— Нет, я к тому говорю, что плюет теперь человек на все! — рассуждал бадя Бостан на другой день в доме свояченицы. — Много умников развелось со средним образованием!.. — И быстро обернувшись к племяннику: — Прости, Тудор, дорогой, не о тебе говорю, ты человек достойный и рассудительный, повидал всякой всячины, и, может быть, там, на твоей лодке подводной, сама смерть не раз и не два стояла у тебя за спиной! Говорю про наших сосунков патлатых, как вчера на свекле… Я вот людям рассказывал, как помер сосед наш Кручану, а один молокосос встрял в разговор: «Будьте здоровы, бадя Никанор, а также и ваши ямки под саженцы. — И, заедая килькой вино, говорит: — Ура, мол, куму твоему гастроному… Птолемею»… И что это значит, убей, не пойму…

— Может, он имел в виду Птолемея, древнего египтянина и великого астронома, который учил, что Земля имеет форму тарелки? — ухмыльнулся племянник Бостана.

— Что у меня общего с Птолемеем?! — возмутился Бостан. — И что ему дались мои ямки… Тоже мне умники на наши головы навязались! Потешаются и над мертвыми и над живыми!..

Разговор этот происходил в воскресенье на сговоре Тудора, племянника Никанора Бостана, с родичами невесты. А сам Никанор за этим столом вдовой свояченицы представлял главу дома. Однако к жениху он обращался с заметным почтением, ибо тот, по существу, и был главой семейства — самостоятельный человек, и не только среднее образование имел, он и в армии отслужил, как уже говорилось, на подводной лодке матросом, а теперь содержал дом, работал шофером в районной пожарной команде. Так что этот жених на своем сватовстве, вопреки всем семейным законам, имел право голоса в компании взрослых, мало того, он и сидел за столом на самом почетном месте, рядом с отцом невесты и своим будущим тестем, который вдруг вздохнул и грустно заметил, безотносительно к разговору!

— Как же это человек устроен, ей-богу, сегодня есть — завтра нету…

Интересно, что же это изнутри грызло его и подводило к столь печальному выводу?.. И нет, не скажешь, чтобы отец невесты и будущий тесть был уже такой старый!.. А по дому уже разносились ароматы горячих кушаний и молодого вина, дразнящие запахи, предваряющие богатое праздничное застолье. Ведь два семейства должны были породниться сегодня. И дело как будто бы ладилось, вот они уже сидят за общим столом и с подчеркнутым радушием называют друг друга сватом и сватьюшкой. И жених, этот шофер первого класса из бывших подводников, парень что надо! И пора бы начинать дело, да поджидали старшего свата, который запаздывал. И как всегда бывает в подобных случаях, когда за столом, уставленным яствами, наступила вдруг какая-то полоса молчания, кому-то обязательно надо порассуждать о бренности бытия! И вот тебе на, тесть не к месту помянул о покойнике: «Сегодня есть — завтра нету…» Должно быть, к слову пришлось. Или, может быть, пересуды о Кручану не прекратятся, покуда в землю его не зароют? Да ведь нет, не забывают люди и тех, кого уже давненько закопали. Пока мы живем на земле, живут вместе с нами и наши покойники.

— Где же ты, жених уважаемый, потерял своего старшего свата? — вернулся Никанор к насущным делам.

— Вот придет — и разузнаем, где его нелегкая носит, — махнул жених рукой. — Только нечего нам сидеть понапрасну, ждать у моря погоды… Давайте-ка нальем… — обратился он к теще.

Вот оно что!.. Стало быть, слова роли тут никакой не играли. Так, притирка, утряска, а основной процесс шел молча и своим чередом. Совершалось непостижимое таинство слияния двух старых семейств в нечто новое… При чем тут слова? Они найдутся. Потом они получат прочную деловую основу. Чтобы, в свою очередь, защищать суть и смысл того, что мы называем «жизнью новой семьи»…

«Эх, видно, человек так уж устроен: сегодня ты есть, а завтра — тебя нету, — думал Никанор. — Вот такие дела…»

И тут под ухом у Никанора (она от него справа сидела) пробубнила, продребезжала бабушка жениха, словно малец бросил камешек в окошко.

