VII
Ася приехала через неделю, как раз в день сдачи первого экзамена. Ковалюк душой изболелся в ожидании. Никогда не думал, что к девушке, которую едва знаешь, можно так сильно привязаться. С утра до одиннадцати вечера Ковалюк, готовясь к экзаменам, просиживал в читальном зале, ловил себя на том, что постоянно следит, не откроется ли дверь и не войдет ли Ася. Всю неделю, возвращаясь в интернат, Ковалюк тешил себя надеждой, что вот заходит он в свою комнату, а там — она.
Так однажды и произошло. Когда он вошел, Ася сидела на постели Мишки Зильберштейна. Бухмач и Зина дурачились, бегали по комнате, что-то отнимая друг у друга. Жевал, выбираясь на ночной променад, Федя Бакунович. Петро Пташинский задумчиво копался в кошельке, считал медяки.
При таком количестве свидетелей Ковалюк не мог начать разговор с Асей. Крутнувшись в комнате, не раздеваясь, выскочил в коридор. Ася поняла маневр: через несколько минут вышла вслед.
— Давай сходим в кино, — сказала вместо приветствия. — Сегодня сдала экзамен.
Назавтра его очередь сдавать, но он промолчал. Был рад, что она рядом, что он может видеть ее, слышать ее голос.
Выйдя во двор, ждал Асю минут двадцать. Успел заметить: всегда любит задерживаться.
— Что так долго не приезжала? — спросил он, как только Ася появилась.
— Потом скажу.
— Почему не теперь?
— Не хочу портить настроение. Ни тебе, ни себе.
— Тогда скажу я. Ездила к отцу. Он что — в Слуцке служит?
Она взглянула на него испуганно.
— Не к отцу, — проговорила тихим, как бы виноватым голосом. — К мужу. Хотя давно не живу с ним. Хочу развестись...
Он почувствовал — сердце летит в ледяную бездну.
— Дети есть? — спросил наконец тихо.
— Нет.
Идя рядом с Асей, думал о Марине Севернёвой. Он ей, видать, никогда особенно не нравился. То, что было в школе, — детство. По-своему была искренней Марина: первой встреч с ним не искала. Впрочем, неправда и то, что она погуливала с другими, а ему на фронт слала письма. Два или три письма прислала в ответ на его десять или пятнадцать. Гуляла и ни у кого разрешения не спрашивала...
Южный ветер принес оттепель. Капает с крыш, под ногами снежная каша, у левого ботинка отстает подошва, ноге в дырявом носке зябко.
На улице Ася такая же, как в интернате: может идти и молчать хоть до скончания света.
— Кто твой муж?
— Лейтенант. Из армии демобилизовали. За пьянство...
— Где живет?
— В Слуцке. Там у нас квартира.
— Не понимаю. В Минске — квартира, в Слуцке квартира.
— В Минске квартира матери. В Слуцке муж живет.
— У отца тоже есть квартира?
— Отец далеко...
Когда Ася задержалась в Слуцке на неделю, то, верно, была в чем-то заинтересована. Иначе не сидела бы так долго. Но какое ему, Ковалюку, до этого дело? Что его с Асей связывает?..
Места у них в третьем ряду, перед самым экраном. Сели, несколько минут отчужденно молчали, следя за происходившим на экране.
— Я видела эту картину, — вполголоса сказала Ася.
— Где?
— В Слуцке...
Снова она со своим Слуцком. Неужели не чувствует, что ему это неприятно?
— Что ты там целую неделю делала? — не выдерживает Ковалюк. — В Слуцке...
— Биохимию учила, ходила в кино...
— Не могла в Минске посмотреть?
— Разводить будет слуцкий суд. По месту жительства. Писала заявления...
Ковалюку становится жаль Асю. Он берет ее за руку. Рука маленькая, холодная, нежная.
— Почему сразу не сказала, что уже видела картину?
— Хотела, чтобы ты посмотрел.
— Идти на такую дрянь два раза?
— Я хожу на каждую картину.
— Любишь кино?
— Люблю, — ответила она. — Мне ничего другого не остается...
«Она — гордая и потому несчастная, — думает Ковалюк. — Живет в выдуманном мире. Ждет принца, который должен явиться, взять за руку, повести в удивительную, сказочную жизнь». Догадка мелькнула и сразу исчезла. Мало он еще знает Асю...
