Была уже ночь.

Дом покойного, самый крайний на выселках, издали напоминал лоскутное одеяло. Вблизи, скажем за три квартала, уже можно было различить на фоне грязно-серой стены огромную белую холстину, свисающую от стрехи к перилам крылечка у парадного входа.

Редкие в этот час и в этом месте прохожие издали тревожно присматривались к этой холстине, весело похлопывавшей на ветру.

А потом отворачивались, ускоряли шаги и, только завернув за угол, в самый последний момент, быстро, как загипнотизированные, оборачивались…

Дом покойного — это всегда безотрадное зрелище, вроде сдающейся крепости: вывешен белый флаг, но никто не спешит занимать ее… Однако вид с улицы — это далеко не самое страшное, здесь, кроме белой хоругви — той самой холстины на шесте, — никаких других покойницких принадлежностей!.. Иное дело — комната, где выставлен гроб! Тут тебя поджидает полный комплект погребальных аксессуаров, как-то: церковные восковые цветы, покрывала на зеркалах, черный креп на белой кисее, горящие свечи, иконы, и тщетной покажется тебе земная суета.

Никанор Бостан, в шляпе набекрень, маленько подвыпивший, возвращался домой после сговора… «Нет, что ни говори, а племянник — дурак дураком! А я-то тоже хорош, почему раньше не поговорил с человеком, не спросил его, как мужчина мужчину: „Слушай, а как ты думаешь свадьбу сыграть?..“» Вот потому-то «правая рука не ведала, что творит левая»… Хорошо ему сказал сват, то есть тесть жениха, на прощанье: «Живем — коллективом, а помираем каждый сам по себе. — А потом поправился: — Впрочем, на кладбище попадаем опять в коллектив, и даже в том же составе…»

Откуда-то издалека доносились смех, гам, крики гуляющих, мальчишеские вопли. Это в тот же день совершались и были в самом разгаре две свадьбы и двое крестин.

А Никанор думал:

«Мир разумно устроен, один — умирает, другой — женится… Как сказано в песне: „Отломишь ветку в лесу, а лес и не заметит. Молодые гуляют, а над домом покойного ветер белый плат погребальной хоругви развевает“. Мэй, что нам смерть, до нее еще далеко!»

Никанор заходит во двор… Его маленькие пацанята набросились на него, наперегонки выкладывают:

— Мама пошла тете Ирине помогать. Потому что завтра, в понедельник, в пять часов вечера дядю Георге повезут на погост…

«Все-таки жил он как язычник, — подумал Никанор, — но ведь когда-то все же окрестили его?.. И даже в честь Георгия Победоносца…»

И Никанор повернул к дому бабки Анисьи, чтобы попросить Онисима Скорцосу, семидесятипятилетнего благообразного старца, с недавних пор сожителя этой бабки (и стало быть, молодожена в некотором роде!), чтобы тот, если у него сохранился старый молитвенник, почитал у изголовья покойника…

— Вообще-то она молодец, что со старичком своим состыковалась… Зачем же ей, бедной, одной мучиться?.. Заболеешь, боже избави, и некому воды подать!.. Словом, если у бабки нет никого, ясное дело, она себе старичка ищет… — рассказывал Никанор, ухмыляясь в усы, уже через полчаса после свиданья с Анисьей; а первыми слушателями его были двое могильщиков во дворе у Георге Кручану.

Он и потом эту историю рассказывал и пересказывал тысячу раз, так что она у него хорошо обкаталась.

— Кто ж не знает Анисью… Да, да, ту, что жила на повороте дороги к Пырлице… Она уже давно вдовствует, года с тридцать девятого. Я еще был безусым мальцом и бегал к моей теперешней женке на край села, оттуда мы «во поля» уходили, от людей, значит, прятались и частенько встречали Анисью с козой… И зимой и летом носила она одни и те же шерстяные чулки, так вот, бывало, тянет за собой козу на веревке и приговаривает: «Идем со мной, идем к козлу, ягодка! Я ведь тебе добра желаю». И все подтягивает свои шерстяные чулки, вечно они у нее спадали.

