Самому давнему произведению из этого тома — рассказу «Ночью» — уже двадцать лет. Когда в последний раз я дочитал его и обратил внимание на дату написания, как-то сами собой вспыхнули вопросы: каким вырос Степка Ермаков? удалось ли ему воспринять духовные уроки и рабочую стать старого плотника Серафима, преодолеть чувство своей обделенности и обиды за мать, перенять от нее чувство родства с людьми, с миром? как прожили свою жизнь Люба Ермакова и киномеханик Николай? что сделалось с лесной, заброшенной деревушкой Бабино — «горсткой изб у кромки уходящих в глубь России лесов», жива ли она? Тут же я ощутил неуместность, странность этих вопросов: не очерк ведь передо мной, в котором описаны реальное поселение и реальные люди, а рассказ — и деревушка, и ее обитатели, и их отношения меж собой и с жителями расположенного на противоположном берегу Оки села Кожухово, и все события рассказа есть создания писательского вымысла, воображения, жизнь, дарованная им писателем, вся заключена в тридцатистраничных рамках рассказа, дальнейшего ходу ей нет. Все это я понимаю, а вот поди ж ты — не отступают, не уходят эти вопросы, как не уходят из твоей жизни эти люди: Люба, ее обеспамятевшая мать, кожуховский Николай, его молодая жена Катя, ее отец, «крупный темнолицый мужик, который никогда не держался одного определенного дела, а жил, не в пример другим, в ровном достатке», немногочисленные бабинские жители, которые и сказались-то в рассказе несколькими солеными репликами, прозвучавшими в клубе перед началом киносеанса.

Как, чем достигает Александр Борщаговский этого, порой пронзительного, жизнеподобия своих персонажей, этой взаправдашности, всамделишности той реальности, которая разворачивается перед читателем в его рассказах? Ведь бывает — редко, но бывает, — что иная сюжетная извилина, иное душевное движение персонажа в каком-либо рассказе или повести покажутся немотивированными, не совсем оправданными, слишком жестко «спланированными» автором — и некоторое время это впечатление висит над тобой, сбивает внимание, мешает воспринимать страницу-другую; но ландшафт, вкус, запах, звучание жизни, встающие и струящиеся с тех же самых страниц, которые ты вроде бы воспринимал не столь внимательно, и удивительно похожие на те, что знакомы тебе по твоему собственному жизненному опыту, вновь забирают тебя в плен, сглаживают и убирают зазор, возникший между тобой и рассказчиком, и ты не то чтобы сбрасываешь со счетов твои претензии, а даже себе самому начинаешь возражать и внушать, что и так. как описано у автора, вполне могло быть и вершиться, что, в конце концов, автору, так знающему и так воспроизводящему действительность и людей, виднее, и он в своем праве неожиданно, нестандартно повернуть сюжет или позволить своему персонажу неожиданные вроде бы поступок или высказывание.

Тому, конечно, не одна причина и не одно объяснение. И достигает жизнеподобия Борщаговский не каким-то единственным, раз найденным приемом. Да и вообще, может быть, не в приемах дело, хотя Борщаговский из тех писателей, что «знают ремесло» и пишут не по наитию. Я же с самого начала хочу сказать об одном, видимо, человеческом качестве Борщаговского, без которого все приемы и методы воссоздания человека в слове действовали бы вполсилы или в четверть силы.

Это качество — память слуха. Он сам сказал однажды: «…жизнь и звуки ее речи памятны мне навсегда». Это было сказано о давней, детской поре, прожитой в украинском селе, но я, читатель, понимаю, что относятся эти слова не только к ней, а и к жизни современного рязанского села, к жизни современного большого города. И хотя Борщаговский умеет описать человека: и лицо его, и одежду, и фигуру, и повадки, — но виднее всего этот человек становится мне, когда он зазвучит, заговорит. Если даже не описан, а только звучит — уже виден весь. В рассказе «Ноев ковчег» среди многих его персонажей всего на странице с небольшим возникает «крохотная» бабка с корзиной маслят, возникает, ввязавшись в разговор с майором из военно-охотничьей инспекции.

«— Всякую ночь рыбу берут, ми-илый, — ласково доносила бабка, побаиваясь мужиков и все же не в силах сдержать пагубной своей склонности: смирения и верности закону. — Нынче щука пойти обязана, теплой ночью она крепче спит, спугнешь ее бота-лом, она и твоя, в ячеё. (…) И шелешпера нынче хорошо брать, верняк, ветра, видишь, нет, а он безветрие любит, балованный он…

— Ты, бабка, профессор по браконьерству, — сказал майор. — Может, и сама промышляла?

— Было! — гордо сказала она. — Как не быть — было. Мой старик первым в этом деле числился. Жаль, не застал ты его. — Она горестно вздохнула. — У нас до тебя тоже инспектор шнырил, злой был, пес, за моим охотился и на моторке, и на веслах, и только что не вплавь… Нырял даже под его, а все — ничего! Мой у него меж пальцев ходил, а в крайности утопит сеть и — концы, а через денек крючкём зацепит, и обратно наша! — Бабка даже посветлела лицом. — Мой и помер-то от реки. На леща позарился уж в самый лед, под мороза, искупался ненароком и в три дни стаял… — Грустные события вернули ее на грешную землю. Все это было в прошлом, но хмурые лица мужиков и пристальность жгучих глаз майора обеспокоили бабку. — Сегодня и мой старик против закона не пошел бы, — сказала она просветленно, — а в те лета нужда гнала. Хлебушка и то купить не на что было, и табаку даром не дают».