— Да будет земля ему пухом… и всем заботам конец!

«И эта туда же… О покойном Георге Кручану? — вздрогнул Бостан. — Ах ты, божий одуванчик, светлая невеста Христова, а сама рада, поди, без ума, что тебя земля еще носит?!»

Так подумал про себя Никанор и ничего не сказал. Как-никак ведь он был теперь за хозяина в доме, а стало быть, его первое и святое дело — каждого уважить, а вторая забота — стол и доброе угощение, ну, и, конечно, надо как-то развлечь гостей до прихода старшего свата, он вот-вот должен появиться. И Никанор приготовился, поднял стакан и даже в грудь воздуха побольше набрал, чтобы голос звучал и чтоб все его слышали… Но тут заговорил тесть, сидевший напротив.

— Верно, сватьюшка дорогая, — обратился он ласково к бабушке. — Вот именно, так, как вы говорите. Только я бы еще добавил: ох уж эти заботы! И скажу даже больше того: человек сам себе главное беспокойство доставляет! Ведь у них, у этих забот, нрав как у бездомной собаки: пугнешь ее — отбежит, свистнешь — пристанет.

И мать жениха охотно поддержала умный разговор своего нового родича:

— Истина ваша, сват!.. Но если по совести, во всем надо винить зеленого змия, вот где корень всему, дорогие мои… Покойный, говорят, пил, покуда в нем жила не лопнула… А хотите знать, откуда он спозаранку-то возвращался? Из чайной, вестимо. А от пьянства что происходит? Печень и почки сгорают. Я своими ушами слышала в телевизоре передачу «Здоровье».

Тут и жена Бостана не стерпела, уж она-то доподлинно знала, что за змий совращал покойного соседа, да и только ли его одного.

— Сестрица, я вам правду скажу, это Волоокая его погубила!

Женщины словно бы ждали разговора о Волоокой. Как огонь разом опаляет скирду соломы, так и от этого слова будто бы что-то вспыхнуло в душе каждой. О женщины, не приведи бог вспомнить вам некстати о другой женщине, молодой и цветущей… А Волоокая-то как раз самым жарким цветом цвела. Жила она давненько уже без хозяина и, видно, без счастья. И не было в селе взрослого мужчины, которого бы не одурманила Руца. Зря, что ли, женщины от мала до велика, начисто позабыв имя, данное ей от рождения, величали ее Волоокой? Ох уж эти глаза. Мягкие, умоляющие, они знают свое дело: манят тебя и одновременно отталкивают. А как они манят — непреодолимо, словно бы волны накатываются на тебя, а глубина — ну как в море, и если чудом не захлебнешься, значит, полезай в петлю! И любые другие глаза рядом с тобой не спасут. Чистое наказание!

— Вот как хочешь, так и живи! Конечно, если ты не дурак и все понимаешь… — вырвалось у Никанора по поводу Волоокой. — Я вот слушаю вас и молчу. Все слышу и понимаю, одного только никак не пойму: как может себя убить человек из-за женщины?! А ну-ка, объясните вы мне… Нет, не те нынче времена. И нормальный, здоровый человек этого делать не станет. А тем более, если ее, женщину эту, вдоль и поперек изучил, всю как есть, пожил с ней в охотку… — он горько вздохнул и начал по всем стаканам разливать вино.

— Эта косая, пучеглазая тварь, — аж зашлась жена Никанора, разом перекрестив Волоокую в Косую и Пучеглазую, — не иначе как ведьма! Ворожбой присушила сердце Кручану. А то чего бы он бегал каждую ночь к этому пугалу от своей красивенькой, умной Ирины?