И вот эта Анисья однажды — дело, кажется, было в сорок втором — раздобыла два куска немецкого телефонного провода с резиновой оболочкой и смастерила из него подвязки, чтоб не спадали чулки… И носила их, не снимая, ночью и днем, зимой и летом, пока чулки на ногах не истлели… А подвязки целехоньки. Не выбрасывать же такое добро? Продолжала носить… И носила и днем и ночью, в лето и зиму — пока они в икры не въелись, как провод в ту акацию, что возле сельмага!..

А теперь, через тридцать пять лет, эта Анисья замуж выходит за бывшего церковного старосту!.. Прихожу я к нему насчет отпевания Георгия, а старичка нет. «Добрый вечер, бабка Анисья!» — говорю, а сам стараюсь разглядеть: как там с подвязками и где теперь проволока?..

В этом месте его рассказа у слушателей, главным образом у мужчин, обыкновенно загорались глаза — вот-вот с языка сорвется словечко: соленое, кислое или перченое. Потом они вспомнят его где-нибудь у кукурузной скирды, у куста виноградного или за стаканом.

А Никанор продолжает:

— Какая там проволока, дорогие мои?! На ней, как на молодухе, шелковые чулки! Кровать городская на пружинах! На окнах вышитые петухами кружевные занавесочки!.. И белье накрахмалено, как в родильном доме, ей-богу!.. Спрашиваю: «А где дед Онисим?» Отвечает: «Никанор, дорогой, я и сама жду не дождусь его!.. Куриный бульончик сварила, остывает, и водочка в холодильнике ждет…» — «Уж очень, говорю, нужен он мне по церковной надобности…» — «Да что ты, — отвечает она, — от всего бы сердца, родной, да уже не практикует он по церковному делу!» Ну что вы на это скажете?.. Сама-то в белой юбке с оборками, в расшитом переднике, в косынке с цветами, и разит от нее одеколоном, как в парикмахерской… Гляжу и глазам не верю, добрые люди, она — не она?.. «Где же коза, бабушка?» — «Да ну тебя… Онисим не терпит. Еще перед тем как сойтись, поставил условие: кончай с козой!.. А я — с ладаном и лампадами». Не хочет бывший староста слышать запаха козьего помета и ладана!

А во дворе покойного Кручану жизнь била ключом, ого, чего только в этот поздний час здесь не требовалось сделать!.. Только что возвратились могильщики с кладбища, их угощали вином, и, конечно, надо было их накормить. В летней кухне пылал огонь, в воздухе носились щекочущие запахи: вареного, жареного, печеного, пареного, квашеного и соленого, будто бы ожидались все добрые духи со всей округи на эту осеннюю тризну!.. Однако пока что гости сидели голодные: и женщины, готовившие еду, и могильщики, и Никанор, уже не говоря о жене и детях покойного, которым было не до еды…

Никанор, уже успевший пропустить пару стаканчиков и рассказавший свою историю о бабке Анисье, теперь слушал того могильщика, что был постарше и побойчее, решившего в свою очередь тоже рассказать нечто занятненькое. Так уж люди устроены, на улыбку отвечают улыбкой, на анекдот — анекдотом.

— Теперь, не далее как позавчера, мой племянник из министерства приезжает и пытает меня:

«Что б ты делал, дядя, будь опять молодым?»

«Хм, говорю, сделай меня молодым, тогда увидишь».

«Ты что, даже представить себе такого не можешь? Ну вот, допустим, ты молодой, здоровый как бык, не женат…»

«Спасибо, говорю, я бы тогда дал жару: выпил бы как следует, закусил и полюбился, с кем по душе…»

«А долго б так продержался?» — говорит.

«Сколько б мог», — говорю.

«Нет, дядя, говорит, надоело бы тебе скоро. Вот в чем вся штука…»

Никанор поблагодарил могильщика за науку, допил вино и отправился в дом… У порога его приветствовал еще один белый плат на шесте. Никанор прошел под ним, сжавшись и ссутулившись. Он было уже собрался в каса маре к покойнику, но возле самой двери остановился; там Ирина-вдова оплакивала своего дорогого Георге:

Так и не вошел Никанор в каса маре, не решился, душевных сил у него не хватило… На жилую половину подался.