И конструкция фразы, и сочные ударения, и местные словоупотребления создают такой речевой сплав, который точно отражает и вырисовывает сплав характера: гордыня и достоинство вкупе со смиренностью и трезвейшим пониманием реальности, в которой жила и живет эта старуха. Она могла бы в свою очередь встать в центр какого-либо рассказа, и тогда мы намного больше узнали бы о ее биографии, о хитросплетениях этой жизни, в которую многообразными — и драматическими, и радостными — событиями вошли и первая германская, и революция, и гражданская война, и коллективизация, и первое колхозное десятилетие, и Великая Отечественная, и последующие годы, но знание ее характера у нас осталось бы в основном то же. Так ясно и выпукло он определился в недолгом разговоре.

И сколько подобных примеров можно было бы извлечь из рассказов, повестей и романов Борщаговского, вошедших и не вошедших в этот том. И однорукий конюх дядя Егор из рассказа «Три тополя на Шаболовке», и тоже конюх Петр Михайлович из рассказа «Где-то я тебя, парень, видел», и старая коммунарка-колхозница Паша Лебедева из повести «Была печаль», и Константин Афанасьевич Братенков из повести «Суховей», и старый рабочий Демид Коваль из романа «Млечный путь»… Да ведь и некоторых основных персонажей произведений Борщаговского мы прежде и крепче всего узнаем по сказанному ими, по тому, что и как ими произнесено, — и последующие их действия и поступки лишь дополняют и поддерживают это знание.

Сразу оговорюсь: не думал и не думаю, что Борщаговский всего-навсего лишь твердо запоминает (или заносит в записную книжку) услышанные речения — отдельные фразы, монологи и диалоги — встреченных им в реальной жизни людей и по мере надобности точнехонько воспроизводит их на той или иной странице. Это ведь и невозможно. Как жизнь весьма редко создает в очищенном, рафинированном виде, без ненужных и пустяковых примесей значащий и символичный эпизод, который сам по себе мог бы стать явлением искусства, так и любой человек не так уж часто произносит нечто, в чем и лексически, и синтаксически, и психологически высказывается его характер, его отношение к миру и к людям.

И когда я говорю о памяти слуха, я имею в виду тот не только музыкальный, но и нравственный камертон, который не дает ни соврать, ни даже чуть сфальшивить при создании образа человека в искусстве прозы, при создании его манеры разговора, которая во многом характеризует этого человека. Камертон, помогающий из тысяч и тысяч хранимых в памяти слов и оборотов найти именно те, что мог сказать этот человек, и отбросить случайное и незначащее.

Впрочем, тут же следует добавить, что звуковая партитура прозы Борщаговского, в частности и представленных в этом томе рассказов и повестей, вовсе не исчерпывается собственной речью героев. Сюда же входят и шелест окской волны, набегающей на берега, и шум леса, и шепот травы, и вздох лошади, и блеяние овцы, и многообразные звуки человеческой деятельности… В той же статье «Свое и чужое», рассказывающей о замыслах и их воплощении, что уже цитировалась, Борщаговский писал, как он «уехал на Оку… чтобы, пожив там долго, иметь право сказать самому себе: я знаю этих людей, круг их жизни, их непременные занятия и вижу все, даже и закрыв глаза. Даже и то слышу, как тяжко дышит ящурная корова, вижу тяжелые, свисающие к земле вожжи слюны». Звуки реальной жизни, постоянно возникающие на страницах этой прозы, конечно же, существуют не сами по себе, не для «оживляжа», они символизируют и отражают, в них отражаются покой или волнение, заботы или страсти, любовь или вражда людей вообще и тех конкретных людей, которые созданы и описаны писателем.

Вот сорока с лишним летняя женщина, заводская уборщица Дора идет с тяжелой сумкой продуктов в больницу к тяжело болеющему, умирающему (Дора-то этого не знает или не хочет знать) столяру Степану, с которым их соединила на несколько последних лет любовь, согласие, уважение, понимание друг друга. «Идет пешком, столичной окраиной», не едет каким-либо транспортом, а идет, чтобы почувствовать, как дорога постепенно приближает ее к дорогому человеку, чтобы пережить этот путь — а вокруг осень. «Акации по пути много, она растет споро, растет и в засуху, теснится за штакетниками, закрывает дворы от наружной, мимохожей жизни. Знойным июльским днем стручки акации открывают пальбу, солнце рвет их изнутри, они стреляют семенем в асфальт и в землю, хотят, как и все живое, продолжения рода. В октябре акация безгласна; сохнет, теряя последние соки, пустяковый лист, а стручок темен, изнурен временем, молчалив, разве что скрипнет, ломаясь под ногой. Он лег на землю под ветер, под хозяйскую метлу, но Дора и неживого, сухого его звука остерегается: она узнала, как слаба даже и могучая плоть человека, и ничего не хотела рушить, ломать, а только беречь и сохранять».

Или вот главный герой повести «Была печаль» учитель Алексей Капустин, после нескольких лет отсутствия приехавший в родную деревню, лежит без сна в амбаре рядом с покойно спящей женой: «От Оки, из-под высокого берега долетел голос самоходной баржи; она благодарно, по-ночному негромко прощалась с людьми, открывшими ей дорогу в низовья, — теперь до самой Волги ни плотин, ни шлюзов. Напрягая слух, Капустин хотел услышать судовую машину и не слышал, но так внятно припоминались ему небыстрое, скользящее движение самоходки в густой тени крутояра, машинный гул, плеск волны о железный борт, что казалось, он и слышит все это, хотя ухо ловило только сонное дыхание Кати и удары о землю яблок, изредка падавших с грушовки неподалеку от амбарчика».

