помнить, что у опытных летчиков каждая минута на счету. И как ему ни приятно было видеть веселоглазую Аннушку, слышать ее голос, сидеть в ее обществе, он частенько чувствовал себя в столовой неловко.

Аннушка пользовалась среди летчиков полка всеобщей симпатией. Она порхала между столиками, то напевая себе под нос, то отшучиваясь от чьих-то комплиментов, и всех успевала одарить улыбкой. Нет, это не была стандартная улыбка, которая скользит по лицу, не затрагивая души. Аннушка искренне радовалась и хорошему настроению, и хорошему аппетиту своих питомцев. Она была особенно внимательна к тем, кто забегал в столовую между двумя полетами: пока оружейники снаряжали их машины, пока бортмеханики колдовали над мотором, пока заправляли горючим.

Лихоманов терпеливо ждал, вот Аннушка накормит заслуженных посетителей и наступит его очередь. Зато он бывал вознагражден, когда Аннушка, раскрасневшаяся от беготни на кухню, подсаживалась к его столику.

Чем-то Аннушка и Лихоманов похожи. Он белесый с рыжинкой, и она будто промыла волосы водой, куда подмешали несколько капель золота. По подсчетам Остроушко, у них обоих веснушек столько, что с лихвой хватило бы на всю эскадрилью. Только Аннушка кареглазая, а у Михаила глаза темно-голубые, почти васильковые, точь-в-точь как кант на полевых погонах или на пилотке.

В полку знали о дружеских отношениях Аннушки и Лихоманова. Иные удивлялись: «Ну что Аннушка нашла в этом неказистом парне?» Если бы можно было устроить такой медосмотр и выяснить с помощью особого рентгена, сколько сердец пронзил амур своими стрелами, то выяснилось бы, что личный состав полка понес большие потери в живой силе. Не было звена, где бы кто-нибудь не вздыхал по Аннушке. И однако же Аннушка предпочла всем Лихоманова, хотя в полку были писаные красавцы и лихие кавалеры.

Однажды после обеда Аннушка долго сидела с Лихомановым и рассказывала о своих делах. Снова — уже в который раз! — говорила с комендантом аэродрома. Она давно решила перейти из столовой в склад боеприпасов из официанток в оружейницы. Комендант опять сослался на отдел кадров. Но разве мало девушек на действительной службе? Вот пусть ее, Анну Железнову, комсомолку, и мобилизуют. Комендант Кукушкин стращает Аннушку отделом кадров только потому, что не хочет отпускать из столовой. Аннушка сказала, что ей нашлась хорошая замена, и тогда тот обещал доложить начальнику штаба. Однако верить коменданту нельзя.

Не кто другой, как Виктор Петрович, уважил совместную просьбу Аннушки и Лихоманова, помог вольнонаемной официантке оформиться в кадрах и стать рядовым бойцом батальона аэродромного обслуживания.

Аннушку должны были привести к присяге и надеть на нее погоны еще раньше, но тут, как на грех, в столовой случилось чепе. В минуту боевой тревоги буфетчица военторга Власьевна с криком «Ни себе, ни фашистам!» шарахнула гирей по крупнокалиберной бутыли с водкой. А потом выяснилось, что тревога — учебная, на аэродром фашисты не нападали, ночной переполох устроили для проверки всеобщей бдительности. Так или иначе, первомайские праздники были омрачены полным отсутствием горючего. Бутыль-то побольше иной бочки! Репутация Власьевны как сотрудницы торговой точки была непоправимо подмочена ароматной армянской водкой — тархуном. Геройские асы, гроссмейстеры воздушных поединков вздыхали, вспоминая, как попусту впиталась в землю пахучая влага. Кто же мог предвидеть такое? Виктор Петрович уже не рад был, что затеял ночную тревогу. При таких обстоятельствах оставлять Власьевну на аэродроме было нельзя. И в буфет временно откомандировали Аннушку.

Однако в разгар воздушных боев севернее Орла Аннушка уже работала оружейницей и комендант аэродрома покрикивал на нее: «Гвардии рядовой Железнова, отставить разговорчики!» или «Почему не приветствуете, гвардии рядовой Железнова?».

Техник Остроушко помог ей освоить материальную часть, и Аннушка шутила:

— Прежде я кормила летный состав, а теперь моя обязанность — боевое питание…

Лихоманов хорошо запомнил вечер, когда Аннушка подошла к их самолету, который они латали с Остроушко. Лихоманов выбрался из-под чехла, укрывавшего самолет, и в то мгновение, пока парусина не упала вниз и не расправилась, лампа высветила смущенное лицо Аннушки.

Они неторопливо шли по взлетной дорожке, и Аннушка сказала невесело:

— Вот ведь какая у нас судьба неулыбчивая! В столовой виделись урывками. А теперь, в летную погоду, и подавно… Вернешься из полета, и я своими же руками буду тебя с земли поскорей выпроваживать…

— Выходит, так, — вздохнул Лихоманов.

