Село гудело растревоженным ульем. Новость — что гром с ясного небушка: Рарица, жинка деда Скридона Патику, прозванного Клещом, взяла да под Новый год отгрохала старику мальчика. Тот, понимаете ли, документы для пенсии припасает, а молодуха на тебе — новую работенку, держи, старик, богатыря, четыре кило двести! Дескать, чтоб у тебя, пенсионер, руки не пустовали… И надо же, подгадала, в самый разгар зимних праздников, когда в каждом доме дымятся на столах кушанья, собираются соседи, кумовья и родичи. А где это видано, чтоб за стаканом вина молча сидели?

— Да, дела… А помнишь, Игнат, в сорок пятом корова у Тофонии четырех телят принесла? И что из этого вышло?

— Как не помнить… Она тогда все хвасталась: мол, вот так корову купила — и красавица на всю округу, и приплод на диво. А старики только крестились: дескать, не к добру это, ох не к добру… А ведь какой голод пришел, а?

— И еще перед голодом мыши страшно плодились. Помню, встала утром, а в ногах, на постели, целый выводок!..

— Ну, я вам скажу, если уж Кирпидин на старости лет потомством обзавелся… Ох, если не война будет, то мышиное нашествие!

Болтовня, из пустого в порожнее, иначе и не скажешь… А о чем еще языком чесать, если столько праздников, и все подряд? Вы только прикиньте: Новый год по новому стилю, Новый год по старому стилю, потом два рождества, тоже новое и старое, да два крещения Иоанна Крестителя, да еще день Ивана-бражника… Как говорится, держитесь, бочки!

Приходится, само собой, делать в этих бочках затычки или краны. Не окажется, как назло, подходящего сверла под рукой, и у соседа таких «дюймов» нет — сам пыхтит, выворачивает затычку с грехом пополам, мостится под бочкой и так и эдак с громадным раскаленным гвоздем в руке, как взломщик над сейфом. Сунешься к Иону через дорогу — жена только рукой махнет: с утра мужик застрял в погребе, то ли сверлит, то ли уже насосался через камышинку и спит, третий сон досматривает… что делать — идешь в другой конец села, аж к самой долине, к куму Танасе, а у того во дворе дети хороводом кружат, с папой на руках, словно с окоченевшим Дедом Морозом:

«Бедный ты наш, ненаглядный… Зачем же в одиночку пошел за сверлом! Оставил нас одних-одинешенек, и дом без хозяина. На кого ж ты похож, родимый? С наезженной дороги мы тебя подняли, на теплые наши руки уложили, чтобы ожил и травки зеленой вместе с нами дождался… Початок ты наш кукурузный, кто ж тебя так исклевал-то? Вот мама идет навстречу, сейчас мама тебе слова любовные свои скажет!..»

И все это — последствие высших соображений и благих намерений, ибо с осени в бочках у Танасе были подходящие затычки. Но, как хороший хозяин, он обрезал их, чтоб, не ровен час, не соблазниться да не причаститься до зимних праздников. Решил дать вину срок, пусть обретет дух и крепость. У него-то самого в молодости, помните, какой дух был? А разве не должно быть и вино под стать хозяину? Пусть лучше потом, когда придет время, он накажет себя лишней работой, но как видите, не зря эта морока со сверлами и кранами — вино сказало хозяину «спасибо». И обрадованный Танасе со сверлом в обнимку несется по воздуху на детских ручонках, а жена его колядует…

И вот, значит, Рарица Патику себе в больнице, а село гудит, как пустая бочка:

— И как это у них вышло, ума не приложу! — заводит разговор какая-нибудь кумушка. — Ей же еще и тридцати семи нет. И как угораздило от этого пенька, Кирпидина?.. Старый хрыч, небось еле ноги волочит, только и умеет, что сопеть в подушку…

— Ай, кумушка, чего тут мудреного? — другая ей в ответ. — А стаканчик для чего? А кусочек жареного на ужин?

— Да что там жареное… Вот мой Танасе, вполовину моложе, а дети его из канавы вытащили, срам один…

— Радуйся, милая, — есть кому вытащить!

— А мне Рарица говорила, будто у них даже загса нет. Что ж он, и не муж ей, а так просто?..