— Ночь на дворе… — промолвил с порога. Получилось это у него немножко неловко, может, излишне сердечно?..

Но что делать? Так уж он усвоил от своего отца, а тот от родителей и дедов: видишь чужую беду и несчастье — делан вид, что все не так страшно… В любом горе-злосчастье лучше всего помогает сердечное слово; скажешь — и человеку легче становится… Возьми, подними полный стакан и скажи: «Будем счастливы, а с этим делом — успеется… Все там будем!!!»

Комната была полным-полна бабками, тетками, внучками, дочками — и ни одного мужика!..

— Мужчина вам не потребуется? — пошутил Никанор.

— Вот если б ты был помоложе!.. — отвечала старушка.

У нас в селах водятся такие старушки, голосок у них ни на секунду не утихает, как на дуге колокольчик… Почему-то их чаще других приглашают в кухарки на свадьбы и похороны. И они без умолку болтают над кастрюлями у плиты, точно колдуют, а не готовят еду…

— Что ты такой мрачный, Никанор? Не случилось ли тебе прошлой ночью спать в отрезвителе?.. — не унималась старушка. — Или, может, моряк-племянник зовет тебя посаженым, а ты не знаешь, где твои рубли плавают?..

— Как в воду глядела… — махнул рукой Никанор. — Дом, себя и жену продам, а в грязь лицом не ударю!..

Ясное дело, старушка набивалась в кухарки, прямо с похорон — и на свадьбу!..

— Ах, баба Кица, видела б ты наш сговор! — встряла в разговор жена Никанора. — Представь себе, мы ждем, а посаженый все не идет… Уже все выпили, все съели — не о чем разговаривать. Вдруг жених поднимается: «Нету у меня посаженого! Бадя Никанор, выручай, дорогой, родной ты мой, ближе тебя никого на белом свете не знаю, будь моим посаженым!» — И подмигнув мужу, как подмигивают сообщнику: «А ну, подтверди!..» — Конечно, жених перепил… Но ведь было такое, было?!

Никанор опускает в землю глаза, а жена продолжает.

— Теперь у нас новая мода, дорогие мои… Одной свадьбы мало — делаем сразу две!.. Одну устраиваем в ресторане, по просьбе племянника, для тех, кто вертит бедрами и плечами, вот так. — И она это изобразила, сидя на стуле. — А другую для нас, для тех, кто танцует ногами, уже по моему настоянию…

Никанор пожал плечами, негромко вздохнул — развязная болтливость жены его удручала:

«Молчала бы ты… Слава богу, что мы не совсем оскандалились. Еще немного, и все пошло бы прахом… зачем же теперь хвастать, что по глупости… вышло две свадьбы? Да, две и получились… А ведь чуть-чуть — и не было б ни одной…»

Жена, как будто назло ему, продолжала:

— Жених — тот ни в какую! Согласен только на ресторан. Я говорю: ресторан — ни за что, только дома!.. И тогда как же он поворачивает дело? «Тетушка, говорит, а знаешь ли ты, каких я гостей приглашаю?» Откуда мне знать?!. Он — матрос, исколесил моря-океаны, землю всю вдоль и поперек обошел. Из Африки обещает привезти черного, как смола, негра! Из Кубы — опять же негра!.. И пока я опомнилась, наобещал и красных на свадьбу гостей, и смешанной крови, и синих, как баклажаны, и зеленоватых, как листья салата… «Сдаюсь! — говорю ему. — Что ж ты желтых забыл? Приведи мне хоть одного желтенького, чтобы сплясал со мной переницу!..»

— Ой-ей-ей! — запричитала баба Кица. — Везет же людям!.. Мы, дорогая, теперь и по три свадьбы, спасибо, можем устраивать!.. А то когда я выходила замуж… какое там было сватанье?.. Сумка и шляпа — вот и все хозяйство!..

И пошло и поехало!.. Как она выходила замуж, как с мужем жила и как теперь дело дошло до того, что любой стул под ней едва-едва держится, ведь она всех, от мала до велика, в селе на этот свет встречает и на тот провожает!..