И они заговорили о том, что это не только у них так получается — любовь на фронте требует жертв. Официантка в столовой старается побыстрее накормить любимого, — а значит, быстрее с ним расстаться: ему пора в воздух. Санитарка или медсестра в госпитале все делает для того, чтобы ускорить разлуку с раненым, который стал дорог ее сердцу. Связистка не смеет позвонить по телефону любимому, чей голос кажется ей самым задушевным и благозвучным в мире, даже если голос этот хриплый, сорванный. Когда фронтовой случай, правящий встречами, сведет на перекрестке регулировщицу с водителем машины, к которому неравнодушна, она сама прервет свидание, взмахнув желтым флажком: разве можно устраивать пробку?

И вот теперь, когда Аннушка стала оружейницей на аэродроме, самая большая ее преданность к Лихоманову — быстрее набить пулеметные ленты и снарядить пушки его самолета, быстрее проводить любимого в полет…

Они гуляли по опушке березового леса, и соловьи неистово и вдохновенно пели им свои песни.

Нужно сказать, что курские соловьи, когда они не напуганы канонадой и взрывами, поют в июльские ночи с самозабвением и страстью. Однако понять их и оценить по-настоящему могут только влюбленные.

Приезд смуглолицего майора-кавалериста и перевод в армейскую эскадрилью разведчиков не только разлучали его с Аннушкой.

Была еще причина, по которой Лихоманов неохотно улетал из полка, но в этом он не признался бы никому, даже Аннушке. Ну разве так делается — отчислить из эскадрильи летчика-истребителя, на чьем боевом счету числится одиннадцать сбитых самолетов?!

В полку не верят на слово, и журнал сбитых самолетов который ведет начальник штаба, пестрит доказательствами Кто подтверждает, что лейтенант Лихоманов сбил одиннадцать фашистов? А вот, пожалуйста: наземные войска, председатель сельсовета, соседняя эскадрилья, разведчики-артиллеристы, шофер грузовика и пассажир-военврач, командир противотанковой батареи, экипажи двух танков, группа косарей, звено бомбардировщиков «Петляков-2», которых прикрывали в бою, радист дивизиона самоходной артиллерии, снова наземные войска…

И ни для кого не секрет, что, если цифру сбитых самолетов довести до пятнадцати, командование полка оформит наградные документы, и, чем черт не шутит, может, еще придется дырявить гимнастерку для золотой звездочки…

Но тут же Лихоманов пожурил себя за самонадеянность. Шутка сказать — сбить еще четыре самолета противника! Для этого нужно, чтобы никогда не изменяла капризница-судьба, чтобы оба колеса шасси его двадцатьчетверки стали колесами своенравной фортуны!

Недели за две до появления на аэродроме непрошеного чернявого гостя Лихоманов попал в такую передрягу, что едва уцелел. Не растерялся, не допустил явной оплошности, а все-таки пришлось Лихоманову, по выражению Остроушко, занять круговую оборону. Фашист, наверное, уже держал пальцы на гашетке и ловил двадцатьчетверку в перекрестие прицела. Лихоманов инстинктивно подался вперед от спинки сиденья. Выжать из мотора все силы до одной, даже те силенки, о которых не подозревает сам конструктор! Не позволить фашисту взять упреждение на этом глубоком вираже, когда машина мчится с огромной угловой скоростью по крутой спирали!

Он отлично видел номер «42», видел цыплят, намалеванных на обшивке «Фокке-Вульфа-190». Насчет цыплят Лихоманов наслушался до того, как их увидел. И обшивки не видно за ними, целый выводок!

В полку Кротова называли цыплятниками немецких асов, у которых на фюзеляжах, по числу сбитых ими самолетов, нарисованы желтые цыплята.

Сорок второй все время пытался сойтись на встречных курсах. Был момент, когда он оказался в такой близости, что Лихоманов кроме цыплят, кроме цифры «42» увидел четыре туза, нарисованные на носу. Лихоманов предусмотрительно взял курс строго на солнце, чтобы оно ослепило противника, и счел удачей, что ушел от фашиста.

Немецкое командование подбросило на этот участок фронта подкрепление. С недавних пор в небе севернее Орла сражалась воздушная эскадра Мельдерса. В нее входили асы из противовоздушной обороны Берлина, участники боев над Ла-Маншем.

Лихоманов жаждал новой встречи с номером «42», который заставил его ретироваться с поля боя. В глазах немца он выглядит желторотым цыпленком, из тех, которые нарисованы на фюзеляже. Но если им доведется снова сойтись на узкой тропке, ведущей в царствие небесное, Лихоманов постарается взять реванш. Он не позволит фашисту использовать свое преимущество на горизонталях, на встречных курсах, он постарается удержать за собой высоту, не забудет ни одного совета Виктора Петровича…

И когда прощался с полком, Лихоманов невесело подумал, что реванш у фашиста взять уже не придется.

Улетая, он прошел бреющим над блиндажом, где жили оружейницы, и покачал крыльями в знак приветствия. Он догадывался, что Аннушка стоит сейчас зареванная и, приставив ладонь к пилотке, провожает двадцатьчетверку тоскующим взглядом.