Если во втором случае те звуки реки, что доносятся до Капустина, и те, что всплывают из его стойких воспоминаний, несут с собой и былые счастливые минуты, и молодые надежды на будущую жизнь, полную согласия, гармонии, а для нас, читателей, подготавливая духовную одиссею Капустина, которая развернется на последующих страницах повести, то в первом резкий и сухой треск стручков акации, несносный для Доры, выдает нам ее скрываемое даже от себя внутреннее беспокойство и тем самым усугубляет наше сочувствие к этой доброй и мудрой женщине, как бы предрешает те трагические сцены, которые вот-вот произойдут…

И все же главное, что надо поставить в заслугу той памяти слуха, что проявилась в прозе Борщаговского, это звучание человека: его слова, его фразы, его манера говорить и, следовательно, думать. Причем довольно часто в рассказах и повестях писателя за произнесенным словом встает не только конкретный человек, его сказавший, но и семья, в которой он воспитался, деревня, где он вырос, народ, в котором он родился и прожил свою жизнь, встает история. Пенсионер Лутиков, всю жизнь просидевший в различного ранга районных кабинетах, пропитанный духом декретов, циркуляров, инструкций, указаний двадцатых, тридцатых, сороковых годов, сожалея о том, что его отцу — участнику революции не был поставлен, как решили когда-то, памятник, говорит: «Одно ли это позабылось! Мы и живых-то не ценим, что уж про убиенных говорить, — кому о них печься!» — и словечко «убиенные», и нечто неуловимое в строе фразы показывает нам, что вколоченное в детские годы воспитавшим его дедом-священником не ушло из его сознания и подсознания за все эти долгие и яростные годы. В словах сельского пастуха Петра Егоровича о сельповской продавщице: «Свои у Нюрки только волоса. А деньги наши. Денег и у правительства своих нет — все наши… Понял?», да и во всем его поведении на пароме проглядывает строгое, ригористское отношение ко всякой личной собственности, бытовавшее в первые десятилетия Советской власти, убежденность, что ничего «моего» не должно быть, в новой жизни место есть только «нашему», «общему». А в афористическом выражении уже упоминавшейся бабки: «Дурак и меряет жизню бутылкой» — пласт многовекового народного опыта, опирающегося на то, что истинная, трудовая жизнь тяжела, сурова и не терпит легковесности, прихлебательства, паразитизма, одним из проявлений которого и является пьянство.

Конечно, не только в этом внимании к людскому слову и к той почве, на которой оно возросло, будь то биография отдельного человека, будь то история деревни или целого края, будь то судьба всего народа, но в нем, пожалуй, прежде и ярче всего выражен демократизм прозы Александра Борщаговского. Демократизм несуетный, некрикливый, ненавязчивый, не вдруг вроде бы и заметный. Но естественный, но корневой и потому прочный. Корни его — в уважении к человеку и вере в него, эти же два чувства, соединенные с зоркостью писательского взгляда, рождают стремление пристальнее вглядеться в своих собратьев по времени и пространству и за защитной скорлупой, за шелухой внешнего поведения увидеть истинное истинных — его жизненные идеалы, его устремления и надежды, его радости и разочарования, его боль и драму, его свет и его тьму, все, что составляет его сердце, ум и душу, что формирует характер и жизненное поведение. Не гнушаясь при этом внешним неблагообразном таких, к примеру, людей как Яшка Воронок из повести «Была печаль» или Алексей Шилов из рассказа «Где-то я тебя, парень, видел».

Современное сознание, а следовательно, и многие современные писатели странным образом в понятие народа, которым они оперируют, осознанно или неосознанно включают лишь деревенский люд да разве что еще недавних выходцев из деревни, связанных с ней теснейшими узами — родственными, духовными, а то и материальными. Это узкое понимание народа чуждо Борщаговскому, в хотя настоящий том почти целиком составлен из произведений, герои и персонажи которых — сельские жители, совершенно не возникает ощущения, что автор дает им «фору» перед иными гражданами нашего государства, ставит их на некий постамент. Такое ощущение не возникает не только потому, что рядом с сельскими жителями в тех же рассказах и повестях существуют так же внимательно увиденные и рассмотренные персонажи иного толка — московский таксист, некогда ленинградец, дитя блокады, из рассказа «Три тополя на Шаболовке», профессор из рассказа «Без имени», феодосийский носильщик Володя и Валентина Николаевна Кожухова из рассказа «След на асфальте», городской учитель Алексей Капустин, вроде бы недавно покинувший родное село, но легко и просто, словно там родился и воспитался, вошедший в городскую жизнь, свыкшийся с городским духом и нравом; но еще и потому, что ни автор, ни его герои не видят смысла в противопоставлении себя жителям иных мест или носителям иных профессий (то противостояние сельчан горожанам, которое можно заметить в повести «Была печаль», — это ведь конкуренция рыболовов), их конфликты — личностные.

Этот вот безоглядный и безвыборный демократизм прозы Борщаговского (я бы даже сказал — нерассуждающий, если бы в этом слове не содержалось некоего негативного, обидного оттенка) во многом идет от традиций русской классической литературы, которые мощно пронизывают и питают ее. Эти токи ощущаешь постоянно, в любом произведении, но, может быть, явнее всего они чувствуются в рассказах «Ноев ковчег» и «Где-то я тебя, парень, видел». Даже в замысле, даже в построении этих рассказов. Почти бессюжетные (в особенности первый), в то же время вместившие в себя множество персонажей, разнообразных и психологически и социально, эти рассказы напоминают многие страницы Короленко, Николая Успенского, Слепцова, Левитова, Чехова, Горького, те их произведения, что в жанровом отношении находятся где-то между рассказом и очерком.

