Против ожидания, билет для Голованова удалось раздобыть без всяких хлопот, еще в автобусе, доставившем всю тройку — Дашу, Глеба и Артура — в Лужники. Какая-то девчонка с тощей косой, переброшенной через плечо, в сереньком платьице с кружевцем на воротнике — по всему не москвичка, — прижатая в автобусе к Даше, попросила, именно попросила купить у нее билет, сказала, что должна была идти с дядей, но дяде помешали гости; кажется, даже она боялась, что ей не удастся сбыть этот «лишний билетик», о котором сотни болельщиков мечтали сейчас на всех подступах к стадиону. И она так благодарила Дашу, заплатившую за билет, точно та сделала ей одолжение.

— Мне ужасно неудобно, — вполголоса сказал Голованов Даше. — Я тебе обязательно отдам. Я, может быть, завтра разбогатею!

— Ну что ты! О чем ты! — сказала Даша и покраснела.

А их благодетельница, продавшая билет, старалась теперь, выйдя из автобуса, держаться к ним поближе: она явно заробела, оказавшись вовлеченной в грандиозное действие, называвшееся футбольным матчем в Лужниках. Оно начиналось уже на площади перед входом в этот спортивный парк и вбирало в себя все новые тысячи участников. Бесконечными вереницами подходили с разных направлений автобусы и, мгновенно опустев, осторожно разворачивались и бессильно сигналили в неоглядном человеческом разливе; всадники в синих милицейских мундирах, державшие охранение, осаживали коней, и те мотали мордами, выгибая атласные шеи; болельщики, которым не досталось мест, чего-то еще дожидались у входа, спрессованные в одну колыхавшуюся, глухо шумевшую массу. А мимо них, убыстряя шаги, подгоняемые заразительным нетерпением, шли и бежали со странно озабоченным, даже встревоженным видом счастливцы с билетами. За воротами, на широких аллеях, ведущих к большой арене, продолжался все тот же беспокойно-радостный бег. Разноцветные флаги реяли на тонких флагштоках в безоблачном небе, гремела музыка из сотен репродукторов, нагнетая праздничную тревогу. И девушка из автобуса проталкивалась в бегущей толпе, боясь отстать от бывалых москвичей, с которыми свел ее добрый случай... Выяснилось уже, что в Москве она впервые, что ее зовут Зоей и что она приехала откуда-то из-под Серпухова, из совхоза на Оке, поступать в институт иностранных языков.

Голованов не жалел теперь, что попал в Лужники на большой матч. Его нимало не интересовала игра как игра и ее действительные или мнимые сложности и тонкости. Но исполинский, заполненный сверх меры овал стадиона, по травянисто-зеленому дну которого метались пестрые, красно-белые и желто-голубые человечки, этот невероятный корабль, поднявший сто тысяч буйных пассажиров, был необыкновенным зрелищем. Стадион словно бы качало на гигантских волнах всеобщего душевного волнения, незримое электричество бушевало в совершенно чистом воздухе, сотрясаемом шквальными ударами. И люди вскакивали с мест, как в ужасе, и обнимались, как после долгой разлуки. На дальних скамьях никого, конечно, нельзя было различить в отдельности — точно неисчислимый бисер, красноватый на солнце, лиловатый в тени, покрывал трибуны, и лишь слитный, штормовой гул наплывал оттуда. А все, вместе взятое, вызывало даже не у болельщика замечательный подъем и жажду общения.

