МАТЕЕВЫ ДРОВА
(Перевод Эд. Корпачева)
Заметелило сразу после рождества. В один день как не бывало привычной серости окрест, после затишья взвихрился ветер и погнал по улице игривые снежные шлеи да колеса. У изгородей в одно мгновение нарастали седловатые высокие сугробы.
Матей теперь уже жалел, что не привез из лесу наготовленных дров. Уже было собрался, и коня бригадир обещал, да сбила с панталыку женка: дрова, видишь, подождать могут, сначала хлев утеплить надо — корова вот-вот отелится.
Ладно, сделал кое-что для хлева, а там и праздник: дрова так и остались в лесу. Жди теперь, пока эта белая муть кончится, потому что заметелило не на день.
Старику тревожно. Выйдет во двор, чтоб сунуть корове сенца, да снова в хату — и глядит, глядит, как пляшет метель. Ветер то ходит пружинисто, широкими валами, будто стремясь повалить что-то, а то свистит так резко и дико. И гремит где-то по штакетнику оторванная доска.
А на печи ойкает старуха, совсем занемогла:
— А божачка, что же это такое: съесть ничего нельзя. Вот горе — как огнем жжет…
Матей не слушает, упорно тянет окурок да помалкивает.
Стара́я слезла с печи и, кряхтя, протопала к шкафчику. Дзынкнула посуда, оказалась в ее руках глиняная кружка с содой, оплетенная берестяными лентами, — и вот уже стара́я морщится: не очень приятный порошок.
— Закрутило, замело, — бормочет о своем Матей, — в лес теперь ни стежки, ни следа…
— Вот уже заскулил, — сердито сказала жена. — Дрова ему жить не дают!
— А что же, — тихо защищается Матей, — вон сколько здоровья положил, пока с Савкиным хлопчиком накололи. Хорошую сухостоину найти нелегко: аж под Пугачеву гриву забрели.
— Сухостоина ему нужна, если дрова под боком. Людям березняк режут — не смотрят. Хмыль вон возами тащит, своего он нигде не упустит.
— И чего ты прицепилась ко мне! — начинает злиться Матей и мелким шажком кружит по хате.
Не отходя от шкафчика, старая наблюдает за ним. Костлявый и малорослый, Матей наверняка может показаться смешным в этот миг. Кортовый пиджачок смятым выглядит на его плечах, на затылке торчит щепотка светлых волос, словно цыплячий пух; ведь лысина у него давно перелезла через макушку. Сам он знает, каким выглядит.
— Нет, не очень разгуляется Хмыль, хапуга этот. Возьмется за него колхоз!
— Напугали вы его, ох, напугали. Это же Настя мне говорила: после того схода, где ты его со срубом этим допек, злился он ого как. Не может быть, говорит, чтоб самого на чем-нибудь не поймал, я не прощу ему этого… И не простит! — даже с каким-то удовлетворением сказала старая и снова полезла на печь.
Матей недобрым взглядом задержался на женке, будто не Хмыль, а она желала ему беды. Рука сразу нашла бороденку, раз-другой нервно дернула. Матей причмокнул — звук получился тоненьким и звонким. И сказал более спокойным голосом:
— Дурень он, если так… Я своим горбом живу, мне бояться нечего.
Старая смолчала, забубнив на печи о чем-то своем.
Смерклось. Матей принес из-под поветки охапку дров, побросал поленца в редкий пепел остывшей печи. Огня не зажигал: спать легли рано. Накрывшись кожушком, Матей все думал. Никак не шел из головы этот самый Хмыль. Черт его знает, что за человек! Сам не здешний, пришел откуда-то в деревню, прибился тут к молодице в примаки. Люди говорили — раньше он где-то продавцом работал. Выгнали, наверное. Удивительно еще, что в тюрьму не сел. В колхозе уладился упряжь выдавать: у стариков работу отнял. Все удивлялись! А он с конюхом какие-то дела завел, начал хату ставить на полянке возле Васильева лога. Лес он, конечно, не покупал. Думали, сарайчик какой или будку построит — а все же хату, звенья хаты, которую потом и продал в районе. Пока смотрели, так он и вторую ставить начал. Ах, чтоб тебе, лихоимец ты такой, бродяга приблудный! Матей не стерпел и сказал на собрании. Пришлось Хмылю уплатить деньги в колхозную кассу. Так теперь, оказывается, мстить собирается, совесть хочет проверить.