В этих рассказах люди схвачены автором в минуты и дни вынужденного ничегонеделания, нежданной и нечаянной остановки посреди движения жизни, малого ли, большого ли (шофер Яша гнал машину с сеном, торопясь к перевозу, а паромщик с женой повели корову к быку, и вот нужно терпеливо ждать, как и другим, собравшимся у реки; директор элеватора Яков Царев уверенно руководил предприятием, своей семьей и всеми, кто попадется под руку, ибо для него «чужие дела все были как дважды два четыре», но болезнь погнала в больницу, и вот он здесь, среди других «стоналок»), вдруг у них образовалась возможность оглянуться вокруг себя, подумать о себе и о других, о жизни вообще, поговорить со случайно встретившимся — на час, на месяц — человеком, самому высказаться, другого послушать или просто передохнуть от заполошной ежедневной гонки с препятствиями, от будничных дел — служебных и домашних, от постоянных забот.

Все как бы замедлило ход, вообще остановилось — время и люди то ли остывают, то ли оттаивают, у кого больше, у кого меньше распахиваются души, их «отпускает», что ли.

Можно было бы сказать: писатель намеренно выстроил такие ситуации, собрал таких персонажей, чтобы через них высказаться самому, выразить различные грани своего отношения к миру, к сегодняшнему дню, к тем или иным его проблемам (в открытой или завуалированной форме такое практиковалось во все века и в философской, и в художественной литературе). Но вот что любопытно — я, читатель этих рассказов, от страницы к странице все ощутимей вижу, чувствую, что автор сам внимательно, заинтересованно, с любопытством даже слушает тех, кого он собрал на окском пароме или в стенах районной больницы, вслушивается в их тары-бары, в их рассказы о давнем и только что случившемся, в их вспыхивающие и затухающие перебранки, в их тихие откровения, выраженные в неброских, вроде бы незначащих словах, в их внезапно рождающиеся афоризмы и смачные словечки, в их рассуждения о самом близком и насущном (дом, семья, свой колхоз, собственная жизнь) и о дальнем, всеобщем (народ, страна, политика государства, судьбы мира), в их то резкие и звучные, то певучие и чуть звенящие интонации и переливы, раздающиеся над вечереющей рекой, над приокскими лугами, под лепными потолками бывшего барского дома или среди лип больничного парка. Ни одного-то слова от себя он не вставляет в эти речи, в которых, то полных открытого прямого смысла, то скрывающих за своим полуосмысленным шелестом нечто сокровенное, не вдруг дающееся языку, выражению, заключена полифония жизни. Ее-то, эту полифонию, и слушает вместе с нами автор, совсем не стремясь как можно скорее извлечь из нее нечто полезное и простое вроде гвоздя или прописной истины. Ибо смысл жизни так же сложен, противоречив, текуч и плавен, как и сама жизнь, с которой пишет автор свои наброски, эскизы, этюды. И так же сложна, противоречива, текуча и плавна народная мысль с ее глубочайшим уважением к труду, таланту, упорству, с ее презрением к захребетничеству всякого рода (да, и терпят порой таких, как Полещук и Лутиков, и от них терпят, но и презирают — легко и насмешливо, как Петр Егорович, или тяжело и непрощающе, как Шилов), с ее непрекращающимся поиском правды, с ее уверенностью в необходимости, в истинности сочувствия и милосердия (вспомним рассказ «Не чужие»). И автор не выдает за народную мысль свои, какими бы они ни были интересными и значимыми, рассуждения (им он найдет место в других своих книгах — романах «Русский флаг», «Где поселится кузнец», «Сечень», в повести об Александре Агине — современнике и иллюстраторе Гоголя), он всматривается в рождение, вслушивается в течение народной мысли и старается в своей прозе воспроизвести, воссоздать эти процессы.

Она, эта народная мысль (и это четко показано в прозе Борщаговского) рождается в труде, жива трудом и направлена прежде всего на все, что связано с трудом. В большинстве рассказов писателя, вошедших в этот том, в качестве основного вывода или побочной, но неизменно важной темы звучит мысль о том, что и народ и отдельный человек жив делом, более того, общим делом. Вспомним финал «Ноева ковчега», где Маня с Ефимом после тяжелого дня «шли молча, и Маня думала, что, может, все и сложится счастливо, — жизнь у них впереди долгая, а там и дети подрастут, и они не будут сидеть сложа руки, найдется и для них дело». Счастье и дело неотделимы одно от другого, собственно, счастья и нет без дела. В том же «Ноевом ковчеге» мелкий районный чинуша Полещук, полагая, что он знает народ, среди которого прожил и проработал всю жизнь, а на самом деле меряя народ по себе, по своему эгоистическому разумению, говорит: «Нашего мужика нельзя с заграничным мешать. Нашему фигли-мигли не нужны, ему одно требуется — сытым быть, и все, всего дела». Но убожество сытости на самом деле привлекательно только для нищих духом, для того же Полещука и подобных ему. И не самый видный в деревенской, в колхозной иерархии человек, пастух Петр Егорович отвечает Полещуку за себя, за сидящего тут же почти безмолвного «лобастого» мужика, за всех трудовых людей своей деревни, а может быть, и всей России: «Он не денег просит, а дела, пойми ты корысть нашу глупую. Де-е-ла! Чтоб не совестно было день провожать и новый начать хотелось. Э-э-э! Не поймешь ты этого!» — и тем не впрямую, но решительно и точно опровергает и развенчивает все якобы государственные соображения Полещука. Якобы государственные, а на самом деле демагогические, соображения собственника, хапуги, только присосавшегося — не оторвать порой! — уже не к своему, не к личному, а к казенному: хлебу, сену, рыбе, деньгам…

«— Ты, Прошка, по ошибке жизнь в праведниках пробегал… Похлебаевы ему, видишь, не пришлись. Они на колхоз всю жизнь ломят, а ты? Тебе только дай, дай, дай! Вези, вези — сена, картошки, дров, как же: тебе положено! Ты и Оку не любишь… Не любишь, Яшка ее любит, а ты одного себя празднуешь», — это уже в повести «Была печаль» говорит Иван Прокимнов еще одному захребетнику Прохору Рысцову, долгие годы прослужившему охранником на окской плотине, постоянно обогащавшемуся за счет своего поста и обозленному тем, что запретная зона, где прежде был он царь и бог, теперь открыта для всех: лови, кто хочешь.