Было интересно смотреть и на соседей — ближайших соучастников праздника: на Дашу, на Артура, на Зою (она и Глеб поменяли свои места на более низкие, худшие, с точки зрения знатоков, чтобы сидеть всем рядом). Зоя быстро освоилась, целиком ушла в игру и вела себя несколько загадочно: казалось, эта загорелая девушка в матерчатых босоножках — «дитя полей», как глупо сострил Артур, — болела не за нашу сборную, а за гостей. Она приподнималась и стискивала сложенные руки с туповатыми пальчиками, когда футболисты в красно-белом скапливались у ворот противника и мяч коротко, почти неуловимо перелетал от игрока к игроку — вот-вот он должен был очутиться в сетке... Но вдруг, отскочив от штанги или пролетев мимо нее, он уходил в сторону, за линию поля, и Зоя вздыхала с облегчением и оправляла машинально кружевце на воротнике — старенькое, пожелтевшее, отпоротое, должно быть, от платья мамы и мамой же пришитое к платьицу дочери. Возбуждал интерес и гражданин в пропотевшей рубашке со сбитым на сторону галстуком, сидевший ниже Голованова. Каждый раз в критические моменты он припадал к своей плоской бутылке и, отхлебнув из нее, тихо постанывал; его малиновое, распаренное лицо становилось мученическим — такое наслаждение он испытывал.

Спортивное счастье словно бы колебалось в выборе — какой из команд отдать свою улыбку: первая половина игры не дала результатов, никто не сделал «штуки», как назывался гол на языке болельщиков. Но после свистка судьи «на перерыв» началось состязание спринтеров, и Глебу оно понравилось даже больше, чем футбол, — сразу было видно, кто бежит быстрее и побеждает. Длинный, костлявый парень, весь составленный из острых углов, оборвал ленточку финиша и долго еще потом, как заведенный, перебирал по дорожке своими жилистыми ногами, пока не свернул в сторону на траву; голос с неба, усиленный репродукторами, хрипло возвестил, что установлен новый рекорд страны и Европы, и победителя обступили фотокорреспонденты. А непомерный корабль стадиона со всеми его трибунами качнуло на гигантской, как цунами, волне, и сто тысяч человек разом зашумели и задвигались.

Немного мешал Голованову лишь Артур Корабельников — он без устали что-то объяснял, доказывая преимущество новой тактики игры в футбол, бранил одних игроков, одобрял других, и со всеми он был как будто в близких отношениях, притом он непрерывно острил. В конце концов, он утомил и Дашу, и она начала ему задавать вопросы, вроде:

— А что важнее для футболиста: голова или ноги?

— Важнее всего, конечно, хорошие отношения с начальством в комитете физкультуры, — отвечал Артур.

Нагибаясь и выворачивая шею, чтобы поймать взгляд Даши, он продолжал свое:

— Ты читала? К нам приезжают бразильцы — лучшая команда мира, профессора футбола. Один Пеле чего стоит... Или Гарринча! В Чили Гарринча спас бразильскую команду от поражения.

Артуру необходимо было — он чувствовал это — взять реванш за свое молчание в разговоре о Шекспире. Но Даша отворачивалась, смотрела в сторону, и, теряясь и тоскуя, он возвысил голос:

— Между прочим, знаешь, сколько у Хусаинова пластинок всяких? С ума сойти можно! Колоссальная коллекция, собрал со всего света. В команде его называют меломаном.

— Как интересно! — сказала Даша, поводя вокруг своими прекрасными глазами. — А кто он такой — Хусаинов?

— А кто такой Евтушенко? — ответил Артур, не придумав ничего лучшего.

И опять внизу, на зеленой прямоугольной лужайке, забегали красно-белые и желто-голубые человечки. Временами там происходило что-то похожее на детскую забаву «куча мала» — пестрые человечки сбегались все вместе, жестоко толкались, валились друг на дружку, а мяч, как заколдованный, выскальзывал из этой свалки и уносился куда-нибудь вбок. И разочарование и досада все ощутимее витали над стадионом, — люди жаждали победы для своих фаворитов и почти ненавидели их сейчас за то, что победа не давалась им. Гости не рассчитывали больше на выигрыш (хозяева поля играли явно сильнее), оттянули всю свою команду в оборону; они были измотаны, но держались. И даже Голованову сделалось любопытно: кто же одолеет — сила и умение или судьба и случай?