— Не бегал он… а по соседству с ней сторожил ферму, — возразил Никанор, не поднимая глаз на жену. И привиделось Никанору, что это он сидит в потемках в обнимку с ружьем. Чем заняться ему долгою осенней ночью, о чем думу думать?.. Фа, Руца, останься хоть на часок, не торопись домой, не горит!.. Кругом поле, сумерки уже, птицы примолкли…

— Скажешь, во всем виноват председатель? Зачем послал Георгия сторожить утиную ферму? Виноват, что не растолковал ему, как дитю неразумному: «Мэй, Георгицэ, идешь ты охранником на утиную ферму, так ты смотри, дорогой, поаккуратнее. Там вокруг, мол, лисицы да коршуны, а страшней всех — Волоокая, она, милый, живет там по соседству, так ты смотри не гляди на нее, верь старому, бывалому человеку, погубит!» Так, что ли, Никанор?..

Молчит Никанор. Совсем его жена одолела. Но тут на помощь к нему подоспел будущий тесть. Вежливо, рассудительно прерывает он сватью, как это подобает самому почтенному за столом гостю:

— И спорить бы не стал с вами, сватьюшка дорогая, если бы… не тюрьма. Как известно, тюрьма ожесточает людей. И Георгий наш — не исключение, вспомните-ка, он совсем другим человеком вернулся.

Да, сказал — как отрезал. И никто с этим спорить не стал. Однако и соглашаться не торопились. Ведь как человек устроен, — говорил про себя Никанор, — мало ему объяснить, он еще сам должен подумать и примерить к своей судьбе чужую судьбу, а после всего хочет, чтобы всегда оставалась лазейка еще раз подумать и усомниться. Сторож на ферме, конечно, не ахти какая работа… Но от сумы да от тюрьмы, как говорится, не зарекайся. Ведь и меня тоже могут сунуть в охрану, так сказать, прямо в пасть к Волоокой! И сидишь ты в поле один, осенней ночью, холодной и долгой, как нынешняя… А рядом человеческое тепло манит постучаться в окошко: «Фа, Руца, пусти хоть на часок. Скучно… Нет, не надо, не зажигай в доме огня, давай экономить электричество…» Ну и что здесь такого?.. Обыкновенное житейское приключение. Другое дело тюрьма… хотя почему же другое? Можно подумать, он один в тюрьме побывал. Нюхали ее еще двое-трое из наших односельчан, и ничего, с собой не покончили. Скорее напротив, возвратились они в село здоровыми и веселыми и потом признавались друзьям по пьяному делу, что самое малое еще одну жизнь им тюрьма подарила!..

— Ну допустим, — продолжал Никанор, — допустим, жена, я с тобой согласился. И с вами тоже, уважаемый сват, — обернулся Никанор к тестю. — Что у нас получается? Тюрьма да Волоокая сгубили Кручану. Конечно, сразу два таких обстоятельства повалят кого хочешь. Но только не его, Георгия… Допустим… — сказал и крепко задумался… на полуслове застыл. И привиделся ему нынешний осенний денек, лесная поляна и солнце, отвесно и яростно бьющее из-за быстро бегущих по небу туч. И так контрастно и ярко он все это увидел, даже в глазах зарябило. Сначала все было размытое и серое, как на любительском снимке, но вот ударило солнце, и разом всякая былинка и лист на поляне заполыхали багрянцем! Глазам стало больно, и он веки зажмурил, большим пальцем размазывая по переносице набежавшие слезы…

Но тут вмешалась его жена, которая за своим словоохотливым мужем знает такую слабинку, мужа ее посещают видения, иногда вот так остановится посреди разговора, прикроет глаза — и хоть тресни, двух слов не может связать! А потом с удивлением признается: «Знаешь, жена, если не думаю, слова черт знает откуда сами берутся, но лишь стоит задуматься…» — «Никанор, Никанор, как же так? Ты уж лучше не думай!..» И она решительно берет быка за рога:

— Ну, рожай наконец! Что ты нам собирался сказать?..