Есть еще одна особенность у любимых героев Борщаговского.

Да, труд они предпочитают сытому незаработанному довольству и вовсе не смущаются тем, что тот же труд дает им средства к существованию. Да, труд дает приложение их человеческим талантам, служит основой их этики, их понятий о справедливости, красоте и добре, их взаимоотношений с миром и другими людьми, в нем — и малая радость, и большое счастье. Но, кажется, самое большое наслаждение, самое глубокое нравственное удовлетворение доставляет им труд слаженный, артельный, общий, труд, которым достигается благополучие не одного, а многих, труд, в котором сопрягаются физические и душевные усилия десятков, сотен, тысяч людей и который дает человеку возможность почувствовать себя не одинокой пылинкой среди мириада подобных, а нужным и любимым членом сообщества, братства, коллектива.

О чем мечтает в свои последние годы столяр Степан из рассказа «Осенью»? Ведь не только о том, чтобы расстаться с постылой семьей и объединиться с дорогой ему женщиной, и уж совсем не о том, чтобы облегчить свою жизнь и как сыр в масле кататься. «С деревней приставал. И не просто с деревней, — с колхозом, не в рай он хотел, не в кущи, а на работу, чтобы всё на виду у людей, — и жизнь, и дела, и обоюдное их согласие». Одинокая женщина Люба Ермакова, везущая на себе нелегкий воз — ребенок, старая мать, не желает уходить на выгодную работу в другое село, за реку, не может уйти от людей, с которыми делила трудные военные и послевоенные годы, сроднилась, сжилась: «Иной раз кляну себя, уговариваю: ухватись, ухватись, баба, за выгоду, вот она, сама под ноги подкатила, нагнись только. А спина не гнется, руки не слушаются. Я при общей жизни родилась, и росла при ней, и другого не хочу…» (курсив мой. — Ю. Б.). А слова попутчицы по электричке о том, что хорошо бы раздать землю по людям, чтобы у каждого была «отдельная земля», вызовут у Любы горечь и гнев: «Это же тоска какая, всю жизнь вместе, скопом, а тут спиною друг к другу, что ли? Как собак стравить нас, что ли? Всякий ход в жизни закрыть?»

Это ощущение братства выручает людей даже в невероятно напряженных ситуациях, когда, кажется, нет другого выхода, кроме противостояния, схватки, борьбы, лютого озлобления. Но «не чужие мы с тобой» (рассказ так и называется — «Не чужие»), — говорит Клавдии Петровне Грачевой ее соперница Роза, отступаясь от ее мужа, на которого вроде бы тоже имеет права, которому несколько лет дарила и заботу, и душевное тепло. И это чувство поможет Розе преодолеть свое горе и вновь предстоящее одиночество, понять беду и боль другого человека. Она же еще и утешит, поддержит добрым словом и советом Клавдию Петровну, увозящую от нее освободившегося из ссылки Сергея Грачева, и скажет ей на прощанье: «Ну, ты держись, все мы одного горя дети».

Произвольно или непроизвольно, осознанно ли то, что в большинстве случаев любимые мысли писателя о людской общности, о братстве, о совместном труде и дружной жизни высказываются в его прозе женщинами? Думаю, что и произвольно, и осознанно. Думаю, что самому автору близка «смутная, нескладная мысль» Яшки Воронка, «что бабы здешние, все, сколько ни есть, лучше мужиков — сердца в них больше». Во всяком случае, если судить по произведениям Борщаговского, так оно и есть — и вместе с поэтом Борисом Слуцким он мог бы сказать: «Бабы были лучше, были чище…»

Это ведь тоже идет от великой русской литературы, от ее преклонения перед женщиной, от признания ею за женщиной права на совестный суд и милосердие, на проклятие и прощение, — от пушкинских Татьяны Лариной и Маши Мироновой, от некрасовских Орины, Дарьи, княгини Трубецкой, от тургеневских женщин, от Наташи Ростовой и Сонечки Мармеладовой, от их любви, сострадания и терпения.

Это предпочтение, отдаваемое писателем женщине, сказывается даже на женских портретах, великолепно прописанные или чуть намеченные образцы которых разбросаны по многим страницам этой книги. И как прекрасны у него эти портреты! Даже не в лучшую, не в самую блистательную их возрастную пору писатель ищет и находит в своих героинях красоту — и духовную, и физическую: «Саша приблизилась, и он увидел, ощутил неподвластным воле толчком крови, что она стала лучше, чем прежде, и не постылая бабья, загнанная тяжесть в ней, а сила и свободное дыхание; созрела женщина, пришла соразмерность, женская мягкость и гармония, а в рыжих, медовых глазах открылась новая глубина, и там намешано всего — и счастья, и тоски, и боли»; «Нюра еще и сейчас, при круглом, с отяжелевшим подбородком лице, и в настороженности… и особенно в задумчивости, с полуоткрытым ртом, когда белизна ее зубов заставляла играть все краски бронзово-смуглого лица и тяжелые, уложенные позади волосы, в детстве белые, а теперь почти и не русые, цвета каленых орехов лещины»; и даже о глубокой старухе, живущей у чужих людей: «Была в ее тоне кольнувшая Капустина зависимость, горечь поздней, непоправимой бездомности, но голос Паши сохранился колдовской, молодой, певучий, будто свитой из нежных, еще не знающих устали жилок».