Минут за пять до конца игры вопрос как будто решился: в ворота гостей был назначен штрафной удар. И они, грязные, распаленные, построились перед воротами стенкой — плечо к плечу. На стадионе воцарилась молитвенная тишина; Зоя стиснула пальцы в кулачки, привстала, села; рядом послышалось бульканье — гражданин с малиновым лицом глотнул из своей бутылки... Но и штрафной мяч был отбит — кто-то из желто-голубых человечков, вытянувшись в прыжке, встретил его головой и сам упал навзничь. Единый, огромный звук — повальное, подобное стону «А-ах!» пронеслось над трибунами; заплескали аплодисменты. И Зоя тоже застучала ладошками, смешно подскакивая на сиденье.

Оставалась всего одна минута до свистка судьи, когда футболисты в красно-белом вновь прорвались к воротам противника. И как-то неожиданно легко, незаметно мяч оказался в сетке — запрыгал, забился там, точно рыба в неводе.

— Гол! — беззвучно шевельнулись губы Артура. Его никто не услышал.

Корабль стадиона сорвало со всех якорей и понесло на штормовом гребне; люди вопили, вставали, размахивали руками. А малиновый гражданин швырнул с размаху наземь пустую бутылку...

Одна Зоя расстроилась и осуждающе, с укором поглядывала на это ликование.

— Ты за кого болела? — изумившись, крикнул ей Корабельников; победа нашей сборной заставила его позабыть о собственном поражении.

Она не ответила...

Поле внизу в несколько минут опустело, победители и побежденные покинули его, и медленно, вдоль скамеек, двинулись к выходам болельщики, ослабевшие и примолкнувшие после всего пережитого.

— Ты что, мечтала, чтоб нашим забили? — закричал Артур. — Идешь как в воду опущенная.

— Вовсе я не мечтала, — ответила неохотно девушка.

— Чего же ты тогда?

— Ничего, — сказала Зоя.

В толпе зрителей они вышли к новому двухъярусному длиннющему мосту через Москву-реку, и здесь, у входа в метро, Голованов решил проститься: пора было ехать домой, чтобы не опоздать в гости к Люсе. Но он и рта не успел раскрыть, как Даша предложила, а вернее, приказала:

— Перейдем на ту сторону, к университету. Походим там... Я давно там не была.

Корабельников с жаром поддержал эту идею, Зоя тоже обрадовалась, и Глеб, застигнутый врасплох, замялся.

— Ты не хочешь с нами? — Даша была глубочайшим образом удивлена. — Почему ты не хочешь? Там чудесно — на Ленинских горах.

На лице Даши Глеб увидел такое искреннее непонимание, что почувствовал себя неблагодарной скотиной.

— Нет, я с удовольствием, конечно! — поспешно проговорил он. — Часок можно и походить.

И он поплелся вместе со всеми. Но теперь, когда он подчинился, в нем родилось раздражение против своей прекрасной благодетельницы: ее опека становилась слишком неотступной.

Даша шла впереди, и он все время видел ее статную спину, шею с легкими перышками волос, выбившихся из пышной прически, ее округлые в икрах, ровно загорелые ноги. И все это представлялось ему сейчас не то что некрасивым, — нет, но чрезмерным, нарочитым, показным.

На Дашу оборачивались, ее провожали глазами — рослая, прямая, одетая во все новое и дорогое, она была просто великолепна. И ее великолепие лишь увеличивало раздражение Глеба. «Красавица с туристской рекламы», — мысленно язвил он, злясь на себя за бесхарактерность.