— Охо-хо… — возвращается к реальности Никанор, — думаю, думаю, и все не укладывается у меня в голове этот Кручану — сосед… А ведь какие две женщины по нему сохли! Помнишь, жена, идет раз почтальон мимо нашего дома, вытаскивает два конверта и спрашивает у меня: «Где это видано, бадя, и когда еще в нашем селе жил человек с двумя женами?!» Это он оттуда, из тюрьмы обеим писал. И деньги им посылал. И по воскресеньям принимал в гости через раз… Вот и говорю, где же это видано, он в тюрьме — а устроился как! А на свободе с двумя милушками троих детишек оставил, и слова ему поперек никто не сказал, алиментов не требовали!.. Чем не жизнь, спрашиваю? Другой бы на его месте как сыр в масле катался… Нет, не такой уж он простачок — этот Кручану. Даже больше скажу, ничего-то он на этом свете не сделал: пил себе в удовольствие, юбочник. И можно сказать, одурел от безделия, потому и помер… — с трудом дались добряку Никанору эти слова осуждения, но он сказал их и как будто с плеч своих сбросил великую тяжесть.

А люди молчали. И никому уже не хотелось сопоставить свою судьбу с судьбой покойного, ибо за столом сидели крестьяне, и добывали они хлеб свой в поте лица, и со смертью не умели шутить.

И только жених, слушая Никанора, едва сдерживался, чтобы не нахамить главе дома. Самому себе он казался большим и бесстрашным, а вот Никанора представлял нашкодившим ребенком, которого стоило взять за ухо и сурово пригрозить: «Так вести себя негоже! Что ты, такой-сякой, позоришь покойного друга?! При жизни ему завидовал, однако и слова сказать не посмел, а теперь, когда он тебе не может ответить… В теплой компании родственников, за стаканом вина чернишь едва отлетевшую душу!.. А сам-то мизинца его не стоишь! Ну, конечно, где тебе столько глупостей натворить, столько по себе разговоров оставить. По углам втихомолку грешил — суда людского боялся… А покойный жил широко: и людям делал добро, и головой бился об стенку. В конце-то концов это и есть жизнь — наказание, радость, проклятье, мученье… Знаешь ли ты ее? Нет, не знаешь, ни радости настоящей, ни горя… Ну, так помалкивай, жуй свой холодец петушиный, а Георге Кручану не трожь, не по зубам тебе…»

И Никанор Бостан, глотая холодец, словно бы слышал все эти слова жениха, и на душе у него было прескверно. С одной стороны, начал — и понесло, и уже остановиться не мог, покуда не выговорился, словно по краю обрыва шел, поскользнулся и… шмяк! С другой стороны, все время его мучило отчетливое видение осенней лесной поляны… Вот он даже чует запах прелой, разогретой солнцем травы… Мягкий, ласкающий кожу ветер скользнул по лицу… И, чтобы не закричать, не сойти с ума, Никанор начал бормотать, еще сам толком не зная о чем:

— Виноват, забыл вам сказать… ой, все это не так просто… Прибегает однажды Ирина, жена покойного… кто перед кем виноват — не поймешь!.. Просит: «Люди добрые, помогите! Георге мой каждую ночь плачет во сне…» Хорошая женщина, жалела его и за Волоокую ни разу не пожурила… Так он сам однажды к ней с этим пристал, а она ему говорит: «Твое это дело, твоя любовь… если любовь это…» А с ним и вправду последнее время было неладно, знать никого не желал — ни Волоокую, ни жену… Перешел жить в каса маре и даже стену разрушил, не хотел ходить через общие сени — прорубил себе выход в сад… лицом к полю, к людям спиной. Кто же так делает? Теперь всего можно было ждать от него… — И Никанор вздохнул тяжело, оперся головой о сжатый кулак, прошептал потерянно: — Постой, о чем же я начал?.. Ах да, прибегает Ирина и говорит: «Скорее посмотрите, что с ним: опять во сне плачет!» А было это, да, дней десять назад… И говорю я ей: «Ну и что, если во сне… я и сам, когда подопрет, бывает, наяву плачу!..» — «Нет, говорит, это у него теперь каждую ночь… Моченьки моей нет, всю душу извел, окаянный! И прощения просит у всех: „Прости, говорит, братец вяз у колодца… луна — светлая… красное солнце… прощайте!..“ Что ж, я еще не рехнулась, слышать — слышу, а понять не могу… Помоги, Никанор, ради бога!»