И нет среди многочисленных женских образов, выписанных Борщаговским, — и основных, и проходных — так называемых отрицательных. Нет-нет, это совсем не ангельские лики, в их характерах, если отсчитывать от идеала, можно заметить существенные недостатки, иные их поступки, если изменить ракурс зрения, взятый автором, могли бы показаться нам — да и кажутся — и недолжными, и неприятными. Но у писателя достает на них на всех и сердечной щедрости, и понимания, и света души, — и не забудем сказать — таланта человеческого и писательского, чтобы объяснить, оправдать, на худой конец, извинить, обелить ту или иную черту, тот или иной поступок. И мы, читатели, благодарно учимся у писателя этой — нет, не снисходительности — внимательности, этому пониманию, этому состраданию женской душе, еще прежде того сострадавшей нам.

Тем более что видим: его пониманию и сочувствию тоже есть предел. Ибо есть все же среди женских портретов Борщаговского один, от которого хочется отшатнуться, так непривлекателен и мерзок его оригинал. Он возникает на надрывающих сердце страницах повести «Суховей». Что же такого в Зинаиде, какой на ней страшный грех, чего не может простить ей писатель, почему не хочет хотя бы пожалеть? Причина прежде всего — в ее неженском сердце, из которого словно бы вытравлено все, что искони присуще женщине, и главное, любовь с ее созидательной силой. Ведь не случайно не держатся мужчины в ее доме, трое было и сплыло, никто не удержался; это здесь они показались «подчиненными, никлыми, случайными гостями», «будто легкая полова», а где-то, может быть и даже наверняка, оказались желанными, любимыми, добрыми хозяевами, мужьями и отцами; не случайно и то, что она не понесла ни от одного из них. Ее захапистость больше всего раздражает тем, что она какая-то ненужная, бесхозяйственная, не греющая даже ее самое: вот она алчно посматривает на электрика Николая — товарища своего брата, на нового заведующего сельским клубом, примеривается, как их обротать, строит планы новой семейной жизни, но в планах этих они вроде вещи, придатка, и читателя не оставляет ощущение — безошибочное, кстати, — что не будет здесь никакого толку, что и этим мужчинам не выжить рядом с ней («Вашей Зинаиде укротитель тигров нужен или беглый каторжник», — говорит один из них), ибо она не способна никого уважать («этого добра везде навалом, пальцем помани!»), видеть в другом человеке его собственные желания, интересы, надежды, да и не согласна она принимать в расчет чьи-либо интересы, кроме своих (даже брата она «сердила тоскливо-прямым умом без сердца и неистребимым чувством собственной правоты»). Ничто не идет ей впрок: воспользовавшись своим служебным положением — секретарствует в сельсовете, — она за гроши купила, можно сказать, оттягала хороший дом у старой колхозницы-пенсионерки Мани Шутовой, и вот, как сама признается, «придешь домой к ночи, за день умаешься, а в избе темно, печь холодная, живой души не докричишься».

Но если бы она только не могла наладить собственную жизнь. Нет, она еще и корежит чужие жизни, рушит чужие судьбы. «В ее мозгу, всегда открытом раздражению», словно бы и нет места для самого простенького добра. Как она умеет и любит жалеть себя! И как непрощающа к другим, как изобретательна в выискивании существующих и несуществующих ошибок, корыстей и злонамеренностей. Конечно, отвратительно, что все ее раздражение, злоба, зависть изливаются на собственную мать, что она любой шаг Евдокии Ивановны, начиная с того, что та не голосила на похоронах мужа, и кончая тем, что она не продала в колхоз свою корову или вставила новые зубы, истолковывает превратно и злостно, что ссорит с матерью сына, что жжет письма, которые шлет матери издалека товарищ ее мужа Константин Афанасьевич Братенков. Читатель чувствует облегчение, когда наконец-то все понявший, прозревший Сергей в финале повести кричит сестре: «Уходи!», разрывая путы лжи и ненависти, годами сплетавшиеся Зинаидой.

И все же самый страшный грех ее не в этом. Хотя, конечно, это зло, идущее от Зинаиды, наиболее явно и наиболее впечатляюще; драма Евдокии Ивановны, драма Братенкова, драма Сергея, вызванные и спровоцированные Зинаидой, ее завистью, корыстью, самоуверенностью, надолго останутся в памяти читателя повести. (Однако близкое Зинаидиному поведение Елизаветы писатель как бы прощает ей за один-единственный душевный порыв, бросивший ее на грудь Доре в час общего для них горя — смерти Степана.) Ведь на самом деле злобное раздражение Зинаиды, ее воинствующий индивидуализм направлены не только против матери, но против всего, что не есть она сама. Ее самоуверенность не только неистребима, она напориста; Зинаида не просто осуждает людей, но лезет в их жизнь, корежит ее и ломает. Увидеть же себя, свое поведение со стороны совершенно неспособна. Это ведь она думает: «Отчего так трудно дотолковаться двум хорошим людям: они, может, и родились друг для друга и жили бы душа в душу, а как им узнать друг друга? Часа тихого нет, случая хорошего — все суета, спешка, грызня, иной раз и не поймешь, из-за чего искусали друг друга люди», — но понять не в состоянии, что это она и ей подобные создают атмосферу «грызни», что душу другого нужно понять, в нее нужно поверить, а ей этого не дано, ей с руки только подозревать людей в тех проступках и преступлениях, на которые бы она пошла сама ради достижения своих целей (ведь то, что она, работая на почте, сжигает одно за одним письма Братенкова к матери, и есть преступление).