По каменной лестнице они все поднялись на мост, на открытую, нависшую над водой дорожку, что тянулась вдоль застекленного коридора, предназначенного для метро; наверху по полотну второго яруса катили автомобили. Пешеходная дорожка выводила прямо к подножию Ленинских гор, но оттуда до университета было еще не близко — прогулка, по всей видимости, предстояла долгая. И, пожалуй, одна провинциалка Зоя была прямодушно довольна; поотстав от Даши и Артура, ушедших вперед, и поравнявшись с Головановым, она принялась болтать:

— Я уже четвертый день в Москве, но ты даже не догадываешься — я еще ужасно волнуюсь. Как это — я в Москве! Дома я часто воображала, что я иду по улице Горького — иду, и всё. И вот — я в Москве. Хожу и узнаю: вот площадь Свердлова, вот Большой театр, вот Художественный. Я полдня в метро ездила, выходила на всех станциях... В Кремле я еще не была.

И она доверительно улыбнулась: носик на ее опаленном солнцем лице был красноват и на самом кончике лупился.

— Вы, москвичи, даже не представляете, как мы мечтаем о Москве! — сказала она. — И как мы вам завидуем. Конечно, по-разному... Некоторые просто говорят, что в Москве легче жить, что она лучше снабжается. Это верно, между прочим. В вашем ГУМе я тоже была — глаза разбежались. Походила, походила, ничего не купила — сам понимаешь: купилок не хватило.

Она рассмеялась, но тут же замолчала... Глубокая дрожь возникла где-то в опорах моста, и задребезжали, зазвенели поручни, поставленные вдоль пешеходной дорожки. Совсем рядом за стеклянной стеной мчался, в полумраке поблескивая окнами, синий поезд метро; навстречу ему летел другой, такой же неярко-синий. И дрожь и звон не были вызваны, казалось, их движением в этом гигантском стеклянном туннеле, а только возвещали об их призрачном полете.

Зоя вдруг вскрикнула и схватилась за поручень — внизу из-под ее ног выплывал большой, весь белый теплоход, также оповещая гудком о своем появлении. И у нее закружилась голова от этого одновременного — и на воде и над водой — движения, в центре которого она очутилась.

— Ох!.. А я-то... Серость — больше ничего. — Она спять засмеялась.

Теплоход был похож на кочующий райский остров, населенный одними только счастливцами, нарядно одетыми, беспечными, праздными, развалившимися в креслах на палубе. В стороне от него, по неподвижной молочко-голубой глади воды, скользили острые, как копья, «двойки», оставляя тающие следы.

— У вас как в каком-нибудь фантастическом романе, — сказала Зоя. — Я люблю научную фантастику... А знаешь, моя мама — она завптицефермой, — моя мама ни разу не была в Москве. Папа был, проездом, когда с войны ехал после победы, а мама никогда... Ты даже не представляешь, сколько людей никогда не были в Москве. Так и прожили всю жизнь в своем районе. И ничего: всю жизнь в своем районе, на одной улице! Как тебе это покажется?

Они незаметно отстали от первой пары: Даши и Корабельникова. Их уже разделяли люди, также возвращавшиеся с футбола, и Даша раз и другой обернулась — не потерялись ли они?

— Но я поставила себе цель, и я добьюсь. У меня способности к языкам, — серьезно сообщила далее Зоя. — Сейчас я у дяди живу, папиного брата, а когда поступлю, перееду в общежитие. И на каникулы ко мне приедет мама, я покажу ей Москву — это точно! А знаешь, какие куры надоедливые, — без перехода воскликнула она, — прожорливые, бестолковые и болеют разными болезнями, даже поносом. И мама всю свою жизнь с курами... Но, знаешь, она не думает об этом, даже удивительно! Она ночей не спит из-за своих пеструшек-несушек, зимой в самую стужу схватится вдруг, сунет ноги в валенки — и к ним...

— А может быть, ей и не надо больше ничего, раз она довольна. — Голованов уже с интересом слушал свою нечаянную спутницу. — Какой-то мудрец, не помню кто, сказал: «Чтобы быть счастливым, надо уметь отказываться от счастья».

— Что-то чудно, — подумав, сказала Зоя.

— Нет, в этом что-то есть, — не согласился Глеб. — Ну, он имел в виду, что надо ограничивать свои желания. Возможно, и твоей маме ничего не надо, кроме того, что у нее есть.

