Книга: Алба, отчинка моя…
Назад: На исходе четвертого дня (Повесть)
Дальше: 2

1

Вот уже три дня покойный Кручану лежит на столе, и сегодня четвертый день перевалил за полдень, а о похоронах что-то неслышно. Конечно, по всем христианским обрядам следовало бы предать земле тело на третьи сутки, но вчера, как на грех, приехала комиссия из района (судебно-медицинский эксперт, майор милиции и следователь прокуратуры), сделала вскрытие и увезла с собой сердце покойного. При чем тут сердце?.. Почему именно сердце и ничего больше! Но комиссия, видите ли, рассудила иначе, сунула сердце в банку и — в район, а там, говорят, еще дальше отправили, в институт головной, то есть главный, ибо покойный Кручану, а с этим никто спорить не станет, помер не своей смертью. Нет, с одной стороны, сердце его само лопнуло, но ведь, с другой, говорят, еще до того, как ему разорваться, было оно здоровее нормального раза в полтора, вот ведь в чем закавыка, а посему отложили похороны еще на денек.
Село прямо-таки стонало от сомнений и разговоров… Самые невероятные выдумки и догадки мгновенно разлетались от магалы к магале, такого уже давно не бывало… Впрочем, позвольте, ну конечно же четыре года сравнялось, как помер дед Костакел, еще и родичи его вместе с соседями, поминая на днях усопшего старика, говорили с удивлением друг другу: «Ба, да неужто же после дедушки Костакела никто не помирал в этом селе!»
Не стоит удивляться тому, как уважительно-ласково его называли, говорили и еще мягче — «дедуля», ибо все любили его уже за одно то, что он — душа голубиная — дожил до второго младенчества (девяносто три года четыре с половиной месяца — это ведь, без малого, почти что столетие), да еще столько повидал за свой долгий век (и в самом деле: был подданным двух империй, трех русских царей и румынских двух или трех королей!), и сколько войн пережил и всяких бед человеческих — уму непостижимо, однако пребывал в здравом уме и твердой памяти до последнего вздоха.
Служил он в бывшем Крестьянском банке, но деньги у него не прилипали к рукам, и потом долгое время работал кассиром в сельской промкооперации (девять лавок и шесть буфетов выручали в день немалые суммы!), и до того был всегда чист, что односельчане не хотели отпускать его на заслуженный отдых… и ладно бы, да уж больно он одряхлел за последнее время, и ноги едва носили его в районный банк и обратно, а как-то, подводя годовой баланс, он расплакался: «Отпустите вы меня, добрые люди!..»
Потребители согласились не сразу: «Да мы отпустим тебя, но останься, пожалуйста, хотя бы в ревизионной комиссии, как-никак и здесь нужен хозяйский глаз, а уж как все мы тебя уважаем, про то и говорить нечего…»
Старик был польщен и опять прослезился.
«Значит, опять цифры, добрые люди! Куда вы меня посылаете? У вас на уме одни только цифры, дорогие односельчане, а я никак не могу… Боюсь! Эти цифры — словно демоны, честное слово. Я-то знаю, как они человека мучат!.. Худшему врагу не пожелаю. Большая совесть нужна… или чтоб совсем ее не было!»
Милый, дорогой дед! Тронутые этой исповедью, односельчане проводили его на пенсию. А старик, голубиная душа, созвал соседей, тех, что постарше, и прочел им свой «Последний завет старого банковского кассира». Вот что в нем было сказано:
«Другого никакого имущества у меня нету, а оставляю я в наследство внуку моему Аурелу этот стул с плетеной ивовой спинкой и завещаю ему, чтобы помянул меня вместе со всеми на третий день по переселении моем в горний мир и на девятый день, когда я постучусь в ворота всевышнего (сохраняем его слог из уважения к той любви, которой окружали его при жизни и после смерти все односельчане без исключения!), и прошу внука моего Аурела, чтобы отправился в монастырь Думитрана, нашел монаха Еронима, который по моей просьбе, когда мне только девяносто первый сравнялся, совершил, как у нас водится, похоронный обряд надо мной, грешным; так вот, прошу моего внука разыскать этого доброго человека, дать ему мои сбережения в количестве ста рублей и еще передать на словах, что, мол, покойный дедушка Костакел велит на эти сто рублей купить церковных свечей и зажигать их перед святыми иконами каждую пятницу, субботу и воскресенье за грехи мои тяжкие, за которые, веришь или не очень, а отвечать надобно…»
А теперь, уж так получилось, что за четыре с лишним года со дня смерти дедушки Костакела сколько ни происходило всего в нашем селе, но, к удивлению всех, никто здесь больше не умер!.. Как будто бы дедушка захватил в могилу с собой саму смерть, словно табакерку, в кармане выходного костюма…
Так ли уж это удивительно? Но вот новая смерть, через четыре с лишним года, да еще такая странная, неожиданная, шалая и бьющая по мозгам, будоражащая воображение, словно красная тряпка на палке перед носом разъяренного быка, иначе зачем комиссии из района приезжать, зачем ей сердце ушедшего? Ведь это детям не объяснишь… так в чем же дело?
Нет, что ни говори, а ненормальная это штука. Взял человек да наложил на себя руки. Взять опять же светлую кончину дедушки Костакела (может, и не следовало еще раз поминать его всуе?), да ведь как хорошо человек кончился, можно сказать, ко всеобщему облегчению и по времени — тютелька в тютельку, так что никто из родственников и соседей не видел его в кровати долгое время, никому он не досадил и никого не обеспокоил ничуть, ну и себя вполне естественным образом избавил от долгих мук, то есть и с этой кончиной все было понятно.