Когда возвращались в интернат, Ковалюк попытался обнять Асю. Она вывернулась, грубо его оттолкнув. Оскорбленный, он раздраженно выкрикнул:
— Зачем ходишь со мной?
Ничего не ответив, Ася ускорила шаг...
Ночью Ковалюк никак не может заснуть. Сразу, как только тихонько выскользнула за дверь Зина, зашлепал во сне губами удачливый кавалер Николай Бухмач. Пришел с гулянки и сразу уснул, посвистывая большим загнутым носом, Федя Бакунович. Похрапывают остальные обитателя комнаты, а Ковалюк все ворочается, и сон его не берет. Злость жжет его, в мыслях он всячески поносит Асю. Ясно — любит своего пьяницу. Наверно, даже самой себе не признаваясь. Поехать на Новый год, неделю торчать в Слуцке для того только, чтобы написать заявление в суд?.. Байки для детишек... Хватит с него.
В его размышлениях об Асе есть, однако, противоречие. И Ковалюк никак не может его преодолеть. Ася, если бы захотела, кавалеров нашла бы. Однако льнет к нему.
Мысль, что он нравится Асе, успокаивает, убаюкивает. Ковалюк наконец засыпает.
На следующий день вечером Ковалюк, получивший на экзамене пятерку, с нетерпением ждал Асю. Она не приходила. Тогда он сам вышел в коридор, какое-то время ходил, курил, рассчитывая, что перед сном Ася все-таки покажется. Она и вправду появилась с полотенцем на плече, прошла мимо Ковалюка, даже не глянув в его сторону.
Он дождался, пока она умылась.
— Ася, — окликнул тихо, — прости, если обидел. Я не хотел...
Она усмехнулась, окинула Ковалюка дружелюбным взглядом, козой проскочила в свою комнату.
И все пошло как раньше. Вечером Ася приходит в комнату, где живет Ковалюк, присаживается на чью-нибудь постель, сидит, вслушиваясь в разговор. Сама в нем не участвует. Может сидеть так час, второй, бросая дружеские взгляды на Ковалюка, незаметно для других улыбаясь ему.
Ковалюк и рано утром видит Асю: идет умываться в одно время с ней, украдкой любуется ее стройной, тоненькой фигуркой, холмиками грудей, едва заметно поднимающими ткань старого, линялого халатика, по-женски грациозными, неожиданно широкими, округлыми бедрами.
Теперь Ковалюк думает об Асе постоянно. Она словно взяла его в плен, приворожила. Еще раз сходили в кино. На этот раз он не пробует обнять Асю, боится, что она снова оттолкнет его.
Зимняя сессия окончилась. Денег у Ковалюка нет. Давно миновали дни, когда он мог позволить себе купить буханку «коммерческого» хлеба или селедку на Юбилейном базаре.
Нет денег, даже не на что купить билет; чтобы съездить в каникулы домой. Никогда еще не был Ковалюк в таком безвыходном положении.
Комната пуста: кто поехал домой, кто, пользуясь свободой от занятий, бродит по городу. Ключ от комнаты Ковалюк держит у себя — на случай, если вдруг забежит Ася. Тогда они запрутся — посидят, поговорят.
Ася тут как тут — легка на помине.
— Еду в Слуцк. Сходим еще разок в ресторан. В тот, в который первый раз ходили...
Ковалюк молчит — не в силах признаться, что в карманах ни копейки. Не отвечая, выбегает из комнаты. Мысль работает лихорадочно: деньги есть только у Горева — он работает в редакции. Застать бы в комнате...
Горев на месте — лежит в постели, читает. Приглашает сесть, настраивается на беседу. Но Ковалюку некогда.
— Одолжи две сотни, — просит он. — Отдам скоро.
На что при этом надеется, не знает сам.
Горев без колебаний раскрывает кошелек — шесть красных тридцатирублевых бумажек и две десятки.
— Отдашь, когда будут.
В ресторане не так многолюдно, как в прошлый раз. Может, потому, что в дверях швейцар, в самой силе еще дядька, время от времени покидает свой пост, чтобы заглянуть в зал.
Ковалюк, как галантный кавалер, — читал же в книгах, как обращаться с дамами, — подает меню Асе.
Она сама выбирать не хочет.
— Возьми что-нибудь. Посидим, музыку послушаем.
Музыка — два аккордеониста. Они сидят сбоку от буфета, перед ними даже ноты поставлены.
