Василь покинул ремонтную бригаду за неделю до начала занятий. Он, пожалуй, и сам не смог бы объяснить, почему так поступил: нужны деньги, в семье шестеро, и отец — он служит на станции стрелочником — своей небольшой зарплатой всех не обогреет. Василь как раз перешел в восьмой класс. Ему шестнадцатый год, с виду высокий, широкоплечий, только-только стал входить в силу. Четвертое лето во время каникул он ходит на железную дорогу: вначале высекал между шпалами траву, выносил со станционных путей шлак, а с прошлого года его взяли в бригаду. Работал как все — менял шпалы и подбивал под них балласт, напрягаясь изо всех сил, тянул за канат лебедку, когда разгонкой — поставленным на тележку рельсом — суживали стыки.

В прошлом году Василь кончал работу на час раньше — как несовершеннолетний. Путейцы только еще поглядывали на солнце в ожидании конца смены, а он уже бросал кирку или лопату и с независимым видом шагал домой. Нынче закон отменили: Василь вместе со всеми работал по восемь часов.

Утро еще дышит ночной прохладой, в поле — особенно по ложбинам — сизые островки тумана. Солнце только-только поднялось над землею. День обещает быть ясным, теплым, и Василь радуется, что в такую чудесную пору сможет побродить по зацветающим вересковым полянам.

К лесу Василь шагает по железной дороге. Лес далековато — версты три. Местечко довольно крупное: главная, Советская улица по протяженности, пожалуй, такая же, как улица Горького в Москве, которую он видел, когда в прошлом году ездил с отцом за покупками. А есть в местечке другие улицы и переулки. Конечно, сравнивать их с московскими можно лишь по длине, потому как ничто остальное не идет в сравнение.

Когда-то лес, очевидно, подступал к самому местечку, но его вырубили, чтобы расширить поле, — иначе трудно было прокормиться.

На железной дороге и по сторонам ее знаком каждый кусочек земли, каждая мелочь стала как бы частицею жизни самого Василя. По кустам, густо растущим вдоль пути, он лазил, выискивая птичьи гнезда, в лощине пас корову, в дубовой рощице, зеленевшей посреди поля, вырезал палки: на всем расстоянии от Романовой до Барсуковой будки — она стоит уже среди леса — нет на железной дороге места, где бы он с путейцами не разбрасывал балласт, не менял шпалы, не слушал бы беседы путейцев, лежа во время перекуров на жесткой высохшей траве, у откоса.

Лес уже в предосенней задумчивости. Быть может, тоска по лесу и есть причина того, что Василь так неожиданно покинул бригаду. Василь чувствует: по мере того как взрослеет, прибавляются обязанности и сужается масштаб свободы. А ведь лес — простор для души. Вышагивая меж сосен по розовым разливам вереска, невольно отвлекаешься от будничных житейских забот, попадая во власть грез и мечтаний.

Василь — мечтатель. Куда только не уносила его безудержная фантазия, в каких несбыточных положениях он не оказывался! Лучше всего думается в уединении, в лесной тишине, когда никто не мешает и никто не прервет тонкую, трепетную нить мыслей. Не в пример прошлым годам, за все лето Василь лишь два раза побывал в лесу — не позволяла работа в бригаде. Да и грибов нынче мало, слабо что-то растут.

Вдали видна сложенная из гладкого красного кирпича Барсукова будка. В том месте, где кончается поле и начинается лес, Василь сворачивает с насыпи. Вчера бригада тут сбивала стыки; она и сегодня приедет сюда, и Василь ловит себя на мысли, что не хочет встречаться с путейцами. Когда он выйдет из лесу, они еще будут бить рельсом по железному клину в зазоре стыка, и, чтобы не встретиться с ними, он пойдет домой песчаным проселком.

На это тоже есть причина. Василю не хочется попадать на глаза бригадиру Скоринкину. Бригадир с виду всегда суровый, мрачный, из-под нависшего лба поглядывают черные глаза. Однако Василь знает — человек он душевный, добрый. И все равно неудобно с ним встречаться. И виноват в этом кривоногий Сашка, сын Скоринкина, которого Василь взялся подтянуть по русскому языку.

Репетиторство Василя началось еще прошлым летом. Тогда он учил другого парня. Ему даже приятно вспоминать, как, вернувшись с работы и пообедав, он приглашал Мишку Бычка, своего недальнего соседа, в хлев и там разбирал с ним бесконечные диктанты. Сквозь щели в бревенчатых стенах пробивались лучи уже низкого, вечернего солнца, и было видно, как в ярких полосках плавало множество пылинок. Оба лежали на сене. Василь держал в руках грамматику и не спеша диктовал, а Мишка писал в специально заведенной общей тетради. Потом Василь красным карандашом исправлял ошибки. Ошибок поначалу было много, почти в каждом слове. Где следовало писать «о», Бычку непременно хотелось написать «а», и Василь долго учил его ставить слово под ударение, чтобы определить правильное написание.