— Так это спьяну все, — отмахнулась жена Никанора. — Я и сама сколько раз замечала, насосется винища, вот и хулиганит в своем саду: звезды матерно лает, пинает землю ногами, костерит весь белый свет почем зря… Дурак!

Однако никто, к ее удивлению, не поддержал разговора. Люди молчали и думали: «Стало быть, слова во сне — не просто слова? Давно этот разлад начался… как же мы не заметили?..» Нет, ухмылочки жены Никанора еще более запутали неясное дело. Ну а сам Никанор, что ж он молчит? Слышал он, как сосед со звездами говорит? Да, видать, приперло человека, ведь не каждый сунется со своей дуростью к небесам, к солнцу, к луне… И что ж это за привычка — жена встревает в разговор мужа?! Пусть в доме своем командует, а на людях помолчала бы.

И Никанор, оценив обстановку и зная слабинку своей жены, невоздержанной на язык, решил перевести разговор:

— Что же мы все об одном, об этом Кручану… он уже свое отговорил звездам! А старшего свата все нет… — И к отцу невесты, со вздохом: — Судьба… судьба, кум, дорогой! Вот оно что… Давайте-ка выпьем.

Это немудреное словечко «судьба» любое сердце способно смягчить и растрогать. Выпили и, закусывая, перешли к привычному. Вишь, погода ныне установилась, а стало быть, осень будет доброй и долгой, и даже вон у ворот акация зацвела второй раз в году… И год выдался урожайный, и колхоз наш занял третье место в районе. Кого-то представили к орденам, и многим премии дали. Еще на республиканскую выставку, даст бог, попадем!.. А в районной газете «Родина» напечатали портрет свинаря, а рядом с ним боров, весом в двадцать два пуда. А на приусадебном участке нашей невесты выросла тыква, так ее двое мужиков не могут от земли оторвать… Кстати сказать, в честь чего это бьют в барабан на нашей половине села? Какая такая невеста, где идет сватанье и кто у нас посаженый?..

Словом, был воскресный денек, и за этим столом новые родичи ближе узнавали друг друга и, заметьте, уже величались сватом и сватьюшкой, хотя молодые не только еще не сошлись, но даже и сватовство не началось по-настоящему!

Что ни говори, а сватовство — дело серьезное. Обо всем нужно заранее сговориться: и сколько будет приглашенных — дальней и ближней невестиной родни, а у жениха, помимо родни, еще дружков куча. А свадебные подарки жениха, чтобы люди видели, как он уважает невесту? А чем на это ответит семейство невесты? А потом как станут одаривать друг друга родители и кому из приглашенных со стороны жениха и невесты через плечо расписные полотенца повяжут? И к которому часу собираться гостям на дворе жениха? И что за музыка будет? И где молодые останутся после свадьбы? А уж как за столом гостей рассадить, чтобы никого не ущемить, не обидеть, — это уму непостижимое дело! Ведь свадьба играется однажды в жизни, на глазах у села, а руководить ею должен посаженый отец… Свадьба и посаженый — это как Александр Македонский со своею пехотой!.. Так где же он, главный сват и наш посаженый?!

— Уважаемый жених, как хочешь, но ждать больше нельзя — надо привести посаженого!.. — решительно сказал Никанор.

Жених вышел, но тут же вернулся: «Сосед за ним побежал». И уселся на место как ни в чем не бывало. А тут бабушка из своего угла подала голос, возвращая разговор ни с того ни с сего в прежнее русло:

— А вы не слышали, хоронить его будут с попом или, как нехристя, с музыкой?