В конце концов, что будет, то будет. Двух сотенных хватит, чтобы поесть и немного выпить. Ковалюк заказывает тарелку бутербродов с колбаской и маленький — на триста граммов — графинчик водки.
Ася выглядит счастливой. Поглядывает на Ковалюка повлажневшими глазами. Ковалюк разговорчив, как никогда: рассказывает про фронт, про бои, в которых участвовал.
— Мой лейтенант на фронте не был, — вдруг сообщает Ася. — Воевал в училище. Под крылышком у моего папы...
Ковалюк кажется себе смелым, сильным, ловким. Танцевать, по сути, не умеет, но, выпив, отваживается.
Из ресторана вышли перед самым закрытием. В интернатском дворе он приблизил свое лицо к Асиному, коснулся щекой ее щеки, обнял за плечи.
— Идем ко мне...
Как и в первый раз, она вырвалась из объятий. Ни слова не сказав, вбежала в двери интерната.
Теперь он отнесся к этому спокойнее: знал — завтра она придет.
Ковалюк начинает чувствовать, что отношения с Асей приносят больше печали, нежели радости. Они не возвышают душу, а, наоборот, угнетают. Так же, пожалуй, было и с Мариной Севернёвой.
Да, на фронте мирное житье представало другим. Любовь тоже не такою виделась. Ковалюк когда-то думал, что он и любимая девушка построят свои отношения на полной взаимной искренности. Он бы мог все до последней мелочи про себя рассказать — Марине Севернёвой, Асе. Только ни та, ни другая не интересовались этим. О себе тоже не хотят рассказывать.
Марину Ковалюк знал мало. Учились в разных классах, познакомились на выпускном вечере и еще несколько вечеров побродили по песчаным улицам местечка, посидели на лавочке. В Марине он любил свою мечту, которая возникла не без воздействия книг, к тому моменту прочитанных. Но мечта — одно, жизнь — другое...
От двухсот рублей, одолженных у Горева, остались две скомканные трехрублевки. И еще сто рублей нужно отдать Феде Бакуновичу. Только из каких капиталов отдавать?..
Ковалюк твердо решил не тратиться больше на Асю. Пусть едет в свой Слуцк. Небось еще любит своего пьяницу. Разводом только припугнуть его хочет. Пусть любит... Есть женщины, которых тянет к своим мучителям. Не зря Ницше — фашисты объявили его своим пророком — писал, что в отношениях с женщиной самое главное — кнут...
Денег нет, и нужно действовать. Работу искать. Наутро, даже не поев, Ковалюк отправился в редакцию республиканского радиокомитета. Нет, студента, хоть и с опытом журналистской работы, брать на радио не хотят. Там восьмичасовой рабочий день...
Он ткнулся еще в пару мест. Но и там то же самое. Смысл отказов ясный: будешь ходить на занятия — не сможешь работать, как все, свободный график посещений их не устраивает. Такие работники им не нужны.
Пришлось занять тридцатку, еще тридцатку...
За каникулы Ковалюк совсем обезденежел, а потому обходился обедом, который давали в столовке, и хлебом по карточке. Залеживался в постели, временами что-то читал, но в основном спал. Даже бриться стал раз в два дня.
По его расчетам, друзья из лесотехнического могли уже вернуться, и в один из февральских вечеров он отправился к ним.
Иван Скворчевский и Николай Банэдык на месте. И нежданно-негаданно вместе с ними — Василь Маленда. Тот самый Василь, который из-за своей горячности когда-то едва не провалил подпольщиков. Ковалюк глазам своим не верил — откуда взялся Василь? Все думали, что он погиб. И даже поминали его чаркой. Почему не дал о себе знать, когда война кончилась?..
Василь такой же, как прежде: белые волосы, римский нос, мужественный профиль. Пожалуй, даже лучше, чем раньше, выглядел Василь: на нем комсоставская форма, начищенные хромовые сапоги.
— Где был? — после кратких неловких объятий спрашивает Ковалюк. — Почему не писал?
— В Донбассе. — Василь говорит резко, отрывисто. — Ударной работой в шахте очищал себя от недоверия некоторых лиц. Весь сорок шестой год шахтером работал.
Так вот, оказывается, в чем дело: летом сорок второго немцы увезли Василя в Германию. А теперь он тут. Сколько они не виделись?.. Четыре с половиной года. Чудные дела творятся на свете.