— Постой, что ты такое говоришь! Это как же—.родить без росписи? Двенадцать лет под одной крышей — и не жена? Что ж она себе думала? А как теперь ребенок…

— Да погоди, Катанка, не в том дело! Ты мне лучше скажи, откуда он у них взялся, в этом святом семействе? Вон сколько лет вместе прожили — и до сих пор ничего! А почему она раньше, с тем, с первым мужем, никого не родила? И у Кирпидина с первой женой детей не было… Ну? Вот я и говорю — откуда этот ребенок?

— Хм, жили-жили — и на старости лет учудили… Он же ему в деды годится, своему мальчишке, этот Патику.

— Ничего, милые, придет время — все узнаем. Правда, сколько ни таи, вылупится, попомните мое слово…

Так, своим чередом, булькали бочки, плескалось в кувшинах вино и пенились на губах у говорливых кумушек толки-споры-пересуды…

«Скридон Патику… этот старый Клещ… видали? Отмочил штучку! Подкинул нам жвачку!»

Наконец хозяйка дома подливала вина.

— Послушайте и меня, гости дорогие… — женщина степенная, она не горячилась, не спорила. — Давайте-ка поднимем стаканы… Кто не знает, какое оно, это счастье, — только и жди подвоха. Поиграет с тобой в прятки: мол, вот оно я, держи! Хочешь не хочешь — лови. А пока ухватишь, глядь — уже седой да лысый, и пора о лучшем мире думать, грехи замаливать, а не в жмурки гонять…

Да, не давал селу покоя этот гром с ясного неба, да еще посреди зимы — как могло случиться, что у Патику и Рарицы, у двух заблудших овечек, вдруг неведомо с чего запищал на руках богатырь весом в четыре двести? Ведь при первом супружестве — и у Кирпидина, и у Рарицы, до того как сошлись, были другие семьи, и оба были молоды и сильны, — так вот тогда они не то что смогли родить, но готовы были проклясть день и час, когда сами на свет появились. Тенью плелись за ними всякие напасти да невезения, так же, как в солнечный полдень пасет тебя собственная тень, от которой становишься махоньким-малюсеньким…

Да что там много говорить! Деду Кирпидину пришлось даже в тюрьме отсидеть из-за своей драгоценной первой супруги, по обвинению в «систематических и преднамеренных избиениях законной жены по имени Анастасия Патику», — так говорилось в приговоре районного суда.

Вот, пожалуйста, и люби их после этого!.. А ведь Спиридон любил свою Тасию, иначе зачем человеку в петлю лезть? То есть следовало бы сказать, в тюрьму, потому что после суда поехал Скридонаш строить Волго-Дон… Конечно, любил — всю, от пятки до макушки, и хотел «человека» из нее сделать, настоящую хозяйку в доме. А приговор — нате вам! — назвал это «систематическими издевательствами», чем привел в замешательство его, крестьянина, который вырос на другом кодексе законов, называемом «Правила» господаря Василия Лупу, — вырос, впитал с молоком матери и теперь ошарашенно разводил руками:

— Да где ж это видано, товарищи, — не бить жену, если она тебя не слушается?! — недоумевал он на судебном процессе, а сам подумывал: «Что они могут мне сделать? Скажу всю правду, может, не меня, а ее засудят!» И продолжал: — Что женщина, что ребенок — один у них ум, товарищ судья! Вы сколько с ней разговаривали — час, два? А я, слава богу, двадцать лет! Кто же лучше может ее знать?

— Вот-вот, за то мы вас и судим. Слишком много на себя берете, уважаемый! — подал голос народный заседатель.

— Правильно, судите. Может, я даже Сибирь заслужил, не спорю! Но вернусь и снова буду ее бить, потому что ум у нее бабий, а вы не знаете, с кем имеете дело! Все началось с любви!

При таких словах не миновать хохота в зале, бывало, не слышно голоса судьи:

— Подсудимый, я не давал вам слова!

— Как я могу молчать, товарищи! Ведь не закону жить с моей женой, а мне!

Он повернулся к залу, где в первом ряду восседала его супруга.

— Тасия, скажи им, Тасия, какая там еще система и поддевательства? Это ж так, сервис один!

Словечко это завелось у него еще с тех времен, когда Скридон служил в королевской армии и просиживал вечерами по корчмам и бистро.