Никанор чуть было не подавился своим холодцом петушачьим. Хотя чего здесь давиться-то? Ведь для бабушки, как для всякого порядком пожившего человека, и любовь, и свадьба, и похороны, да и вся наша жизнь с ее радостями и печалями стала уже чем-то вроде киношки или телевизионного КВНа. А какой же уважающий себя телезритель утерпит, чтобы не спросить у соседа: «Эй, а ты, случаем, разгадки не знаешь?» (Сравнение, быть может, и рискованное, но скажите на милость, разве старики в наших семьях не коротают свой век возле телевизионного ящика и не смотрят все подряд передачи?) Впрочем, зрительский навык унаследован нами от предков, и у него необозримо большая история. «Ай да похороны, красивые похороны отгрохали этому человеку! Все по нему плакали, и поминки были богатые, и угощали на славу: и родичей, и малознакомых, и заведомых проходимцев!» — говорила какая-нибудь древняя римлянка другой древней римлянке, возвращаясь с поминок в приподнятом настроении. Ибо испокон веков было у человека два праздника — свадьба-любовь и смерть-похороны, или, говоря иным языком, «целый мир» и «вечная жизнь», то же самое и по сей день осталось в судьбе любого из нас, в обличье даже самого заурядного Феди, — ведь и его, простака Федю, тоже не оставишь гнить на земле, как какого-нибудь жука-короеда!..

А посему пусть себе с полным правом спрашивает наша бабушка на свадебном сговоре о предстоящих поминках. Молодым — хлопоты о делах, а ей желательно знать, что думают ее дочь и жених (кстати сказать, внук ее кровный), а также и эти, уже не чужие, но еще и не родичи — что они думают о новом погребальном обряде, когда покойника не оплакивают, а провожают с музыкой…

— Будь моя воля, — подала голос жена Никанора, — я похоронила бы его на краю поля, где у нас межа с соседним колхозом. Конечно, покойный Георге — не какой-то упырь, я в эти сказки не верю… Но он не покорился судьбе, не стал смерти ждать, не склонил головы перед жизнью. А таких людей по обычаю следует хоронить за околицей… разве не так? Вы помните, матушка, как распорядился священник с тем, с другим, с Желдей, который повесился, чтобы на войну не ходить?

Все знали, что покойный Кручану давно порвал с церковью. И вот жене его, Ирине, поп в последнее время отказывал в исповеди и дважды на виду у всех даже выбранил за то, что она терпит грех рядом с собой: богу известно, как ее муж, отрекшись от веры, сожительствует с двумя женщинами, посему и ей в божьем храме не место!.. Стало быть, некуда деться, придется Ирине нанимать музыкантов, чтобы играли у изголовья покойного… Но, с другой стороны, его могут и на казенный счет с музыкой похоронить…

— А по мне хоть как, только поскорей!.. Прости меня, господи… — истово перекрестилась молчавшая до сих пор хозяйка дома и мать жениха. — Воистину говорится: мертвого да судят мертвые… А что у него было, скажите на милость, с моим двоюродным братом Василе, ведь искалечил его, Василе держать в руке ложку не может?!

И все задумались! «Да, да, действительно, а что могло быть у него с кумом Василе? Как же мы до сих пор об этом не вспомнили?.. Без всякой на то причины один человек калечит, уродует другого… Или, скажем, стоишь ты на вечерней молитве, проходит мимо прохожий и вдруг тебя поленом по голове. Что вы на это скажете?»

Впрочем, Василе Кофэел и Георге Кручану были соседями, стало быть, мало ли что могло произойти между ними. Кроме того, как раз в том году на диво уродилась черешня, и впору было собирать урожай, но собирать было нечего, потому как деревья в колхозном саду стояли обобранные, и спрашивать не с кого, так спросили с Кручану, он как раз числился председателем ревизионной комиссии. Ну, а бадя Василе состоял сторожем колхозного сада с тех пор, как организовали колхоз. Он и теперь состоит, хоть Кручану и одноруким его сделал. И если тебе охота побаловаться черешней, яблоком, грушей, иди смело и проси у бади Василе, никогда не откажет, а еще изречет: «Я не обеднею, а ты не станешь богаче. Всякий плод на свете растет, чтобы услаждать человека». Сельчане от мала и до велика знали о бесконечной доброте бади Василе.