Зинаида сродни чеховскому унтеру Пришибееву. В каждом постановлении, указе, инструкции она видит лишь узкий смысл запрета. Вокруг таких, как она, жизнь задыхается и глохнет, ссыхается и вянет. И если частная жизнь еще может как-то противостоять этому напору, то общая жизнь, общее дело, по смыслу своему нуждающиеся в свободе, в просторе, поиске, инициативе, чувстве братства (вот уж чего совершенно лишена Зинаида, чему она изначально враждебна), под натиском запрета и демагогии, которыми прекрасно владеет Зинаида, рушатся и разлетаются на обособленные куски и участки, перестают быть общими. Полифония общей жизни перерождается в какофонию жизни разрозненной и полубессмысленной. И вот эта враждебность всему, постоянно живущая в Зинаиде, сильнее всего отвращает писателя, вот чему он не может, да и не хочет найти ни оправдания, ни извинения.

То, о чем написано в последнем абзаце, не так уж явно прописано в «Суховее», но тем не менее чувствуется, угадывается автором, угадывается и читателем. И здесь место сказать вот о чем: Борщаговского вроде бы никогда не относили к писателям публицистического толка, к тем, кто впрямую высказывается в своих произведениях по общественным и хозяйственным вопросам, производит футурологические прогнозы. Так оно и есть. Однако сила таланта и непредвзятое внимание к текущей жизни, к своим современникам, к тому, о чем они думают и говорят, не раз позволяли Борщаговскому задолго до широкого распространения какого-либо общественного, жизненного явления чувствовать его приближение, видеть его слабо ощутимые приметы, указывать на них. Конечно, тот общественный тип, что воплощен в образе Зинаиды, в пору написания повести («Суховей» помечен 1978 годом) уже и родился и сформировался, но именно Борщаговский указал на опасные социальные потенции его дальнейшего развития и возрастания.

Но приведу более разительный пример. В 1965 году, когда был написан и опубликован первый рассказ «рязанского» цикла — «Ночью», мы слыхом не слыхивали ни о вещизме, ни об оголтелом приобретательстве, ни о той страсти к личному обогащению, которая разделяет людей и с проявлениями которой сейчас приходится бороться нашему обществу. И, по-видимому, оттого не очень были замечены и не так остро восприняты слова Любы Ермаковой о том, что она не хочет другой жизни, кроме общей, не желает жить и работать спиной друг к другу со своими товарищами и соседями. Но как теперь стали понятны и нешуточная тревога Любы, и прозорливость писателя, не отмахнувшегося от этой тревоги, как от чего-то пустого и случайного. Думаю, что еще не раз, перечитывая книги Борщаговского, мы будем обращать сугубое внимание на то, мимо чего некогда прошли со спокойным сердцем.

Густая, подробная живопись Борщаговского, включающая в себя и портрет (примеры, которые я приводил, не являют собой и сотой доли ярких картин психологических состояний человека, что содержатся хотя бы в представленных здесь его рассказах и повестях), и пейзаж, и многочисленные детали пространства и времени, речевые партитуры его произведений, в которых изложены мгновенные соображения и долгие раздумья советских людей 40— 70-х годов нашего века, ситуации и конфликты, отразившие духовные движения нашей эпохи, мужские и женские характеры, в которых выразился русский человек середины нашего столетия, — во всем этом скрыты, видимо, многие предвестия, иные из которых нам уже удалось расслышать, а иные, может быть, неведомы и самому писателю, хотя и вошли уже в его произведения вместе с конфликтами и характерами.

В последние годы Борщаговский стал писать еще гуще и подробней, что особенно сказалось в двух последних его повестях — «Была печаль» и «Портрет по памяти». На страницах теснятся вещи, пространства, люди и идеи, теснятся эпитеты и глаголы действия, фраза уплотнена, заселена до невозможного, в нее уже лишнего слова, лишней запятой не поставишь, само произведение — словно средневековый город, которому тесно в кремлевских стенах и население его выплеснулось в посад, а там — и в пригородные слободы. Конечно, здесь сказалось и постоянное, все время увеличивающееся стремление к краткости, к уменьшению объема. Но и другое стремление, также растущее с годами: рассказать, поведать как можно больше, как можно большим поделиться с читателем, запечатлеть на бумаге, в людской памяти как можно больше встреченных в жизни или узнанных по книгам, по архивным материалам людей. Ведь за каждым из них — судьба, чем-либо да особенная биография, жизненный опыт, хотя бы несколько итоговых слов, выплавленных в тигле жизни. Это и ямщик, везущий Александра Агина из Козельца в Нежин рядом с собой на козлах, так любовно и тщательно выписанный Борщаговским в повести «Портрет по памяти», — с его горьким прошлым и тяжким нынешним существованием, с его жизненным смирением и упорством, с его «выношенными, не сейчас придуманными» словами.

Это и Яшка Воронок — Яков Петрович Воронцов из повести «Была печаль». Мимо скольких подобных людей проходим мы порой в жизни, почитая их бросовыми, никчемными, чья жизнь прошла впустую, от кого и слова путного ждать не стоит. «Оказывается, Капустин просто не знал его, видел, а не знал, не доискивался в нем добра и правоты, принимал его как человека законченного, о котором и думать нет нужды, как о мертвом». А за ним — и это, к счастью, открылось и Капустину, и автору, и нам, читателям, — и родовой опыт («Меня сызмальства отец учил: много красоты на земле, а первая красота — человек, не прогляди, Яков»), и непростая личная биография, и мягкая любовь к людям, не допустившая его до озлобления, и ум, сказывающийся хотя бы в иронии, обращенной прежде всего на самого себя («Если об каждом солдате печалиться, жизнь затмится», — говорит он в ответ на сожалительные слова Капустина о судьбе Воронка).