А из каса маре сюда, в жилую комнату, доносилось:

Все притворились, будто не слышат, а может, и вправду не слышали… Но Никанор не мог, не хотел притворяться!.. Он слышал. И этот плач раздирал его сердце, хотелось протестовать, плакать, молиться, у кого-то просить извинения, а может, кого-то больно ударить…

«Что она там причитает о доме?.. Какой еще дом у бездомного Георге Кручану; для него, шалопутного, святого и глупого, домом была сельская улица… Свой дом для мужчин — что детское одеяло для спящего, из-под него всегда пятки торчат, — думал Никанор, растревоженный плачем Ирины, он и вообще-то не выносил женских слез, а тут плач вдовы по покойнику… — Мужа в могилу, будто в новый дом, снаряжает… А моя на пыльной улице с желтым… хочет целоваться! Пойми этих женщин…»

Тяжелыми от горя и недоумения глазами Никанор обвел комнату… Она, чего уж греха таить, выглядела ужасно. Словно здесь не одну ночь ночевал цыганский табор: штукатурка облупилась, покрыта копотью и жирными пятнами, как на кузнице, в стене, обращенной к винограднику, зияла дыра, будто от оружейного снаряда… В эту дыру по ночам вылазил Кручану, чтобы проклинать звезды и выть на луну… Бросал в небо камни, взывая: «Создатель, где же ты? Опустись на грешную землю, хочу спросить тебя… зачем привел меня в этот мир, где люди злы, как цепные собаки…»

Никанор заткнул уши руками: «Сейчас я его увижу…» Он хочет его увидеть, он сейчас должен увидеть «видение»!.. И он с силой зажмурил глаза, напрягся, поднатужился, словно бы от земли отрывая свое грузное тело, и… тут в комнату вошли трое Кручану — дед, и дядя с племянником, и с ними жены, чада и домочадцы — и сорвали Никанору все его «видение».

Вошли и как ни в чем не бывало здороваются со всеми, как будто в гости пожаловали. А старший Кручану задал Никанору такой вопрос:

— Что скажешь, Бостан? Осень будет у нас или мимо проскочит?.. Рог от луны книзу, значит, к дождю?!

Никанор пожал плечами: дескать, какое мне до этого дело?.. А сам, глаз не отводя, смотрел на бочонок в углу: «Вот отчего он помер…»

А из каса маре доносилось:

А здесь же, на той половине, жена Никанора все не умолкала, пропади она пропадом!..

— Дорогие мои, молодоженам дают в райцентре квартиру!.. Газ — всего тридцать копеек в месяц! Не нужно ни дров, ни печей. Все готовое! Даже вода кипяченая… Я сама готова хоть завтра перебраться в райцентр! У Нины зарплата 150 в месяц, у Тудора — 117… Есть будут в столовой, белье — носить в прачечную. «А что делать с домом? Для кого я построил его? Новый-новехонький, детки, вас дожидается!» — Это им тесть говорит. А племянник мой отвечает: «Подарите его колхозу… Или внаем сдайте, или продайте!..» Как это вам понравится!.. А кто будет кормить престарелых родителей? Кто им глаза закроет?

Но Никанор уже не слушал жену, собственные мысли занимали его целиком…

Зато баба Кица внимательно слушала… Будет потом рассказывать по селу:

— Неужто не слышали, дорогие?! Этот моряк, который объездил весь свет, замотал свою свадьбу… Обещал — две, а не сыграл ни одной… Невеста-то у него на сносях: не сегодня завтра родит! Ждите, позовет ли еще на крестины…

А через забитую дверь доносилось:

А Никанор глаз не может отвести от бочонка с торчащей из него полосатой кишкой… И сосал он из этого бочонка, как младенец грудь, сосал, как лекарство, чтобы забыться, а на самом деле впитывал он горечь от сердцевины корней, от самой земли, от камней, от песка. Земля спешила захватить его целиком, наливая тяжестью, прижимая к себе, когда он лежал пьяный в саду. Но Кручану вырывался, вставал, земля отпускала его, отпустила она его и в последний раз, даже выманила его на простор, чтобы доконать в овраге.