Иван, Николай и Василь только что приехали из местечка. Из-за Василя два дня занятий пропустили — не знали, что делать. Теперь задача ясная — устроить Маленду в лесотехнический институт. Нелегкая задача: первый семестр окончился, и за десятилетку Василь все уже давно перезабыл. Но Иван берется эту задачу решить, надеется на помощь профессора Копыткова, декана, у которого, как это известно, он пользуется авторитетом.
Маленда словно только вчера расстался е друзьями. Стройный, подтянутый, расхаживает по комнате, руками размахивает...
По случаю такой встречи друзья решили угоститься. Ковалюк быстро захмелел: сказались скупые студенческие харчи. Какими добрыми, милыми кажутся ему Иван, Николай и даже непоседливый Василь, овеянный чужим, далеким ветром. Он, Ковалюк, конечно, плохо поступает, редко навещая хлопцев. Ася словно оттеснила друзей. Но зачем ему Ася? Она скрытная, неискренняя, одна морока с ней. Нет, с Асей он развяжется. Каждый вечер будет приходить к друзьям...
Из Кёльна я подался в Саарбрюккен, — похваляется Василь. — Хотел перебраться во Францию. Там маки, партизаны. Имя, разумеется, сменил. Еще когда от бауэра утек...
Не нравится Ковалюку Василева похвальба. Словно бог знает какой подвиг совершил. А по сути, только навредил группе, связавшись с подозрительным типом, язык за зубами не умел держать.
— Скажи, — спрашивает Ковалюк, — зачем имя сменил?
— Могли меня разыскивать?..
— Считал — нас похватали, как цыплят, и тебя, великого деятеля, ищут?..
— Ганковский мог выдать.
— Ганковский выдал Диму и его сестру. В том, что немцы их расстреляли, есть и твоя вина.
— Почем я знаю, кто такой Ганковский? Вину признаю... Не вяжись больше ко мне — я проверенный. Год в Донбассе. Думаешь, денег у меня нет? В Донбассе платят что надо...
Василь тем и хорош, что не отпирается от своих ошибок. Потому друзья и не отрекаются от него, продолжают считать своим.
Снова Маленда взбирается на своего конька и рассказывает, как союзники бомбили Германию, как осторожно занимали они немецкие города, которые уже никто не оборонял, как пили, ели, развлекались.
Хороший вечер. Как бы запахло давней юношеской дружбой. На прощанье Ковалюк признался:
— Тяжко. Перейду на заочное. На журналистике можно и заочно учиться...
Нелегко ему было сделать такое признание. Верховодил в подпольной группе, был командиром отделения в партизанах, в армии до лейтенанта дослужился, а к мирному житью привыкнуть не может...
Иван Скворчевскнй его понял.
— Приходи каждый вечер. Мы покупаем у солдат талоны, вечеряем в военной столовой. Будешь ужинать с нами. Талон — рубль. Шинель и фуражку Василь одолжит...
Жизнь меняется к лучшему. Тот же разрушенный, засыпанный снегом город, но, теснее прибившись к друзьям, Ковалюк как бы отогревается, полней ощущает радость бытия. Что ни вечер, после занятий, а иной раз и сбежав с них, торопится он в интернат лесотехнического института, на улицу Свердлова. Февраль сыплет в лицо колючим снегом, дует холодными ветрами, завывает в развалинах.
Шинели из зеленого английского сукна у Ковалюка уже нет. Тепло было в ней. Сам виноват: оставил дома, взяв с собой модное, в клетку пальто с широченными плечами, — привез в качестве трофея из Германии. Пальто совсем не греет, продувает в нем насквозь, но жалеть о шинели поздно: мать распорола ее, понашила братьям и сестрам бурок.
Хлопоты навалились, не дают покоя: просят ремонта башмаки, а переобуться не во что. Нет шарфа, рукавиц, ни одной пары целых носков. Как ни крути — нужна работа. Где ж ее найти?..
Приходя в гости к друзьям, Ковалюк веселеет. Тут царит дух живого предпринимательства, самый активный в комнате — Маленда. Благодаря Ивану Скворчевскому его не только приняли в институт, но даже и стипендию назначили. Вот что значит настоящая подмога!