Если в «Портрете по памяти» уплотнена фраза, то в повести «Была печаль» более всего уплотнено содержание — сюжетное и идейное. Множество сплошных и пунктирных линий пересекают эту повесть из конца в конец, по горизонтали и по вертикали. Самая главная, самая столбовая — это, конечно, та, на которой происходит открытие молодым учителем Алексеем Капустиным сложности, многообразия, ветвистости и одновременно фундаментальности жизни, всего того, что выражено Гете в его знаменитых словах из «Фауста»: «Теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни древо». Открытие судьбы и души Яшки Воронка — лишь малое звено в той цепи открытий, которая начинает разматываться перед Капустиным в его давно откладывавшийся и наконец состоявшийся приезд в родную деревню над Окой.

К мальчику Леше, а потом к юноше и мужчине Алексею мир и прежде поворачивался разными своими сторонами, как и к каждому из нас. Он мужал, учился в школе и в институте, работал, учил детей, читал многие книги, решал различные вопросы, возникавшие и у себя самого и у своих учеников, наверняка читал и произносил те или другие слова о сложности и неоднозначности жизни. И тем не менее в начале повести мы видим, что Алексею Капустину все достаточно ясно в жизни, ничего необъяснимого и неразрешимого он не видит ни в себе, ни в своих близких и знакомых, ни в деревне, в которой он вырос, ни в городе, в котором сейчас живет. Как и каждому из нас, ему предстоит пройти некий отрезок жизненного пути, на котором все виденное и пережитое прежде, видимое и переживаемое сейчас поразит своей многогранностью, явит свои бездны и высоты, из плоского и понятного превратится в объемное и порой туманное. Только ли Якова Воронцова — родную мать, уже покойную, он, можно сказать, заново увидит, и не только узнает неизвестные ему факты и эпизоды ее жизни, но и то, что видел и помнил, высветится перед ним в ином, то более резком, то более мягком свете.

«Обостренно, более проницательным взглядом» — и менее высокомерным, добавим мы, — он увидит теперь своих старших земляков, которых знал с мальчишеского возраста, и своих учеников, на которых прежде глядел в основном с точки зрения их радивости или нерадивости, увидит основания их жизни и судьбы, увидит свое неиссякаемое и неизбывное родство с ними, которое, как казалось ему, если и было, то навсегда оборвалось с его отъездом в город, к тамошнему свету из здешней темноты, к тамошней звени из здешней глуши. Увидит — может быть, впервые с мальчишеских времен, когда иначе и не думал, — что жизнь и здесь бьется, сверкает и звучит и что, более того, без этой жизни, которая некогда переполняла его всего, а потом словно вытекла, он на самом деле не сможет полно и естественно существовать вне зависимости от того, вернется он сюда еще раз или не вернется никогда. Что, отринув, отрезав свое прошлое, он станет духовно слабее и тщедушнее, скажем, бывшего своего ученика Ивана Прокимнова, далеко не самого уважаемого в деревне человека. Ибо то, что дал ему город и книги, еще квело, едва начало прорастать в его душе, еще требует большого — ее только его, но и его детей и внуков — времени для роста и мужания, а за словами и поступками Прокимнова — память рода, коллектива, многовековой трудовой культуры русской деревни. Поймет, что новое следует прививать к старому, а не сталкивать их лбами, что город и деревня ни в жизни, ни в его душе не противопоставлены, а необходимы друг другу, что все нужно всему и все нужны всем «в каком-то высшем смысле, не до конца доступном и ему самому».

И какая-то высшая справедливость чудится в том, что все эти истины не открыла, но помогла открыть ему, много учившемуся, много читавшему, его бывшая, не очень прилежная некогда ученица, его бывшая случайная, короткая и почти неосознанная любовь, Саша Вязовкина, сейчас всего-то-навсего доярка фермы, да и никогда не стремившаяся ни к другим профессиям, ни к другим должностям, ни в другие места. Именно справедливость и правда в этом, а не потешная случайность, не казус, не идейный нонсенс, не художественный парадокс. Достовернейше и правдиво, без сусальных украс Саша Вязовкина выписана писателем как олицетворение самой жизни, ее многоликости и противоречивости: серьез и непоседливость, глубина и воздушность, тяжелеющее женское тело и все более легкая и пламенеющая женская душа, драма и комедия, максимализм и широта, простодушие и зоркость, отвага и незащищенность, открытая горячность и каменное равнодушие, жизненная цепкость и ребячье легкомыслие, любовь, преданность и вера в добро. Она больше чувствует жизнь, чем понимает, но чувствует так и то, как и что не понять не только ей, но и Алеше Капустину и другим, более мудрым людям. И странным образом, не юное нахальство, а серьезная, полусознающая себя правота стоит за ее словами, когда она, только что закончив школу, говорит Капустину: «Что ж вы, — учитель, а об жизни не думаете…» — только тогда Алеша не в состоянии эту правоту ощутить и расслышать. В ней есть что-то и от Катерины Кабановой из «Грозы» («Вот тебе и грех мой, вот я какая, люди души моей не знают»), и от ее бесшабашной золовки Варвары с этим постоянным, вынесенным автором в заголовок повести, присловьем: «Была печаль!» В ней, действительно, есть все, как в жизни, и она прекрасна — как жизнь.

Алексей Капустин в этот приезд вновь открывает для себя Сашу, и вновь находит ее любовь, и вновь теряет. И в то же время, мне кажется, нет большой драмы ни в том, что они когда-то расстелись, ни в том, что расстаются теперь, уже, по-видимому, навсегда. Ее стезя — не его стезя, их пути розны и неодинаковы, но им нужно было встретиться, чтобы зажечься друг от друга светом любви, добра, понимания жизни, понимания своего предназначения в ней.

Этот свет разлит и в книгах Александра Борщаговского, который однажды открыл для себя стезю и назначение: показывать людям, как происходит открытие человеком человека, его красоты и его величия.

Юрий БОЛДЫРЕВ