— Как это не надо? — Зоя подивилась. — Как не надо, она же человек... Нет, ты это всерьез?

Глеб, усмехнувшись, покачал отрицательно головой.

— Вообще, жалко бывает иногда людей, особенно старых, — сказала. Зоя. — Живут и живут, и позабыли уже, для чего живут. А может, никогда и не знали... Неужели же только, чтобы за курами ходить. — И опять без всякой видимой связи она сказала: — Ты читал, в Бразилии теперь другая столица, не Рио-де-Жанейро?

От неожиданности Голованов замедлил шаг.

— А Бра-зи-лиа, — по слогам повторила она, — город в джунглях, совершенно новый, современный. Представляешь себе? Еще я мечтаю поехать в Индию, посмотреть Калькутту. Меня всегда тянуло в Индию. По географии, между прочим, у меня всегда были пятерки, по иностранному языку — я французский учила — и по географии.

— Послушай, — сказал Глеб, — ты в самом деле хотела, чтобы эти наши гости выиграли сегодня, тебе жалко, что они не выиграли?

— А чего мне их жалеть? — Она как будто застеснялась. — Но ты понимаешь, они были одни, никто за них не болел, и все вокруг, сто тысяч человек, хотели, чтобы им вмазали. Им было, наверно, даже страшно.

— Оригинальная точка зрения... Это знаменитая команда, — сказал Глеб, — она выигрывала почти что у всех. И ты хотела, чтобы наши проиграли ей?

Он остановился, ожидая ответа... Только сейчас он разглядел, что у этой девчонки с выгоревшими льняными бровками были красивого цвета глаза — прозрачно-медовые, изливавшие теплый свет. Зоя взрослым бабьим жестом, кончиками пальцев, утерла уголки рта.

— Лучше, конечно, если б была ничья, — сказала она.

— Но ведь футбол — спорт, состязание... — возразил Глеб.

— Что же с того, что спорт! Ничья — это было бы даже вежливо с нашей стороны, по-человечески, — сказала Зоя. — Подумаешь, спорт!

Даша вновь обернулась издали на них.

— Где вы там? — донесся ее контральтовый голос — С вами мы никогда не дойдем.

Эскалатор, тоже заключенный в огромный стеклянный футляр, вынес их на Воробьевское шоссе, а затем все четверо двинулись по бульвару. Наступил уже вечер, и навстречу им, пронизывая листву, тянулись, то удлиняясь, то укорачиваясь, слепящие лучи и лучики низкого солнца.

— Здесь ты еще не была? — спросил Голованов у Зои. — Сейчас заахаешь.

— Ну и что? И заахаю, — ответила она. — Я только и делаю у вас, что ахаю.

Но когда ей открылся весь тридцатиэтажный фасад университета, на шпиле и на угловых башнях которого уже горели маячные красно-коралловые огни, она стала серьезной; внимательно оглядевшись, она проговорила:

— У нас в районе самый большой дом — универмаг на четыре этажа.

Обширная, как поле в зелени и цветах, площадь перед университетом была торжественно-пустынна, но у гранитной балюстрады, ограничивавшей ее со стороны Москвы-реки, собралось, как и всегда, довольно много народа. Стояли туристы, аккуратно причесанные мужчины с фотоаппаратами и неопределенного возраста женщины в темных очках; тесно, кучкой, стояли курсанты в мундирах с надраенными пуговицами; девушки сидели на балюстраде, держась друг за дружку, болтая ногами; стояли бородатые старики в черных суконных пиджаках и старухи в белых платочках — делегаты с Выставки достижений народного хозяйства; кто-то еще в фуражке железнодорожника и с ним суворовец в полотняной гимнастерке с алыми погонами... Даша подвинулась, давая Голованову место около себя, он протиснулся и стал рядом. И хотя он приходил сюда и раньше, и хотя увидел только то, что ожидал увидеть, сложное чувство, в котором было и узнавание, и открытие нового, и стеснение в груди, как от свободного полета, охватило его...