Вспоминалась недавняя встреча с Хмылем в лесу. Тот как раз набрел на них, когда они пилили с Савкиным хлопцем дрова. Прибрел он заросший, как всегда, волком глядит. За ремень заткнут топор, а на плече, перетянутом веревкой, вязанка лещинника: наверное, нарубил для обручей. Не здороваясь, все запрокидывал голову, глядел на сухую ровную ель, уже подпиленную до середины. Резиновые сапоги Хмыля в выпуклых, как мозоли, заплатах неспокойно месили снег.
— Такое дерево, а!.. На доски можно, да и планки для притолоки вышли бы, а?
— Да еще какие, — сказал обрадованно Матей. — Ого, какие! Если бы до лета подержать да пустить под пилу…
Хмыль все еще топтался возле ели и то ли любовался, то ли завидовал — все покачивал головой. Облезшая шапка съехала у него на затылок, на мокрый лоб налипли реденькие черные волосы. Хмыль вдруг ехидно сощурился, глядя на Матея, и прохрипел:
— Чего же без коня, дядька? Колхоз не дает, а?
— Даст, если нужно, — буркнул Матей и решительно ухватился за пилу. — Берись, Василек!
Поправляя вязанку лещинника, Хмыль повел плечом и молча подался на дорогу. За его сапогами потянулся ровный глубокий след: Хмыль брел, волоча ноги…
Неприятное воспоминание постепенно теряло свою первоначальную остроту: может быть, потому, что тепло кожушка все время окружало Матея. Ветер все еще стучал в стекла, шастал по стенам хаты, мягко проваливался куда-то. Матей притих и вскоре уснул.
Где-то среди ночи его разбудила старая:
— Проснись, проснись! Спит, будто пеньку продал… Корову погляди.
Матей поднялся, и, пока влезал руками в теплый кожушок и ноги искали возле кровати валенки, сон прошел. Стало приятно от какой-то особенной, глубокой и мягкой тишины, наполнявшей хату. И думалось еще о том, что вот хорошо проснуться в такое глухое и, наверное, предрассветное время, смотреть молча в темень и знать, что за окнами ночь, все еще ночь. Матей на ощупь нашел на загнетке коробок и зажег лампу. Когда же вышел на крыльцо, холодок пробрался под полы кожушка и ущипнул за колени.
Что-то изменилось на дворе — это Матей заметил сразу. Блеклый обмылок месяца догоняли тучи: месяц то выскальзывал из них, то вновь пропадал. Ветер стал потише: в мутноватом свете месяца кружились серые снежинки. «Утихает», — подумал Матей и пошел в хлев.
Корова отелилась утром. Матей принес мокрого, с зализанными боками теленка в хату и осторожно положил его на заранее растрясенную по полу охапку соломы. Старая поспешила к корове, а Матей на дворе под поветкой нашел деревянную лопату и подался за ворота разгребать снег.
Метель утихла. День начинался погожий. Светило солнце. Вверху белело небо, и только там, за деревней, где кончалось поле, дымка синевы холодно проглядывала над посвежевшим лесом. От снежного блеска сверкали искры в глазах. «Господи, теперь хоть погода наладится».
После обеда Матей покинул двор: шел посмотреть, на месте ли дрова. Даже топорика с собою не взял, лишь туже затянул на кожушке ремень и пошел.
За деревней в лес уже вел санный след. «Гляди-ка, не сидится людям, у каждого своя забота». Обледеневшую, зеркальную от полозьев дорогу запорошило лишь кое-где. Снег тут был приглажен ветром и неглубок: поземка не задерживалась в поле. Дорога поднималась на бугор. Матей миновал его и спустился в ложбину, поросшую кустарником, реденькими разлапистыми елками и молодым березняком. Впереди показалась ровная прогалина: след теперь лежал на широкой наклонной колее, проложенной некогда машинами из леспромхоза. Сквозило редколесье вдоль дороги — все, что уцелело от прежнего большого бора. Хороших деревьев осталось немного: то здесь, то там были прикрытые снегом пни, круглыми белыми шапками лежали бугорки, стройные сосенки, с высокими кронами, осиротев, теперь украшали вырубки своими легкими, пружинистыми стволами. Лес был колхозный, рубили его нещадно и без разбора. Из этих сосенок рядом с Васильевым логом ставил звенья будущих хат и Прохор Хмыль.