Но некоторые обстоятельства беспокоят Ковалюка: Василь на учебу не очень-то налегает. Когда ни придешь — Маленда не на занятиях. Иван и Николай на лекциях или в библиотеке, а Василь все время свободен. Даже по три-четыре дня отсутствует: ездит зачем-то в Брест, в Барановичи.
— Хочешь иметь два «куска»? — спрашивает он Ковалюка. — Поедем со мной на пару дней. Нужно кое-что привезти.
На жаргоне, которым стал пользоваться Василь, «кусок» означает тысячу рублей. Неужто у Маленды завелись такие деньги — Ковалюк верит и не верит: Василь — известный враль.
В один из заходов Ковалюка в лесотехнический друзья вручают ему шинель и шапку. Шинель добротная, на теплой подкладке. Ковалюк и в бытность лейтенантом такой не имел.
Иван надевает шинель Николая, и они спешат в армейскую столовую. Для того чтобы отправиться в столовую всем сразу, шинелей не хватает.
Столовая расположена в стороне от разрушенных стен железнодорожной станции, в уцелевшем подвальном помещении. Вечером, часов в девять-десять, народу тут немного: в темноте, в лабиринте развалин не каждый найдет сюда дорогу. С потолка на длинном шнуре спускается электрическая лампочка — одна на огромный, как сарай, зал. Чтобы официантки не увидели, что они не военные, друзья шинели не расстегивают, шапок не снимают. Но официантки, должно быть, догадываются, что они за птицы, и алюминиевые миски с кашей — на ужин каша всегда пшенная или ячменная — не ставят, а прямо-таки швыряют на стол.
Вечерние походы Ковалюка в лесотехнический институт — спасение не только от голода, который после жиденького обеда дает себя знать особенно сильно, но и от Аси.
Вернувшись из Слуцка, Ася сразу пришла к Ковалюку. Смотрит на него дружелюбно, загадочно усмехается, как будто между ними не было никакого несогласия. Но он, решив порвать с ней, не поддается. Надев пальто, надвинув шапку-кубанку, ничего не объясняя, выходит из комнаты. От сознания своей самостоятельности Ковалюк даже мерзнет меньше по дороге к друзьям.
Ивану Скворчевскому, Николаю Банэдыку ничего про Асю не рассказывает. Сомнения не позволяют начать разговор. Иван, между прочим, молодчина: старше Ковалюка на два года, но с девчатами не знается — нажимает на учебу.
Николай Банэдык — полная ему противоположность. За юбками бегал еще в школе. Вокруг девчат вертится, крутит любовь, но удачи, как и неудачи, его не очень-то трогают. Чем-то похож он на Федю Бакуновича.
Ковалюк ловит себя на том, что ему приятны Асины посещения. Он думает о молодой женщине постоянно, то выставляя против нее разные обвинения, то неожиданно снимая их. В этой борьбе с самим .собой доводы разума часто уступают место чувству. Ковалюк начинает понимать, что характер у Аси внешне кроткий, а на самом деле властный и эгоистичный.
В один из вечеров Ася не пришла. Ковалюк сник, затосковал — некому было показывать свое невнимание, и злость мгновенно рассеялась. Поэтому он обрадовался, когда, выйдя из интерната, лицом к лицу столкнулся с Асей. Она попыталась обойти его, но он задержал ее. Взял в свои ладони ее холодноватую руку:
— Не уходи. Надо поговорить...
— Не о чем говорить. Ты избегаешь меня...
— Да нет. Просто у меня дело...
— В библиотеку ходишь? — Асин голос заметно добреет.
— В редакцию, — зачем-то соврал Ковалюк. — Пишем с товарищем одну вещь.
В вечернем свете уличного фонаря Асино лицо кажется бледным, осунувшимся. Она передергивает плечами, как бы стараясь спрятать голову в воротник пальто.
— Может, зайти в дом? — сказала. — Тут близко...
У Ковалюка лихорадочно забилось сердце: что-то новое начинается. Может, то, чего так долго он ждал?..
Обогнув полуразрушенный кафедральный собор, они пошли вверх по улице Островского. Не прошли и сотни шагов, как Ася взяла его под руку, перевела через заснеженную улицу, и они нырнули в подъезд старомодного, сложенного из красного кирпича дома. Стали подниматься по ступенькам широкой лестницы, на площадке третьего этажа остановились. Ася вынула из сумочки ключ, вставила в скважину, щелкнула замком. В лицо дохнуло теплом, и они зашли в квартиру.