Внизу, за Москвой-рекой, уходя на три стороны за горизонт, лежал фантастически огромный, неописуемый город... Ближе на полуострове, омываемом светлой, текучей дугой реки, были видны только что покинутые Лужники: Большая арена, Малая, Дворец спорта, бассейн; справа и еще в разных местах по горизонту дымили в оранжевом тумане заводские трубы — там рождались как будто и оттуда уплывали в свои далекие странствия розовые вечерние облака и черные грозовые. Подобно островерхим утесам, в этом океане крыш возвышались новые многоэтажные сооружения на Смоленской площади, на площади Восстания, на Котельнической набережной; как свечи, горели на закате купола Новодевичьего монастыря, и уже затеплились звезды кремлевских башен... Необозримый человеческий мир — мир жилищ, дворов, дворцов, фабрик, проспектов, переулков, мостов, бульваров, вокзалов, школ, церквей, универмагов, больниц, аэродромов, парков — простирался как бы в космическую бесконечность. И неостановимое движение царило в этом мире: по реке мчались опененные, как кони, глиссеры, плыли корабли, тянулись за буксирами медленно баржи, бежал по насыпи Окружной дороги словно бы игрушечный поезд, шли на посадку самолеты, позолоченные уходящим солнцем. В каждое мгновение, сейчас, сию минуту, там совершалось неисчислимое количество событий — таких разных и таких похожих — малых и великих: рождался человек, и его первый отчаянный крик раздавался в родильной палате, кто-то дежурил у пульта атомного реактора, великодушная лоточница, распродав все пирожки, подсчитывала свою дневную выручку, в кабинете главного конструктора обсуждался проект многоместного межпланетного корабля, никому не известный юноша правил, быть может, с машинки новую «Илиаду», которую завтра будут заучивать школьники, и в Кремле собирались на заседание члены Центрального Комитета Коммунистической партии. Он стучал миллионами сердец, он равномерно, исполински дышал, этот бесконечный мир людей, и точно от его дыхания колыхалась над городом, поднимаясь к небу, дымная, жаркая пелена.

— А ты не хотел идти сюда с нами, — сказала Даша Голованову. — Жутко хорошо!

— Сегодня недурная видимость, — сказал Корабельников. — Но смотрите, сколько пыли поднялось. Ай-яй!..

— Это здесь Герцен и Огарев давали свою клятву? Здесь, на этом месте? — потребовала подтверждения Зоя.

Глеб молчал, как молчат, глядя на звездное небо, самая огромность которого заставляет чувствовать себя ничтожным, и возвышает, и вызывает мысль о непостижимом, безмерном. Все события его собственной жизни — горестные и добрые происшествия последних дней — влились в этот человеческий океан, открывшийся ему, и потерялись в нем. Глеб был странно возбужден — возбужден от ощущения богатства, разнообразия, полноты, тесноты той общей жизни людей, к которой принадлежал и он. И ему хотелось как-то выразить это ощущение, что-то сказать, сделать, может быть, запеть, прочитать стихи.

— Правда, здесь поклялись Герцен и Огарев? — не унималась Зоя. — Нет, правда?

И оборвала себя, прислушавшись. Турист, стоявший подле нее, громко проговорил:

— Quels sentiments éprouvaient les pèlerins aux por-tes de Iérusalem? Il me semble que je commence à comprendre.

Зоя воззрилась на иностранца — это был уже совсем не молодой, чистенький, в сером полосатом костюме, сутуловатый человек со скошенным подбородком, незаметно переходившим в длинную шею. Женщина, к которой он обратился, бледная, узколицая, непроницаемая, устало ответила:

— Tu veux t’agenouiller et prier. J’aurais grand piaisir à voir cela.