Только на это и некоторые другие правила Василь дал Бычку, быть может, сто диктантов, радуясь от мысли, что еще год назад они вместе носили сдавать в магазин пустые бутылки, покупали на них «подушечки» и ели, по очереди запуская руки в бумажный кулек. И вот теперь Бычок — ученик, а он, Василь, — учитель.

Бычок выдержал переэкзаменовку, а Василь получил первую учительскую плату — тридцать рублей. О нем по улице пошла слава как о хорошем репетиторе. А когда в этом году такую же переэкзаменовку на осень получил Саша Скоринкин, бригадир путейцев тоже попросил Василя позаниматься с сыном, при этом заплатив ему вперед пятьдесят рублей.

Василь старался еще больше, чем в прошлом году, однако колченогий Сашка — не Мишка Бычок. Он не прочитал за лето ни одной книги, и то, что в одно ухо его влетало, из другого тотчас вылетало. Несмотря на все старания Василя, экзамен по русскому языку он, как и весной, провалил и остался в том же пятом классе на второй год. А Василю хоть в глаза не смотри ни бригадиру, ни путейцам; именно поэтому он не хочет с ними, встречаться — стыдно.

Лес начинается пятью огромными дубами. В позапрошлом году Василь как-то случайно свернул к этим великанам и себе не поверил: на плотной, дернистой земле росло несколько толстенных крепышей боровиков. Они торчали на совершенно открытом месте, видно, не меньше недели, но никто не удосужился заглянуть сюда, и счастье, казалось, ждало одного только Василя.

С той поры Василь непременно наведывается сюда. Правда, боровики больше ни разу не показались, но надежда воодушевляла. И вообще Василь имеет привычку всякий раз пройтись по тем местам, где его когда-либо встретила удача. Это отнимает много времени. Другие грибники, не задерживаясь, спешат подальше в лес, а он все топчется на месте.

Лес, в который шел сейчас Василь, называется Поляковым Рогом. По левую сторону от дороги он начинается сырым ольшаником, по правую — полосою молодого граба, за которой поднимается сплошная стена деревьев — тонких сосен с кудрявыми кронами, стройных березок. Удивительная красота...

По другую сторону песчаного большака, который бежит в выстроенное украинцами-переселенцами село Маков, совсем иная картина: дубовая роща, заросшее ржавой осокой болотце, мшистый, с багульником и кустиками голубики сосняк.

В Поляков Рог, зажатый Маковским большаком и железной дорогой, Василь ходит с детства. Вокруг все знакомо до мелочей. В бору густой черничник, вечнозеленый барвинок, — местечковая малышня всегда ходила сюда по ягоды. Привязанные к поясам кринки, ежеминутные ау-ау, звонкие голоса мальчишек, девчонок... Как давно все это было...

Теперь уже Василь не любит шумной компании. По лесу приятно ходить одному, и с каждым годом он расширяет границы своих странствий. Сейчас он, не боясь заблудиться, уходит от местечка верст на десять — пятнадцать, под маковские околицы, а иногда и дальше.

Походив немного по бору, особенно по тем местам, где обычно удавалось набрать молоденьких боровичков, он перебегает Маковский большак и углубляется в открытые им самим владения: бесконечные молодые сосняки и березовые рощицы с разливом цветущего вереска вокруг. Там можно было часами бродить, не встретив ни единой живой души.

Солнце продолжает висеть над лесом; небо синее, глубокое, лишь изредка проплывают белые облачка. Такие ясные, не слишком жаркие дни бывают только на склоне лета, когда природа словно бы выставляет напоказ свое удивительное безбрежье и очарование, неповторимость своих красок, причем выставляет гораздо щедрее, чем в любую другую пору года. Василь любит вересковое море и молодые сосняки за ощущение простора, которое они рождают в душе, за проникновенную музыку, как бы неслышно плывущую в окружающем просторе.

В тонких ветвях берез уже проглядывает позолота, под каждым деревом круг опавшей листвы; вересковый разлив излучает вокруг нежный сине-багряный отсвет; кое-где попадаются прикрытые мхом-лишайником песчаные плешины; молчаливо, будто прислушиваясь к самим себе, стоят среди вереска молодые сосенки.

Над головою бесконечная синева неба, а в сердце непередаваемая гармония, согласованность со всем этим вольным простором и его разноцветьем, его запахами и тишиной. Не отсюда ли и та проникновенная, беззвучная музыка, рождаемая землею и небом?