Дорога все более углублялась в лес, петляла под нависшими ветвями орешника, и сосны пошли вдоль дороги, большие сосны. Чувствовалось: места здесь низинные. Но вот через какой-нибудь километр начиналась Пугачева грива. Там должна быть еще одна полянка, за нею — Матеевы дрова.
Он не спеша подошел и к этому месту. Сани вдруг круто съехали в сторону, согнутая полозьями елочка зарылась в снег. «Подожди, — остановился Матей, — не за моими дровами приехал кто-то?» Он перевел дыхание и бросился по следу. Снег на поляне лежал глубокий, и сани застревали в нем. Незнакомец, верно, сидел на санях сбоку, ноги его тащили по белой равнине прерывистую борозду. Кое-где он соскакивал, а потом усаживался вновь. «Подожди, — тяжело дышал Матей — я тебя, злодюгу, поймаю».
За поляной — глушь с узкой жилкой ручья, темная от мрачной тесноты елей, коричневых ольховых стволов и пышного орешника. Матей остановился, опять перевел дыхание. Прислушался. Совсем близко зазвенел топор: резвый звук прошелся, казалось, по заснеженным комлям. Матей догадался: кто-то сбивал с дерева сухие сучья. Вверху цвиркнула птица, зашумела своими лапами ель. Матей пошел тише, глядя себе под ноги. Колотилось сердце. Ель, снова ель, высокая кочка с торчащими над нею листками брусники, трухлявый ствол осины на снегу. Спрятался он за куст и посмотрел… Конек стоял в оглоблях криво, задрав морду: поджимал горло хомут. Опершись о нагруженный воз, спиною к Матею, какой-то человек («Ага, Хмыль!») торопливо курил. Иногда отводил руку, пуская тугой полоской синий дым. Воз перехвачен веревкой, под веревкой топор…
Матей кашлянул и неторопливо вышел из-за куста. Плечи у Хмыля передернулись, и, еще не повернув головы, он сгорбился. Потом Матей увидел его побелевшее, сразу какое-то запавшее лицо цвета печеного яблока. Неуклюже повернувшись, Хмыль смотрел, как Матей идет к развороченным разбросанным дровам.
Косо взглянув на Хмыля, Матей наклонился, голой рукой сметая с комля снег: давняя наледь зашуршала под ладонью. Растерянно крякнул и сел, достал из кармана пестрый, пропахший терпкой табачной пылью кисет.
Хмыль, подпиравший воз, выпрямился и бросил окурок в снег. Кривоватая ухмылка проступила на его лице:
— Дрова хотел тебе привезти… Может, и спасибо не скажешь, а?
— Коня ты тоже для меня брал? — спросил Матей, опровергая его.
— Увидел тогда, как ты с дровами возился, — жалко стало. Дай, думаю, помогу, — все еще кривил в беспомощной ухмылке лицо Хмыль. И было непонятно: злость его подталкивает или растерянность…
— Перестанешь ты… черт тебя возьми, ну? — подхватился Матей, и голос его сорвался. Ткнул рукою, поправляя рыжеватую бородку. Хмыль все более сутулился и, опершись спиной о воз, молчал. Матей немного успокоился, закурил. По вершинам деревьев пробежал ветер. Конек встряхнул мордой, фыркнул.
— Тпру!.. — не глядя, ухватился за вожжи Хмыль.
Матей жадно курил самосад, неопределенно посматривая на одутловатое лицо Хмыля. Злости уже не было, как не было и враждебности, а вместо этого вспоминалось почему-то, как Хмыль копал у себя во дворе колодец. Неизвестно, зачем понадобилось это ему, потому что журавлей в деревне было немало. Наверное, тут правили Хмылем свои соображения, потому и привез он из района цементированные круги, вместе с женкой опускал их в сырую глубокую яму. Да вышел колодец неудачный, скособоченный. Хмыль несколько дней после этого ходил хмурый, на шуточки не отвечал, сурово чмыхал носом…
— Дядька Матей, — тихо и протяжно заговорил Хмыль. — Что же с дровами… Не гнать же коня назад… Может, тебе их сразу завезем, а? — и засуетился возле возка, поправляя седелку. В его виновато склоненных плечах, в нарочитой поспешности и все же замедленности движений рук видны были растерянность и ожидание.
Матей поднялся с комлистого пня и молча пошел в сторону дороги. Хмыль постоял с вожжами в руках, тронул коня с места. Выехали на дорогу. Конек, напрягаясь, тащил тяжелый воз, поскрипывали промороженные сани. Первым снова заговорил Хмыль:
— Гхм!.. Ты не вини меня очень, дядька Матей… По батьке тебя как?