— Peut-être que j’aurais dû. Le premier mot, que j’ai dit à ce lieutenant russe était «Moscou»... — продолжал он. — Oh! Je le garde dans ma mémoire, ce garçon au lèvres gercées, au casque à écouter. Il était chef de service de renseignement sur tanks qui avait massacré la garde des SS dans le camp de concentration. Nous lui crions «Moscou» et «Spacibo». С’est pas beaucoup «Spacibo». N’est-ce-pas?

Он умолк, покачивая по-стариковски сверху вниз непокрытой, тщательно причесанной на пробор головой. Зоя повернулась к своим спутникам — она была необычайно обрадована.

— Знаете, что он говорит? — зашептала она. — Я все поняла. Я не слышала ни одного природного француза, и я все поняла. Он говорит: «Москва — спасибо».

— Это мы тоже поняли, — сказала Даша.

Все с новым интересом посмотрели на иностранца. В профиль тот был похож на аккуратную серую птицу с заостренным клювиком и с голой пустоватой шеей.

— Честное слово, я все поняла! — Зоя была счастлива именно этим обстоятельством. — Знаете, что он говорил? Что ему хочется стать на колени... И еще почему-то об Иерусалиме.

— Ах, ну да, — сказал Голованов. — Я понимаю.

— Тише, — шепнула Зоя.

Иностранец опять заговорил:

— Moscou!.. C’est plus qu’une ville, c’est l’espérance.

Он сделал паузу, точно облегчая Зое задачу перевода, и наклонился к женщине, должно быть, жене.

— Oui, oui!.. Aux uns elle fait peur, les autres la maudissent, mais aujourd’hui encore elle est l’unique espérance. Je ne vois pas d’autre, — с неожиданной энергией проговорил он, — il n’en existe pas. Et les peupls entiers lui voient un vrai culte.

— Allons, Max, je tiens à peine debout... Aujourd’hui nous sommes aux pieds dès huit heures, — сказала женщина.

Придвинувшись к этой паре насколько было возможно, Зоя откровенно, без всякого стеснения слушала. Турист вдруг повернулся к ней:

— Простите, мадемуазель... — начал он по-русски и запнулся, подыскивая слова. — Прекрасный вечер, мадемуазель!..

Он по-доброму улыбнулся, отчего даже сделался несколько красивее, на взгляд Зои, — не так было заметно, что у него почти нет подбородка.

— Une soirée merveilleuse, — залившись краской, бойко ответила Зоя.

— Max, je t’en prie... — позвала француза жена.

Он перевел взгляд на жену, потом опять улыбнулся Зое, как бы прося извинить их обоих: и его и жену.

— Cela ne valait pas la peine de parvenir jusqu’au tombeau du sauveur pour n’éprouver que de la fatigue... D’ailleurs qui sait ce qu’éprouvaient les pèlerins? Leurs pieds étaient écorchés au sang, leurs gosiers desséchès.

— Si tu as un tel desir de t’agenouiller un peu, tu pourra le faire demain, — сказала женщина.

— Bien allons! Doré, nous partons! — крикнул он кому-то в группе туристов и вновь повернулся к Зое. — Au revoir, mademoiselle! Venez à Paris — cette petite ville sur la Seine vous plaira. Autrefois lui aussi repandait la lumière sur le monde. Et ce temps la n’est pas si loin de nous.

— Oui, nous avons appris tout cela à l’école je me rappelle tout cela, — сказала Зоя.

— Et nous, nous commençons déjà à l’oublier. Hélas! Au revoir — сказал он.

И французы пошли: он поддерживал женщину под руку, а она, действительно, должно быть, устав, привалилась к нему и, как на цыпочках, переступала своими тонкими, согнутыми в коленях ногами. На площади их ждала большая темно-синяя машина.

— Поздравляю тебя с новым знакомством, — сказал Зое Корабельников. — Ты делаешь успехи.

— О чем они еще говорили? — спросила Даша.

— Сейчас скажу, я все запомнила!.. Ах, какая она въедливая — эта аристократка! — воскликнула Зоя. — Все тянула его домой: «Макс, я еле стою!»