— Бывает, когда и не смолчишь… Но зато как я с тобою… как зову тебя? Тусика моя, молчишь, а? Какое имя тебе придумал, Ту-си-ка… Тусик ты мой лапусик, — ведь так, а? Ну скажи, плохо тебе было? Плохо, да? — И опять обратился к судье: — Одеваю ее, кормлю, тружусь в поте лица, за двоих… да за троих готов! Чтобы был в доме достаток, и не бегала моя хозяюшка по соседкам взаймы одолжаться, и не чахла от зависти. И чтоб не стыдилась, не краснела перед людьми, что муж непутевый, никудышный… Бывает, конечно, и пожурю, если глупостей наделает. А как же? Я мужчина!.. Но тут же и похвалю, приласкаю, если она разумно поступает, женушка моя… Говорю, «Умница моя, Тусика, вот за это ты молодец, смотри, как хорошо придумала…» Что же выходит, товарищ судья? Вы со своим законом пришли наводить порядок у меня в доме? Прошу прощения, конечно, только я не слышал еще о таком законе, чтобы приласкал, пожалел или поцеловал человека. У нас с женой — дела сердечные!

Народ в битком набитом зале захихикал, все отлично знали: «Тусик-женушка» завела шашни с местным агентом по заготовкам.

— Предупреждаю, подсудимый Патику, сядьте! Я не давал вам слова! — в который раз остановил его судья, придерживаясь установленной процедуры. — Сядьте и отвечайте только на мои вопросы.

В клубном зале перестали шаркать ногами и шушукаться, навострили уши: «Интересно, что же ему будет? Виновата ведь она, Тасия… Поймал ее, негодницу, когда висла на шее у агента, тот еле успел в окно выскочить и через забор — удрал. Сколько себя помним, всегда так велось: поймал — бей и его, и ее, пока любовь крысами из них разбежится. Да эту Тасию давно пора проучить, сколько помним, обмотает голову полотенцем: ах, мол, занемогла — и отлеживается целыми днями, а Кирпидин за четверых тянет. Да еще агента себе завела…»

Судья взял со стола широкий ремень и повертел им, как мальчишка коричневой дохлой гадюкой, перед глазами собравшихся, старых и молодых, женщин и детей, — это было открытое судебное заседание, — потом помахал в воздухе помятым листочком, который оказался справкой из местной больницы, где было засвидетельствовано: «телесные повреждения». Военный ремень с тяжелой пряжкой пехотинца королевской армии служил в качестве «вещественного доказательства». Эта самая пряжка и кусала нещадно тело Тасии, только что обласканное влюбленным заготовителем.

Сама Анастасия, жена Кирпидина Патику, — ей не исполнилось еще сорока, — невозмутимо сидела в первом ряду, чувствуя себя на высоте положения: «И это называется со стороны моего мужа любовь… А кто меня побил?! Ничего, пусть теперь ответит и за любовь, и за побои, как по закону положено! Потому что я приняла его в свой дом не для того, чтобы надо мной измывался! Кто он был, помните, люди добрые? Батрак, перекати-поле, ни кола ни двора. А теперь? Стал хозяином, так решил и надо мной хозяйничать? Я ему и дом, и корову, и десятину земли, а он меня пряжкой?! Да ему каторги и Сибири мало!..»

От прежней привязанности и следа не осталось, да, может, ее и не было вовсе. Сидела перед судейским столом свирепая фурия: «Пусть все село знает, — ничего, я переживу!.. Пусть послушают, на чьей стороне закон и правда, чтоб он не смел больше лупить меня этой пряжкой. Потому что теперь и женщина — человек, и к тому же свободная, как уверяет новый закон и товарищ прокурор…»

— Подсудимый Патику, встаньте! Предоставляю вам слово.

— Так я вроде выступил… — пробурчал с места бадя Скридонаш. — Что тут говорить, когда уже все сказано. Сегодня, я так понимаю, закон желает перетянуть мою жену на свою сторону, чтоб она и его поцеловала. Да ради бога, только тогда она уже не моя жена, и прошу развода! Хоть в преисподней поклянусь, прав — я! Вот она сидит, — давай, Тасия, давай признайся, кто тебя надоумил жаловаться в суд, если не заинтересованное лицо?