Из каса маре доносилось:

И тут Никанор не выдержал:

— Да замолчи, наконец, жена! — Ни с того ни с сего набросился он на свою половину и тотчас же, успокоившись, уже мягко, ко всем: — Люди добрые, хватит… Приведите сюда Ирину, а то она рехнется.

А у бабы Кицы и на этот счет свое мнение:

— Никанор, будь мужчиной… И послушай меня: женщина сходит с ума, только когда не плачет; а мужчина — когда ничего не делает… Лучше отнеси эти голубцы во двор, чтобы поставить их вариться. Ох, ей-богу, в поясницу опять вступило!..

«Ну как с ней быть, с бабой Кицей! Под ее охи три попа отправились на тот свет, она всех нас переживет…» И Никанор, схватив с пола горшок с голубцами, быстро вышел из комнаты.

Во дворе поискал в карманах спички, вытащил папиросу, закурил: во дворе тоже шли свои разговоры. Старший могильщик, как раз хорошенько выпив вина и наевшись досыта голубцов, теперь благодушно настроенный, рассказывал своему более молодому помощнику:

— Так вот, квартирантка наша Женя, зоотехник, ушла от нас. И моей не с кем словом переброситься… «Замуж, говорит, выхожу, дедуня!»

Никанор старался не вслушиваться. Все ему осточертело. Он взывал к своему редкостному таинственному дару — увидеть бы, сейчас какое-нибудь видение, хоть плохонькое, только бы не слышать ничего. Ждал Никанор, ждал, а могильщик продолжал свой рассказ:

— Сначала парней повадилась приводить под окна. А у моей бессонница, все слышит… Надоело ей. Она и говорит: «Замуж тебе, девка, пора…»

Никанор с осуждением посмотрел в небо и, может быть, бессознательно подражая Кручану, погрозил звездам кулаком. Но тут же опомнился: «Слушай, неужто я пьян?» И, устыдившись самого себя, не разбирая дороги, бросился в дом…

Когда он вернулся в комнату, Ирина Кручану уже была здесь, с опухшим от слез лицом. Остальные сельчане, родичи и просто знакомые, тоже должны были проститься с покойником. Плакать у изголовья мужа без перерыва было бы не очень-то вежливо по отношению к ним…

Общий разговор на поминках — не только потребность людей, но и их прямая обязанность не оставлять близких родичей покойного без внимания, отвлекать их от слез, смягчать горечь утраты. Вот и сейчас один из двоюродных братьев покойного со стаканом вина в руке и с истинно крестьянской смекалкой вносил необходимую долю смешной чепухи в общее минорное настроение:

— А ну, давайте выпьем, чтобы эта осень с нами была!.. А ты, Ирина, будь здорова и не мучайся мыслями! Эти мысли только во вред, вот что я тебе доложу… Ведь я живу как раз возле большого шоссе — вы и сами знаете, но теперь речь не об этом. Жена моя жалуется в последнее время: «У меня, говорит, Петря, болит голова…» — «Отчего, спрашиваю, женщина?..» — «От мыслей», — отвечает она. «А что за мысли тебя мучают, женщина?» — «Гляжу я на эти машины, как они пролетают туда-сюда… Ну как не кружится у них самих голова от такого верчения и сутолоки?..» — «А ты, спрашиваю, сегодня прикладывалась?» — «Нет, отвечает, сегодня ни капли в рот не брала!.. И все равно думаю — не понимаю: как они размножаются, эти машины?..» Я, конечно, ей объясняю: «Вот так, искусственно!.. Как и мысли в твоей голове…» — «Ах, как хочется мне увидеть это своими глазами!» — «Хорошо, говорю, а пока иди — смотри телевизор…» — «Ой, Петря, говорит, вот отчего у меня уж действительно раскалывается голова!..» И чувствую я, вывела она меня из терпения, у самого раскалывается голова и в глазах рябь кругами… «Чего ты от меня хочешь?» — спрашиваю. А она говорит: «Петря, а как это — искусственно?.. Покажи…»

Все это были враки. Просто-напросто шутливыми словами он разрядил атмосферу, успокоил хозяйку дома, улыбками расцветил лица гостей и даже вроде бы слегка подновил облупленную и засаленную штукатурку на стенах… И даже проклятый бочонок из-под вина теперь, после его шутки, не так бросался в глаза!