В тот вечер заявился к нему Кручану, уже тепленький и с графином вина: «Надо нам потолковать, бадя Василе, но давай сперва выпьем…» Наливает ему полную кружку.

А тот: «Будь здоров, Георгицэ, сейчас тебе черешен для деток нарву. Как раз немножко еще майских осталось…»

Тут Кручану как заорет: «Иди ты к черту со своими черешнями! А что ты скажешь, если я тебе сейчас набью морду?!»

«Ничего, Георгицэ… спасибо скажу…» — отвечает Василе.

Ну и выплеснул ему Георге в глаза вино, да еще звезданул кружкой меж глаз за это «спасибо». Упал Василе, а тот сапогами его месит, словно глину.

На счастье, жена Кручану оказалась поблизости… А как иначе скажешь? Пряталась она меж ульев на пасеке недалеко от ворот Волоокой, поджидая своего благоверного. Услышала она крик Кофэела и голос Георге, поняла, что совершается смертоубийство, и кинулась как безумная — будь что будет: «Что ж ты делаешь?.. Убей лучше меня!» И муж начал ее убивать и, наверно, убил бы, потому как был не в своем уме, но тут ей повезло! Проходили мимо мужчины с рыбалки, они и связали Кручану, а бадю Василе, едва живого, в больницу понесли на его же дождевике.

— Сущий дьявол… — первое, что сказал Кофэел сразу же, как только в сознание пришел. — Первый раз видел своими глазами, как в соседа демон вселился.

И потом Василе часто повторял эти слова, так что они запомнились людям. А человек он был мягкий, ему ничего не надо было, иначе бы он ни за что не простил Георге Кручану, когда тот через несколько дней в этой же самой больнице целовал ему руки, валялся в ногах, со слезами упрашивая:

«Прости, Василе, я сумасшедший! Прости. Что-то со мною происходит страшное: сердце гложет, и нету причины».

Нет, другой бы на месте Василе ни за что не простил соседа, который тебя на всю жизнь искалечил (правда, если быть точным, Кручану ему помял левую руку, а с правой произошло позже, и совсем по другому делу, но в селе об этом как-то не помнили). Но Василе простил Кручану, потому что по доброте душевной был особенный человек, — только тот ушел из больницы, он и говорит соседу: «И ему легче, и мне легче».

А теперь, если спросишь об этой давней истории у бади Василе, он тебе не торопясь, с удовольствием расскажет:

— Злое дело, товарищи, самого тебя делает злым, а доброе — добрым. Другого мне не дано: или так, или этак… В молодости я был солдатом. Был в цирке однажды и видел живого тигра. Хозяин заходил к нему в клетку и даже немного играл с ним, но… глаз с него не спускал! К чему это я говорю? А к тому, что и ко мне в сад чуть ли не каждую ночь наши местные тигры приходят. Но я — тертый калач, знаю, кто и как спит, и чем дышит во сне… Я ловлю браконьера и говорю: «Беги! Я тебя не видел, не слышал и вообще знать не хочу… И поверь, мне за тебя стыдно, человек, — говорю я ему. — Разве у тебя нет языка или совсем потерял совесть, почему не попросишь? Только об одном прошу тебя: больше со мной не здоровайся!..» Что же делает зверь? Становится ягненком: «Прости меня, бадя Василе, говорит, вот тебе мой мешок, и делай со мной что хочешь!..» Вот что значит, с добром подойти к человеку. А покойный Кручану приходил ко мне только со злом. «У тебя, говорит, бадя, крадут». А я ему отвечаю: «А ты, дорогой Георге, только о ворах думаешь?! А я о людях…» Тут он начинал обычно стращать: «Я против тебя закон применю». — «Хорошо, говорю, применяй, спасибо тебе на этом!» И как же он ко мне закон применил?.. Дал мне пощечину. А я ему: «Будь здоров, дорогой, благодарю… нет, не из моей руки вышел этот закон…» Ну и тут в него демон вселился, и он бил меня, а если бы убил, его расстреляли по его же закону… Ирина вмешалась и больше того раздразнила в нем демона, начал он ее поучать, свою ненаглядную половину, и едва не пришиб… Вот как оно получается, когда злом на зло наступишь. Нет, надобно зло добром пресекать… Теперь слышу, затеяли новое зло, пустили сплетню по селу, будто я с этой Ириной Кручану… то есть имел с ней тайную связь и будто она по моему наущению мужа засадила в тюрьму! Эх, видать, совсем помутился разум людской и они теперь злом отвечают на мое же добро!.. Будто бы в селе уже ни одного праведника не осталось — одни воры да развратники?..