Казалось, Скридонаш ничего другого не добивается, только чтобы заготовитель по фамилии Тэнэсоае встал с ним рядом и поклялся в любви к Анастасии и закону… Но он, Скридонаш, прежде чем самому клясться, задал бы ему вопрос: «Зачем ты сбежал в окошко, Гаврила?» И еще спросил бы: «Для чего ты подделал мою квитанцию по хлебопоставке? Чтобы доказать, что ты мне друг и добра желаешь? И теперь берешь мою супругу в свидетели, что именно я, своей рукой, подделал эту проклятую квитанцию?!»

Тут поднялся прокурор:

— Прошу, уважаемый товарищ судья и товарищи заседатели, призвать подсудимого к уважению нашего советского судопроизводства. Он не счел нужным даже встать!

Судья немедленно согласился:

— Подсудимый Патику, встаньте!..

Ну, на этот раз односельчане Патику, все как один, грохнули, аж стекла в клубе забренчали. Отчего, спросите? А вы только представьте: Скридонаш был коротышкой, от силы в полтора метра ростом, и, выгнув грудь колесом, он оскорбленно воскликнул, взмахнув рукой:

— Не позволю! Кто дал вам право? Я напишу в правительство, нашему вождю!.. Как начался суд, вы все время держите меня стоя! — Он перевел дух. — А между прочим, такие, как я, кормят страну! Что вы заладили: «Патику, встань! Патику, встань!..» — и вот, топ-топ, он выбрался из двухместной школьной парты, принесенной сюда в качестве «скамьи подсудимых», и тут обнаружилось — Патику стоял! — А если у меня такой рост? Почему вы издеваетесь над моим ростом трудящегося человека?! Вы для этого собрали здесь полный клуб народу? Клянусь! — и он перекрестился. — Клянусь, напишу в Москву, товарищи! Надеюсь, там найдутся невысокие, вроде меня, и поймут — человек велик не ростом!..

— Мы вам не товарищи, уважаемый! Вы под судом находитесь, отвечаете по закону, по уголовному делу! Граждане — так положено обращаться. Вы ответите еще и за оскорбление состава суда при исполнении его обязанностей и долга!

— Да разве я хоть слово сказал против закона?! — И вдруг стал мягко увещевать: — Граждане, не надо меня стращать, граждане. Что вы все пугаете? То закон, видите ли, то тюрьма… Думаете, одни вы сейчас правы? Давайте поговорим по душам, разберемся, что да как, у вас небось тоже жена есть…

Он растопырил пальцы и по-хозяйски стал загибать один за другим:

— Во-первых, вы все время держите меня на ногах, как лошадь в стойле. Как будто я виноват, что таким уродила меня мать, да будет ей земля пухом… И конца этому не видно, ведь начали с того, что заставили рассказать всю мою жизнь от самого рождения. А выходит-то что? Не виноват ли я в чем-нибудь, что таким уродился и жена мне ежа под подушку пустила? И все-таки я молчал. Во-вторых. Я рассказал вам суть дела: агент по поставкам, который два года вертится в нашем селе, вроде братиком мне сделался… Захаживал, иногда и с поллитровкой; советовал по-свойски: вместо кукурузы можешь сдать фасоль, причем за килограмм фасоли государство зачтет четыре кило кукурузы… И я его за стол сажал, угощал, как друга… А он, чтоб вы знали, его зовут Тэнэсоае Гаврила, — так вот, стоило нам вместе выйти из дому, я в поле пахать и полоть, он по своим агентским делам… Так нет, он бросает все, пробирается задами и как петух прыг через мой забор! Именно так, товарищи, прямо среди бела дня… — И повернулся к жене — Тасик! Тасеночка, ягодка ты моя, скажи, милая… Скажи, потому что там, на небесах, — бог, он жив еще и все видит… Когда я вернулся с боронования кукурузы из долины Хэрмэсороая, кто прыгнул через забор, как лягушка? Сиганул, только пятки засверкали, и прямиком к нашему посаженому отцу Филимону в огород… Ну, кто это был? А потом я спросил: «Что это так вкусно пахнет у нас в доме?» И что ты ответила? Что, мол, мне только показалось? Ведь ты сказала: «Тебе только кажется, Скридонаш…» А что там в казанке пеклось, в самом закуточке? Наша рябая курочка на сале румянилась, правда? Я-то, дурак, отправился голодный в поле, поверил: у женушки опять головушка разболелась!..