— Раздевайся, — шепнула Ася. — Давай пальто. Свет не хочу включать. Ботинки снимай. Чтоб не стучать...
— Мы что, красть пришли? — пробует шутить Ковалюк.
— Будут языки чесать...
— Чья квартира?
— Матери. Теперь ее нет: уехала...
Из коридора прошли в первую комнату. Из широкого окна видна половинка усеченного месяца, и в комнате довольно светло. Ковалюк уже немного освоился: комната просторная, на полу мягкий ковер, по нему, как по мху в лесу, ступаешь. Стол, диван, кресла, картины на стенах, тиканье больших часов в деревянном футляре.
Вот как, оказывается, могут жить люди.
Ася взяла его за руку, провела по коридорчику и, щелкнув выключателем, втолкнула в небольшую комнатку.
— Можешь в ванне помыться. Я белье принесу, халат. Не бойся — вещи отцовы.
Во взятых немецких городах Ковалюк видел в нескольких квартирах такие умывальные комнаты с ваннами, напоминающими большие железные корыта. Но ни разу в них не мылся. Он и теперь решил обойтись без этого и, чтобы Ася больше не вмешивалась, закрыл дверь на крючок.
Через несколько минут Ася постучала: Белье возьми, на кресло положу.
Ковалюк не отозвался, — не нужно ему чужого белья, его трусы и майка совсем еще чистые. Вообще в том, что Ася послала его в ванную, есть что-то оскорбительное. Словно он в лесу каком живет...
Вымыв руки и сполоснув лицо, тихо вышел из ванной. В коридорчике и в первой комнате Аси не было. Сел на диван, стал ждать. И в следующее мгновенье застыл от удивления: Ася появилась голая и словно застыла посреди комнаты. При свете луны матовой белизной отливало ее тело.
— Ты хотел меня видеть такой?
Повернулась к нему лицом, стала вытягивать заколки из волос. Обнаженная, она оказалась намного красивее, чем в одежде, — гордая посадка головы, руки как белые крылья, небольшие груди, тонкая талия, широкие бедра, длинные ноги...
У него отнялся язык. Она стоит перед ним, озорно поводит плечами.
— Разденься, — сказала недовольно и пошла за занавеску в спальню...
После, когда он, почти бездыханный, лежал рядом с нею, касаясь ее плеча, она сказала:
— Ты мне сразу понравился. С лица. Но фигура у тебя неважная...
Слова эти неприятно поразили его, но он промолчал. На окнах спальни — шторы, темно как в погребе. Он встал, раздвинул шторы. Спальня оказалась небольшой, половину ее занимала широкая деревянная кровать. В углу почему-то стоит зеркало, справа от входа — шкаф.
Только теперь Ковалюк понял, что эта Асина квартира совсем близко от интерната — можно добежать не одеваясь.
— Почему не живешь тут?
— Не хочу.
— С матерью не ладишь?
— Она молодая еще. Может у нее быть своя жизнь?
И снова ему стало не по себе. Мать... Дочь... Обе молодые, с мужьями не живут... У каждой своя жизнь. В следующую минуту подумалось, что мать вот-вот может заявиться, застать его в своей спальне. Он попытался выбраться из постели, но Ася, словно угадав его намерение, придержала за плечи:
— Лежи. Утром пойдешь. Разве в интернате лучше?
— А мать?
— Так она ж уехала. Сразу после Нового года.
Значит, квартира была свободной еще месяц назад, когда они с Асей второй раз ходили в ресторан.
— Суд был?
— Не был.
— Не хочешь разводиться?
— Нареченный не хочет. Не явился.
Он почувствовал к ней жалость и стал неумело ее ласкать.
— Лиса, — шепнул в самое ухо. — Лиса с пушистым хвостом. Могла бы привести сюда и раньше.
Она не ответила.
— Знаю, почему не привела.
— Ничего ты не знаешь...
— Ждала — приедет. Станет на колени и будет упрашивать. А он не приехал.
Ася вздрогнула, и Ковалюк почувствовал, как она сникла.
— Ты еще любишь его, — с горечью проговорил он, испытывая жалость к себе.
— Он столько мне горя принес. — Ася лежала на спине, заложив руки под голову. — Ничего у меня к нему нет — ни плохого, ни хорошего...
— Где он работает?
— Военруком в школе.
— Между прочим, я тоже лейтенант. Взводом командовал.