Но, честно говоря, все меньше теперь находилось охотников расспрашивать да лясы точить со сторожем Кофэелом. Сидел он в своем саду по ночам все больше один, днями же отсыпался. Конечно, он на этот сговор пожаловал бы, чтобы на дармовщинку выпить и закусить. Но вот, однако же, ближние родичи его не позвали, потому что он надоел всем смертельно своими бесконечными проповедями о собственной доброте и неблагородности окружающих.

— Ох и глупы бабы в наше время, не приведи бог!.. — проговорила со вздохом мать невесты и будущая теща, намекая на Ирину Кручану, которая сперва засадила мужа в тюрьму, а потом просила его выпустить. Обе они с Волоокой, и жена, и любовница, бегали по начальству и умоляли простить, отпустить Георгия. — Что же это за семья такая, когда за любую обиду, за пустячную выволочку — чего только не случается в доме — жена сразу в суд! Что это за семья?..

И мать жениха, будущая свекровь, головой закивала:

— Правду ты сказала, кума! Ирина сама во всем виновата, потому что семья не держится на судах, дорогие мои! И тюрьмой ее не удержишь… А если ссорятся люди и обижаются друг на друга, почаще бы им вспоминать, как они любили и целовались, не так ли? И незачем по судам бегать… — А про себя думала: «Какая все же умница теща будет у моего Тудора! И дочь свою воспитала, высшее образование дала и вот воспитательницей на работу пристроила… А какие у самой твердые понятия о семье! Ей-богу, с такой женщиной и поговорить одно удовольствие! Будет у меня в жизни радость на старости лет, по-родственному станем с ней встречаться, помогать детям советом или чем…» А вслух между тем продолжала — Мой муженек тоже бывал тяжеловат на руку, упокой, господи, его душу. Десятый год одна маюсь, а слезы не высыхают… Как бы он теперь радовался с нами за этим столом!.. Ведь он, бывало, прибьет, тут же и приголубит, да еще словцо теплое скажет: «Жизнь, Касандра, это загадка! И если сам разгадать не сумеешь — ведь твоя она, с ней просыпаешься, с ней засыпаешь, — то никто тебе ее не станет разгадывать…» — И поднимая стакан — За молодых! Успеха и счастья! Чтобы жили в понимании и по справедливости. И чтобы деток своих вывели в люди… А вот у Кручану трое осталось…

И тут еще тесть нашел нужным добавить:

— За тебя, дорогой жених! Молчишь, слушаешь? Это очень похвально. Ведь я тебе что скажу: в доме всякое бывает, и хорошее, и плохое, а что делает человек? Сегодня он уступит, завтра уступит его половина… Семья — это дело тонкое. Это когда двое сговариваются, строят забор без столбов и без жердей…

А жених думал:

«Человек я или кто? Неужто трус?.. Взять бы сейчас да выложить, что невеста — на четвертом месяце, старший сват не придет, потому что лично я никого не просил быть у меня отцом посаженым и вообще никакой свадьбы делать не собираюсь…»

Занятным получался этот свадебный сговор. Он как-то начался: с одной стороны, о делах родственных, а с, другой — об этом Кручану. А самому жениху все это напоминало занятие по арифметике, на котором он вчера был у невесты в детском саду. «Ребятки, давайте сложим восемь и девять. Семь пишем, один в уме…» Тут занятие кончилось — юный математик Федя уписался. И получилось согласно написанному: 8 + 9 = 7… Точно так же и на нынешнем сговоре: самое главное — в уме оставалось.