И смерть вроде бы горе, с одной стороны, а с другой — высшая гармония! И вот что всех поразило: за пять минут до кончины некий сосед, сидевший у изголовья дедушки, задал ему вопрос, чувствует ли он свою смерть. А тот ему отвечает, посмеиваясь: «Как сказать… Вот, бре, интересная штука! Все мне понятно. Одно удивляет. Ничего у меня не болит, и ничего мне не жаль». Ну как же не позавидовать такой доброй и разумной кончине. Впрочем, и тут без недоуменных вопросов не обошлось. Так вот, когда зазвонил колокол по покойнику, не помню уж кто возьми да и спроси:
— По ком это звонит колокол?
— И впрямь, — сказал сосед. — Если звонит, значит, все правильно. Должно быть, согласовали заранее…
— Ишь какой старик предусмотрительный…
— Скорей всего — педантичность здесь…
— Нет, что ни говори, а для нашего времени…
И еще прозвучали две-три невнятные реплики, вскоре и они растворились в шелесте кладбищенских трав.
Итак, проходит четыре с лишним года, помирает другой человек, не просто так помирает, а как бы бросая всем вызов, возвращая к прежним сомнениям и страху и словно бы перечеркивая славную кончину кассира, дедушки Костакела. Не зря село мается уже три дня, не зная, что ему говорить и думать о Георге Кручану, потому что умер здоровый мужчина, вошедший в самую пору, и после него остались жена — ни дать ни взять скифская баба на горе Роксоланы — и трое детей, старшая — невеста на выданье, и дом почти новый, и вокруг полгектара виноградника, и родни половина села, а он взял и помер…
Нет, не знает покоя село. И чем больше головы горячились, тем непонятнее становилось случившееся… Словно бы этот Кручану напоследок загадал загадку селу.
Вдобавок к тому, если послушать Никанора Бостана, его соседа, то уж совсем голова пойдет кругом, потому как тот всякий раз начинал сызнова, чуть ли не с Адама и Евы.
— Ей-богу, просто не верится… На кресте могу побожиться! Лопни мои глаза, ежели только что, как говорится, я не видел его живым и здоровым… Стоп, когда же это было? Вчера или позавчера? Тьфу ты, как бежит время! Только я видел его, ну, вот как тебя сейчас вижу!.. Кручану спускался в овраг, шел из чайной и даже курил; я еще удивился, с каких это пор он курит, и самому захотелось дымком затянуться… Думаю, подожду-ка, покуда он подойдет и угостит меня папироской, я как раз копал ямы под саженцы — весной хорошо бы высадить полста или чуток побольше виноградных кустов, вот так копаю, копаю и жду… А он все не идет, оглядываюсь, а он как сквозь землю!.. Эх, думаю, повернул, наверно, обратно. Так уж и быть, сам за папиросами сбегаю! Ну и что вам сказать? Только поравнялся с оврагом, глядь, а внизу, на повороте к чайной, — это самое… вот он, люди добрые, закоченевший уже, как говорится, мертвей мертвого!
«Хм… Интересно, почему это Бостан так заикается, словно виноват в чем, — что он для Кручану покойного копал свою яму!»
Слушатели охали-ахали, их, видимо, живо интересовали Бостановы россказни, хотя все подробности были им досконально известны еще с позавчерашнего дня — село как село, все люди как на ладони, и дело осеннее: тут сбор винограда, там кукурузу убирают на силос, а еще рядом свеклу перебирают. Но уж таков человек! Вечно у него язык чешется, и невмоготу ему работу свою молча делать:
— Мэй, бадя, или как там тебя… кум Никанор, так как же все было с Кручану? Значит, подходите вы к нему, а он уже мертвый… Ну, а до этого-то… Ведь до того, как помер, ох и любил пошуметь этот Кручану, уж вам ли, его соседу, про это не знать!..
В ответ Бостан начинал вспоминать все сначала, что же это за день был позавчера. Ну да, рано утром копал ямы, а тут проходила жена Кручану, и он спросил у женщины, каких сортов виноград растет у них за орехом, не худо бы посмотреть, как он родит, а заодно отметить кусты, чтобы весной с них черенки нарезать.
— Уж лучше сам поговори с мужем Георге, он дома сидит…
Но он, Никанор, не пошел тогда к соседу, а вспомнил он о разговоре с Ириной Кручану только теперь, когда ему покурить захотелось, вот и поджидал он соседа, чтобы расспросить его поподробнее обо всем; ну и, понятное дело, когда он увидел Кручану уже мертвым, на дне оврага, то у него пропала охота и курить, и рыть эти ямы…
Итак, слушая Бостана, работали люди, незаметно для себя приканчивали гору свеклы или ряд кустов винограда и всем миром переходили к новой горе или к новому ряду, а тут какой-нибудь умник из нынешних, больно ученых и бессовестных, случалось, вытаскивал графин вина из кошелки и без зазрения совести говорил что-то вовсе непонятное в лицо Никанору:
— Ну, все теперь ясно, дальше некуда!.. Пусть здравствуют, бадя Никанор, ваши ямки до светлой весны астронома Птолемея! — После чего, черт малахольный отхлебнет из графина добрый глоток и в ус себе не дует. Бадя же Никанор, разогнавшийся на большой разговор, продолжал обиженным тоном:
— Ну что вам еще сказать, бре? Когда я к нему подошел, он уже мертвый лежал…
И люди, оставляя работу, молчали, и сам Никанор Бостан тоже молчал, о чем еще было рассказывать?! Уж не о том ли, как сосед лежал на боку и папироса его чадила, а в углу рта выступила красная пена…
Да, вот такая была эта смерть — не среди слез и подушек, шепота и молитв, с традиционным «прости».
Назад: На исходе четвертого дня (Повесть)
Дальше: 2