— Максимович, — равнодушно сказал Матей.
— Пойми, Максимович… та-а-ак!.. Я, может, сам хотел, чтоб ты меня тут застал. Хочешь верь, хочешь нет. Помнишь, как встретил тебя в лесу? Старый, думаю, сколько силы у него, а все равно за сухостоиной по горло в снег лезет. И тут меня разбирает: гляди вот, какой я добрый, какой честный. Живое дерево на корню не свалю… Злость меня взяла… Ты не упрекай, дядька Матей, за то, что говорю…
— Говори!.. Не каждый о себе такое скажет…
— А сегодня, как стал эти поленья в сани кидать — руки не берут. Хоть бы, думаю, натолкнулся кто-нибудь, выругал, допустим…
«Ого, выскальзывает как, даже каяться готов», — подумал Матей и сразу почувствовал обиду. Сказал неохотно:
— Так вот — поймал я тебя — лучше тебе стало? — и, глянув на Хмыля, отвернулся.
— Я тебе так скажу, — словно и не слыша Матеевых слов, продолжал Хмыль. — Жить каждому надо… Вот ты на меня на сходе навалился, а за что? Сам знаешь, подработать надо…
— Так-так! — остановился Матей. — Красть, значит, надо? В колхозе, мол, красть можно? Подработать? А много ты в своей жизни работал, черт тебя возьми? Хомуты выдаешь, за конем первый бежишь… А Матей дурень, он пусть с косой и топором идет… Так вот! Сбрасывай дрова, хапуга чертов, не надо дальше везти…
Матей вырвал из рук Хмыля вожжи, бросился к возу. Рука поспешно искала узел веревки. Хмыль — за ним, навалился плечом на дрова, недоуменно хлопает глазами:
— Дядька Матей, чего ты?
Матей плюнул, отбежал в сторону. Все еще возбужденный, содрал с головы шапку, надел и — снова:
— Видал, какой хитрый — ого!
— Но! — прикрикнул на коня Хмыль. — Стоишь, дурной!
Конек сразу взял с места. На повороте Хмыль оглянулся: расстегнув на груди кожушок, Матей, не торопясь, шел вслед. Придержал коня и, дождавшись его, помялся, растерянно попросил:
— Ты не говори, дядька Матей, в деревне, что я хотел… дрова твои забрать. Ну, не говори…
Матей отозвался не сразу:
— Можно и помолчать, чего же… Только я тебе скажу: ты свои штучки брось. Среди людей живешь — не в лесу…
В дороге их застали сумерки. Смеркалось и на дороге, а в зарослях и вовсе была темень. И мороз опять стал пощипывать. Небо на западе было в холодных розовых разводах.
Вскоре выехали из леса и поднялись на бугор. На колдобистом его верху сани съехали в сторону: сразу начинался спуск. Внизу дорога упиралась в небольшой мостик через ручей, за мостиком начиналась улица. Возле крайней хаты стояла машина, и мотор, еще не приглушенный, тарахтел. Машину обступили люди, послышались голоса. Ветер выдул из чьей-то сигаретки яркие густые искры, а потом подхватил их и развеял.
Хмыль в который раз посмотрел вперед, остановил коня:
— Дядька Матей, что дальше делать?.. Догадаться могут…
— А, вот оно что, — с усмешкой обошел Хмыля Матей, стал у воза. — Совесть заговорила, людям в глаза стыдно глядеть? А ты по-другому… Чего стоишь? Напрямик иди, за заборами прячься, если по-человечески ходить не умеешь. Там ни одной души нет, одни следы собачьи… Давай сюда вожжи.
Хмыль сгорбился, соступил с дороги. Матей бочком подсел на дрова, повел вожжами. Конек затрусил с бугра, и опять стало заносить сани. «Ого, так и перевернуться можно!» Натянул одну вожжу, крикнул Хмылю:
— Коня сам отведу, слышишь? Конь колхозный: отнимать не придешь!
Хмыль не отозвался. Сани легко катились с горы. Перед мостками Матей оглянулся. Хмыль все стоял на бугре, наверное размышляя, идти ему улицей или вдоль заборов, прячась от чужих глаз. «Думай, думай, — усмехнулся Матей, — давно пора». И поехал на голоса, которые слышались возле машины…