Говорил он медленно, тягуче и игриво. Казалось, к каждому словцу он подсыпает насмешку, как болгарин красного перца к жареной баранине.

— Сядьте! — прервал Скридона судья. Он, судья, тоже разволновался, от сознания собственной правоты, и стал корить по-мальчишечьи зарвавшегося Патику — Ишь ты, как он распоясался! Ишь ты, счет на пальцах ведет! И раскраснелся, и руками размахивает… Зря стараетесь, Патику, мы собрались здесь не для потехи.

И повернулся же язык сказать такое ему, Скридону Патику, который руку бы дал отсечь, лишь бы не выглядеть смешным!

Да будь его воля — зубами вцепился бы в смеющихся! Он даже не понял, что ему велели, так и остался стоять, а его маленькие глазенки округлились двумя бусинками и от ненависти стали желто-зелеными. Ростом Кирпидин и впрямь не выше скалки для теста — и отовсюду видит одни ухмылки да хихиканье…

А что он может поделать? Чем больше выходит из себя, тем смешнее становится. Может, и в самом деле, когда бросается на жену с ремнем, та хохочет в ответ, заливается…

Бывает, идет по улице, а за ним орава пацанов мал-мала меньше, босых, заросших, чумазых. Пылят следом, будто он не «дядя», не «бадя», а такой же сопляк, и глазеют, как он вышагивает. А ходит Кирпидин вперевалку, как откормленная уточка, на своих коротеньких ножках, быстро-быстро отбрасывая ноги в стороны, словно ботинки у него на пять номеров больше. Как не заглядеться на такого мальчишкам?

— Во, неня Скридонаш! — выкрикнет кто-нибудь из малышни.

Тот знай семенит себе дальше, не обращая внимания, и тогда другой снова кричит:

— Эй, неня Скридонаш, ты куда? Смотри, туфли не на ту ногу надел!

Этот постарше и понахальнее, знает — если что, удерет. Уже и отец не может его догнать, чтобы выдрать, а коротышка и подавно. Патику остановится — неужто спросонья ботинки перепутал? Да нет, правый на правой, левый на левой. Тогда он быстро зыркал по сторонам — не слыхал ли кто, как его разыграли?

— Ах вы чучела огородные, вот сейчас дядька вам задаст!

Быстро-быстро топал, будто схватит сейчас за ухо. Те — врассыпную, кто в бурьян, кто в канаву или за кусты молодой акации, словно козлята. А оттуда, из прикрытия, во всю мочь орали дразнилку:

— Коротышка-пуп с усами, ухватил глиста клещами!..

«Лимбрику», то есть «Глистом», прозвали Филимона, соседа и посаженого отца Скридона, долговязого, тощего, страшно медлительного мужика. Он был родственником Тасии, правда седьмая вода на киселе, но когда венчали молодых, перед амвоном, стал по христианскому обычаю их «родичем» еще раз. А к Скридону прозвище «Кирпидин» — «Клещ» прилипло после того уже, как женился, а точнее сказать, «вышел замуж», потому что сразу после свадьбы переехал в дом к своей жене, в село Леурда.

Как-то весной у соседа Лимбрику (у Глиста, одним словом) случилась беда — раздуло до невозможности щеку.

Представьте, весенний день, солнышко пригревает, народ высыпал во дворы — убирают, копают, поправляют заборы, палят прошлогодние листья — да мало ли весной работы? А воздух прозрачный, чистый, чуть с дымком, звенит, что твоя стекляшка!

Видит Патику через забор, мается Филимон в своем дворе, бродит взад-вперед, места себе не находит. Сам он как раз обрезал акацию для виноградных тычек. Смотрит, перекосило соседа — мать родная не узнает, еле ноги волочит, обмотался платком, как старушонка, дрожит как осиновый лист и мычит.

— Что с вами, отец? — кричит Скридон бодренько, но с сочувствием, с пониманием.

Тот только рукой махнул, бессильно так: мол, чего спрашивать — не видишь, что ли, зуб!

— Подойдите-ка сюда, — решительно позвал его фальцетом молодожен. Тот послушно пошаркал к забору. — А теперь откройте…

Филимон тут же молча разинул щербатую пасть.