Ася не ответила, а он вдруг почувствовал, что страшно хочет есть. Даже порции каши в военной столовке — и той в этот вечер не было.
— Могла бы предупредить, что пойдем сюда, — несмело сказал Ковалюк. — Я бы что-нибудь взял.
— Хочешь выпить?
— Есть хочу.
Она словно птаха вспорхнула с постели, босые ноги затопали по ковру. Вернулась через несколько минут.
— На, — сказала виновато и, найдя его руку, вложила в нее яблоко. — Я как-то не подумала. Больше ничего нет.
Он, ни о чем не думая, ел яблоко. Она легла рядом, прижалась к нему. Была ласковее, чем когда-нибудь, провела рукой по жестким его волосам, по щеке, на которой успела отрасти щетина.
— Тебе присылают деньги из дому? Мне папа дает семьсот рублей. Со стипендией — тысяча...
— Я сам зарабатывал. Работал в газете. Разве не говорил?
— Журналисты много зарабатывают?
— Больше, чем стипендия.
— Ты какое военное училище кончал?
Ему стало весело. Притянув к себе, шепнул на ухо:
— Военная тайна. Курсы «Выстрел». Занимался на них ровно месяц.
— А я в степи войну провела. Наше училище сначала за два года выпускало лейтенантов, потом за год. С сорок третьего — за полгода. Был там один парень, на тебя похожий. Даже очень похожий. Виктором звали. Год учился. Когда на фронт уезжал, я за ним рвалась. Чтоб быть поближе. Отец не пустил. Прислал мне Виктор только два письма. Убили под Сталинградом...
Он вспомнил свои фронтовые курсы. Размещались в почти безлюдном, после немцев, городке под Ленинградом. Приятно теперь вспоминать то время: занятия по двенадцать часов в сутки, размеренность, основательность. За месяц много чего узнал. Было голодновато и весело: шел по земле сорок четвертый год. Жаль только, девушки, похожей на Асю, близко не было.
— За месяц стал лейтенантом, — сказала Ася. — Теперь понятно, почему тебя из армии отпустили.
Он усмехнулся. Когда знаешь физику, математику, другие науки, овладеть военным делом не так уж трудно. Командование их полка состояло преимущественно из людей, которые командирами стали только на войне. Сам командир полка до войны был учителем.
— Как ты за своего лейтенанта выскочила?
— Под рукой был. Всю войну. Ты не думай — он смелый, решительный. В степи пожар был, загоны горели, так он в огонь на коне поскакал. Саблей рассекал стенки хлевов, ограду, чтобы овец выпустить. Я любила его, покуда пить не стал.
На курсах Ковалюк не получил от Марины Севернёвой ни одного письма. Писал ей, похвалялся, что учится на офицера, мечтает послать фотокарточку, на которой бы он был в лейтенантских погонах. Не пришлось послать. В день выпуска в обезлюдевшем городке не нашлось фотографа. И вообще младших лейтенантов одели в солдатское — офицерского не было, — выдали полевые погоны. Вскоре все-таки сфотографировался, но на карточке совсем не видно было, что снят офицер, младший лейтенант.
Курсы он вспоминает с добрым чувством. Казармы, классы размещались в наспех отремонтированном каменном здании школы. Возвращаясь усталый, обессиленный с занятий, он знал, что его ждет пайка хлеба, жиденький, но теплый суп. В подвальчике была курилка. Там они собирались перед отбоем, торопливо курили пайковую махру, вспоминали дом, говорили про девчат. Всегда хохотали, подтрунивали друг над другом. Как будто не было ни войны, ни близкой перспективы вести в атаку взвод, наполовину состоящий из молокососов двадцать шестого года рождения, наполовину из хитроватых немолодых дядьков, мобилизованных еще в сорок первом, счастливо выбравшихся из окружения или из плена, переживших оккупацию и снова, уже в конце войны, попавших на фронт.
Мало осталось тех «Ванек»-взводных, с кем Ковалюк вместе учился. После войны повстречал только одного.
В комнате, где ковер и диван, тихо тикают настенные часы. Соседи не спят: над головой поскрипывают половицы — кто-то ходит. Ася уснула и дышит совсем неслышно. Ковалюк боится повернуться: ее голова лежит на его руке. Странная Ася: совсем не интересуется, как он жил раньше, где был, что видел. И в то же время каждый день стремится его увидеть.