У Василя невольно возникает чувство, будто в каком-то другом мире, за пределами такого знакомого и родного верескового моря, он уже что-то подобное испытывал, переживал и оно, это знакомое, вновь вошло в сознание призрачным, полузабытым воспоминанием.

Что это? Возможно, зов предков, напоминающий о том, какая кровь течет в его жилах, говорящий, что далекие предки тоже бродили по этим удивительным просторам и испытывали то же, что сейчас испытывает он, Василь? А может, это только обман чувств?..

Василь идет и не может оторвать взгляда от окружающего пейзажа. То в одном, то в другом месте появляются, словно в сказке, березовые рощи, вскидывают ввысь кудрявые макушки одинокие сосны-семенники, затем снова тянется сосновое редколесье, темнеют прикрытые кое-где вереском выгары, громоздятся лесные буреломы. Их сменяют голые песчаные островки, на которых лишь изредка поднимаются невысокие сосенки, торчат редкие кустики вереска. И нет всему этому ни конца ни края.

Изредка попадаются грибы — старые, с темными или светло-желтыми шапками боровики; они надежно прикрыты пучками розового вереска. Пять-шесть таких красавцев, и у Василя уже половина кузовка.

Среди верескового раздолья легко и хорошо думается — Василь остается один на один со всем миром, он как-то особенно остро воспринимает события последнего времени. Много их было за прошедший год! Заключен договор с Германией, освобождены западные районы Белоруссии и Украины, отбиты наскоки белофиннов — теперь

Ленинград может жить спокойно. Затем события в Литве, Латвии и Эстонии... Или Бессарабия, которая на географических картах столько лет была заштрихована желтыми полосками. Эти земли опять стали нашими, советскими. Дух захватывает от всего этого — на глазах творится история. И Василь чувствует: он тоже частица этого мира, он тоже причастен к грандиозным свершениям своей огромной страны.

Не потому ли, вступая в полосу молодости, он с такой пытливой заинтересованностью прислушивается ко всему происходящему вокруг. Сейчас он в восьмом классе, и недалек тот день, когда придется распрощаться с родным местечком, с этим вереском, с этими сосновыми и березовыми рощами, с грибами на полянах. Где-то тут, в минуты раздумий о будущем, Василя охватывает неясная тревога. Он не один, у него есть два давнишних друга, учатся они в десятом классе. Время их вылета из родного гнезда уже близко, и Василь не представляет, как будет жить без них. Василь пытается мысленно забежать вперед, когда останется один, без Ивана Скворчевского и Степана Броньки, да только ничего не получается. Фантазия не срабатывает, картина расплывается, становится неясной, туманной.

Не раз Василь пробовал прикидывать, как пойдет его жизнь через два-три года, после окончания школы, однако результат всегда получается один и тот же, как и сегодня, — полная неопределенность. Ему даже становится как-то не по себе. Неужто человеку дано осмысливать себя только в былом, в ушедших поколениях, иногда заглядывать в завтрашний день! На чем это основывается? Прошлому еще, пожалуй, можно найти объяснение: каждый человек так или иначе повторяет своих дедов, прадедов, а грядущему?..

Но в конце концов грустные или вот такие неопределенно-тревожные рассуждения и чувства — только небольшая волна в стремительном потоке жизни, которая едва-едва начинает раскрывать перед Василем свои чарующие дали. Ярко светит солнце; воздух напоен опьяняющими запахами близкой осени, он прозрачен и чист; под ногами шелестит вереск. Надо ли бередить сердце разными догадками и предположениями?

Еще издали Василь видит три черноголовых боровика, они сидят вместе, небольшим треугольником, на заросшей типчаком плешине. Коренья у боровиков тугие, шапки снизу белые, не успели позеленеть. Это его лучшая сегодняшняя находка. Будет чем похвалиться дома.

Василь забрел почти под Салахов хутор, что верстах в десяти от местечка, если не больше. Правда, теперь тут никакого хутора нет, на заросшем сорняками поле торчат несколько груш-дичек, а на бывшей усадьбе — полуразвалившийся сруб заброшенного колодца и битый кирпич от печи.

Солнце стоит еще довольно высоко, но Василь решил: пора возвращаться домой, — захотелось есть. У него уже полкузовка грибов, да на обратном пути что-нибудь попадется. А не найдет боровиков, подосиновиков, завернет к Галистровой Луже, а уж там наверняка полно горькушек. Это, конечно, не белые грибы, но, как говорят, на безрыбье и рак — рыба. Уж лучше вернуться домой с полным кузовком, чем с полупустым белых.