— А машина у них, между прочим, неважнецкая, — сказал Корабельников. — Допотопный силуэт, модель сорок пятого года.

— Ничего подобного, — не согласилась Даша. — Да будет тебе известно, что самые лучшие машины всегда немножко старомодны.

Зоя задумалась, вновь переживая в памяти весь разговор. Литые щечки ее пылали.

— А кто это — пи-ли-гри-мы? Паломники, да? — спросила она.

— Вроде, ходоки по святым местам, — сказал Голованов.

На обратном пути к метро он был неразговорчив, даже хмур. И Даша недоумевала — весь день она только и старалась, что порадовать Голованова, вчера она вызволила его из заключения, но вместо благодарности он сделался невежливым, не отвечал на вопросы или коротко что-нибудь бросал с рассеянным видом. На станции «Площадь Свердлова» он торопливо попрощался, сказал: «Созвонимся, ребята», — и это было все... Некоторое время Даша видела еще в толпе на возносившемся эскалаторе его встрепанную голову и черный гамлетовский свитер; не обернувшись ни разу, Глеб исчез.

«Ну, все!.. Я теперь пальцем не пошевельну для него, — мысленно отреклась она от Глеба, — пусть как хочет». И ее дужки-брови сдвинулись, она поморщилась и быстро вскинула раз-другой голову. Корабельников дотронулся до ее локтя.

— Он хам, дубовое полено, хоть и сочиняет свои вирши. Не стоит расстраиваться. — Ревность сделала Артура проницательным, а любовь великодушным. — Черт с ним, пусть не показывается больше!

Это сочувствие обидело ее еще сильнее.

— Откуда ты взял, что он хам? — сказала она с неожиданной, не свойственной ей резкостью. — Просто очень устал, наверно... У тебя все хамы, кто не интересуется футболом.

Артур умолк — он тоже перестал что-либо понимать.

Зоя, прежде чем расстаться, записала в свою маленькую книжечку телефоны новых знакомых. Она тихо улыбалась и выглядела блаженно-рассеянной, все еще переживая впечатления от своих московских встреч.

...Голованов, как он и предполагал, не застал уже Люсю дома — поистине, она не умела долго ждать! — но он не огорчился; сейчас, в конце этого длинного удивительного дня, начавшегося в зарешеченной камере и окончившегося на Ленинских горах, ему нетерпеливо вдруг захотелось остаться одному. И все его недавние заманчивые расчеты отступили на второй план перед возникшим словно ниоткуда беспокойством — не то чтобы неприятным, но требовательным.

В его комнате все еще не было электричества, но за окном покачивался подвешенный над улицей фонарь, и точно светлое облако летало между четырех стен. Глеб добрался до своего дивана и, не раздевшись, не скинув ботинок, растянулся. Из его беспокойства должно было вот-вот что-то родиться: мысль, мотив, строка... Строка словно бы где-то уже существовала, и трудность заключалась в том, чтобы отыскать ее. Глеб был переполнен, обременен всем, что он видел, слышал, перечувствовал и что вошло в него и требовало выражения, то есть слова, названия. Но, так и не найдя этого единственно верного слова, Глеб незаметно уснул — все ж таки он почти не спал двое суток: в камере милиции он лишь задремывал и тут же открывал глаза.

Проснулся Глеб на следующее утро поздно и, кое-как умывшись, утершись рваной сорочкой за неимением чистого полотенца, сел к столу. Казалось, и во сне его мозг продолжал искать, а перед самым пробуждением, когда сон еще не отлетел, но утончился и сквозь него проступила явь, в сознании возникло несколько отличных как будто строчек. В них звучало главное — его изумление перед богатством, щедростью и добротой жизни — изумление и благодарность. И эти строчки необходимо было немедленно, тут же записать — все остальное, в том числе и заботу, как и где раздобыть денег на обед и сигареты, Глеб отложил на вторую половину дня. Стихотворение, которое он начал, называлось «Великодушная лоточница»...