Женщины безостановочно работали руками, молчали и внимательно слушали говорившего. Они всему внимали, все понимали, словно древние божества, а проворные руки между тем совершали привычную работу; казалось, они заворачивают в виноградные листья вместе с комками риса и фарша каждую удачную шутку… И подобно тому, как фарш и крупа постепенно исчезали из мисок, так уходила грусть из людских сердец! И так же, как аккуратные голубцы в обертке из виноградных листьев наполняли недавно еще пустовавшую миску, так и шутливые речи рассказчика заполняли душевную пустоту, даже вдова Георге пришла в себя, успокоилась. Ее посетили родичи, те самые, которые прежде ее осуждали, те самые, которые раньше чуждались этого дома, но теперь доказывали на деле, что они скорее хорошие люди, чем плохие, и что теперь она всегда может рассчитывать на их поддержку и дружеское участие…

— Благодарю и вас, сват Никанор, — сказала она, — что не забыли, пришли… а то знаете, как одной… — и протянула ему полный до краев стакан вина. — Вот вам, угощайтесь, помяните Георге. И еще попрошу, чтобы вы и завтра пришли.

Никанор поднял стакан и собирался сказать прочувствованное, доброе слово о своем соседе Георге, да так сказать, чтобы не было о нем больше никаких сплетен и пересудов. Но в то время, как в его душе рождались искренние, горячие слова, вдруг скрипнула дверь и… невероятное дело…

В комнату медленно вошла Волоокая — Руца, грех и проклятье покойного… Нет, это даже не было дерзостью, это было чистое безумие. Казалось, среди глубокой ночи петухи пропели зорю!.. Завтра же, при дневном свете, ее поступок вызовет бурю в селе, ибо где это видано: человек лежит в гробу на столе, а к нему вваливается любовница со словами: «Вечер вам добрый!»

А все обстояло именно так: открыв дверь и замерев на пороге под столькими взглядами, Руца тихо-тихо промолвила:

— Добрый вам вечер…

Никанор чуть было не выронил свой стакан… «Это что еще за „добрый вечер“, бесстыжая! — хотел он на нее грубо прикрикнуть. — Какой злой дух привел тебя к нам в этот час? Все как будто успокоилось, стихло: мать и хозяйка дома, поплакав у изголовья мужа, с гостями сидит, дети спят, луна светит, земля уже приготовилась принять нового гостя, и он ждет этой встречи, как утро — росы и солнечного тепла… Ну, что за чертовщина такая, что за непонятная сила привела тебя сюда, женщина?..»

Однако он ничего не успел заключить, ибо Ирина, жена покойного, поднялась навстречу пришедшей, протянула ей стакан вина со словами:

— Возьми, Руца, выпей за упокой души Георге… в память Георге…

Тогда и Руца, в свой черед, словно пришла к матери или старшей сестре, шагнула через порог и поцеловала протянутую к ней милосердную руку… И разрыдалась безмолвно, так, что только рубаха ее сотрясалась от плача, и говорила, глотая слезы:

— О-о, лелицэ Ирина…

Она взяла стакан дрожащей рукой, и крупные, красные, как кровь, капли виноградного гибрида выплеснулись на пол.

— Не могу, лелика… Ох, нет, не могу!..

Как будто хотела сказать: «Не могу жить… и умереть тоже не в силах!..»

Она подняла глаза — колдовские свои глаза…

Никанор так и ахнул — ох, хороша. Краса ненаглядная, не иначе. Вот это уже не видение…

Подняла свои колдовские глаза Руца-Волоокая и сказала Ирине:

— Разрешите… прошу вас… Ирина, прошу тебя, как родную… Добрые люди, дайте мне поплакать над ним!..

Ну, что можно было ответить?.. Все молчали. Вроде бы каждый собирался что-то сказать, и даже, кажется, кто-то сказал, только так тихо, что почти никто не услышал:

— Эх, милая…

И в это самое время… старинные дедовские часы заскрипели, задергались и пробили двенадцать раз. И это значило, что сегодняшний день кончился и начинался другой, еще неведомый — пятый и последний день Георге Кручану.