Василь достает из кармана завернутый в бумагу хлеб. После долгих лесных блужданий, когда во всем теле чувствуется легкая усталость, нет ничего приятнее взять горбушку зачерствелого магазинного хлеба и не спеша откусывать небольшими кусочками. В такие минуты хлеб заменяет все: он пахнет дымком, подсолнечным маслом, приятной кислинкой, и его как раз хватит, чтобы снова вернуть ногам упругую силу.

В светлом, будто по-праздничному одетом березняке — наполовину обсыпанные, поросшие мхом окопы. Они остались еще со времени польской войны. Когда-то здесь две или три недели стоял фронт, польская артиллерия била по местечку — сожгли южную половину нынешней Советской улицы вместе со старинной церковью. Об этом Василь узнал из рассказов бывалых местечковцев.

Тут же, в окопах, он нашел светлый, на длинной кривой ножке боровик и несколько подосиновиков. Теперь, пожалуй, нет нужды спешить к Галистровой Луже...

Напоенный солнечным светом березняк — место особое. Всякий раз, когда Василь наведывается сюда, в его памяти непременно возникает образ Нади Меделки. Быть может, потому, что между ними установились необычные отношения, и его лесные прогулки имеют с этим непосредственную связь.

Еще нынешней весной Надя жила у самого леса. Между Романовой и Барсуковой будками в плотном окружении разлапистых дубов стоял неприметный хуторок — небольшая хатка, обычный хлев, гумно.

Несмотря на то, что учились они в одной школе и были ровесниками, встречались редко — Надя шла классом старше. Возвращаясь из леса, Василь часто видел ее то в огороде среди грядок, то с коровою в поле. Заметив издали Василя, она никогда не упускала случая первой заговорить с ним, бросить какое-нибудь смешливое словцо, хотя при этом глаза девушки излучали тепло.

Прошлым летом, повстречав Василя в Мульменковом саду, она впервые заговорила с ним серьезным тоном. «Почему ходишь босой? — спросила она. — Ведь работаешь в бригаде, неужто на ботинки заработать не можешь? И шапку эту не носи, не идет она тебе. И вообще кто это ходит летом в шапке...»

Надя разговаривала с ним так, словно он, Василь, был ей братом или близким родственником. И все равно слушать ее было приятно.

Как-то во время своей очередной прогулки в лес Василь подобрал возле ракитовых кустов порыжевшую от времени районную газету с фотоснимком Нади и короткой заметкой под ним: «Она ездила в Артек». Газета под солнцем и дождями пролежала невесть сколько, снимок выгорел, стал невыразительным, однако на нем все же угадывалась стройная Надина фигурка. Василь, помнится, невольно вздрогнул от неясной радости.

Надя, как и он, росла в семье железнодорожника. Ее отец — высокий, неразговорчивый мужчина — работал на угольном складе. У Нади была старшая сестра, очень на нее похожая, такое же красивое лицо, такая же то задумчиво-грустная, то, наоборот, заразительно веселая. Возможно, потому, что работает она в станционном буфете, Василь охотно заходит туда. Да и вообще ему нравится это желтое, покрытое железом станционное помещение, в котором также размещены комната дежурного, билетная касса и зал ожидания.

Странно, но, перед тем как наткнуться в кустах на прошлогоднюю газету, Василь как раз думал о Наде, о том, что и путевку в Артек ей дали, скорее всего, потому, что у нее померла мать; ведь училась Надя не лучше других и отличницей никогда не была. Возможно, поэтому и находку свою Василь расценил как необычное знамение, как таинственный знак судьбы. Во всяком случае, Надя часто не выходит у него из головы, тем более что она сейчас почти соседка. Хутор их весной снесли, и хата Меделки теперь стоит сразу за переездом — в самом начале новой улицы. По дороге в школу или из школы Надя проходит мимо Василевой хаты...

Год назад Василь и не предполагал, что Надя займет в его жизни такое большое место. У него было много знакомых девчат, некоторые из них поначалу даже нравились, но затем по той или иной причине они мельчали в его глазах, и он переставал ими интересоваться. С Надей же все было по-иному. Ко всему прочему, Василь знал, что и она к нему неравнодушна. «У тебя, оказывается, красивая шея и плечи, — сказала она на первомайской демонстрации, увидев его в яркой, с расстегнутым воротником рубашке. — А я думала...»

О чем Надя думала, Василь так и не узнал. Но у него в ту минуту даже дыхание перехватило, несмотря на то что она всегда старалась держаться с ним как равная с равным.

Василь все время мечтает встретить Надю в лесу. Ему кажется, что уж тогда он наверняка скажет ей все, о чем думает, и их отношения станут ясными и простыми. Но к грибам Надя безразлична и поэтому в лес ходит очень редко. И тем не менее он верит в такую встречу,