— Ага, вижу! — уверенно заявил Скридон. — Сейчас мы его живо вылечим… — и загнал топор в кол забора. — Не уходите, я сейчас, подождите минутку, — бросил на ходу и засеменил в дом.

Лимбрику Глист топчется у забора, гримасничает — куда запропастился мой лекарь? А того все нет и нет. Наконец появляется с толстой шелковой ниткой — обмотал ее вокруг руки, послюнявил зачем-то…

— А теперь давайте-ка рот пошире! — командует он, как заправский зубодер. — Покажите пальцем, который из них? Этот?.. Ах ты гнилушка, клещи тебе в бок! Ты смотри на него! Сейчас мы с тобой поговорим, поганец!.. — Он деловито разматывает нитку и натягивает ее, как струну.

Бедный Филимон всю ночь сегодня не спал и раскрыл было рот спросить, как это Спиридон собрался с поганцем разговаривать, да сил никаких не осталось, закатил глаза к небу: дескать, сынок, Скридонаш, уж постарайся, не до шуток… А что у тебя на уме?

Стоят у забора, каждый в своем огороде. Один, тощая жердина, испуганно мигает: мол, что ты делать собрался, сынок? А сынок-коротышка, отцу посаженому по пояс, возится с шелковой ниткой — натянет, подергает и снова ее облизывает по-щенячьи своим красным языком, словно в этом вся сила. И опять как дернет, аж ветер от нее пошел!

Побросали свои дела два соседа, за ними следом подбежала жена Глиста — копала в огороде грядку под укроп. Глядь, уже и Тасия выскочила из дому.

— Что ты там колдуешь, Скридонаш? — спрашивает.

— Займись делом, Тусика. Не видишь — родственник погибает! Покажите, бадя… чтоб ему треснуть, этому зубу… Ну, сейчас мы ему!..

Лимбрику согнулся, мыча, в три погибели, сунул в рот шершавый палец: этот, мол. Скридон зашептал над ниткой, что-то выкрикнул и поплевал трижды крест-накрест.

— Ничего-ничего, сразу легче станет…

Соседи переглянулись — ворожит, что ли? Подбадривают Глиста: держись, мол, сейчас тебя родич вмиг излечит. А Скридон накинул на зуб шелковую нитку, а другой конец обмотал вокруг толстенного кола в заборе, того самого кола, в который впился лезвием новенький топор.

Страдалец Глист только глазами ворочает: «Уж не знахарь ли он, мой сынок?», а кадык его бегает вверх-вниз, словно поклоны отбивает, милости вымаливает. Тасия переглянулась с женой Глиста, и обе разом перекрестились, а соседи уважительно покачали головами — ну, чертяка Скридонаш, смотри-ка, что он умеет!

Скридон тем временем завязал нитку тройным морским узлом (и где только выучился?!), опять трижды поплевал на него и говорит:

— Ну, отец, а теперь не дергайся. Закрой глаза, покрепче. Зажмурься… Я в темноте лечу.

Самый безучастный ко всему — этот топор… Торчит себе, поблескивая новеньким отточенным лезвием. Но вот и до него черед дошел — Патику его выдернул из кола, взгромоздился на плетень, оседлал верхом и командует:

— Закрой глаза, закрой, говорю! Да не дергайся, мужчина!.. Ты что, лошадь на кузнице?

Глист зажмурился, а Скридон вдруг ка-а-ак шарахнет обухом по забору! Прямо по тому колу, с которого тянулась пуповиной к Филимонову зубу шелковая витая ниточка. Лимбрику, бедняга, взвыл не своим голосом и рухнул на грядку. Он не мог, конечно, зажмуриться так, чтоб совсем уж ничего не видеть, — если тебе твердят одно и то же: «Закрой глаза да закрой глаза», невольно прищуришься, чтоб подглядеть в щелочку…

Болтается больной зуб на ниточке, все утешают Филимона, тот плюется и чертыхается. Скридон сидит верхом на плетне, хохочет, помахивая топором, — ну, как я тебя, а? Скажешь, не полегчало?..

Вот вам и Скридон Клещ-Кирпидин! Обухом топора выдергивает гнилые зубы… Ах, почему Клещ? А кто его знает… Спросите у мальчишек, если услышите дразнилку-считалочку.