ГЛАВА ПЯТАЯ
В середине января Турлав понял совершенно ясно, что подошло время сказать Ливии правду. Каждое утро он вставал с мыслью, что вот сегодня непременно скажет, но всякий раз что-то мешало, и все оставалось по-прежнему. Он поставил себе последний срок — в любом случае до двадцать шестого января. Двадцать седьмого у Ливии день рождения.
Иногда ему казалось: если бы Ливия пришла тогда встретить его на вокзал, он бы сказал ей сразу. Но она не пришла, в тот день у нее было дежурство. За ужином с ними сидела Вита. Ливия испекла яблочный торт, была в отличном настроении. Сказать сейчас? Это будет для нее жутким ударом, решил он. Нельзя так сразу, сначала надо подготовить.
Потом он рассудил, что торопиться не стоит и по другой причине: в их отношениях с Майей оставалось много неясностей, о будущем пока разговора не было. В конце концов, любовь Майи могла и пройти. Возможно, и себя не мешало проверить на трезвую голову, подождать немного, успокоиться. Сразу же вставал и квартирный вопрос. Какой смысл заводить разговор с Ливией, если уходить ему сейчас было некуда. Майя жила с родителями в двух проходных комнатах.
В том, что Ливия что-то чувствует, он нимало не сомневался. Она была холодновата, однако никаких обид не высказывала. Даже слова его о том, что впредь он намерен спать на диване в большой комнате, приняла как должное, без недоуменных вопросов. В последнее время Турлав нередко возвращался домой в скверном настроении, бывал подчас несдержан и резок. Иногда ловил себя на том, что сознательно пытается разозлить Ливию. Терпимость ее пугала, почему-то казалось, что развязка наступила бы скорей и естественней, если бы они рассорились. Мир и покой давались ценой такого напряжения.
До двадцать седьмого января это нужно непременно сделать. Ритуал «поздравления мамы» у них в семье был слишком интимен, душой не покривишь. При одной только мысли о притворстве ему становилось не по себе. Нужно постараться всех избавить от этой комедии — и Ливию, и Виту, и самого себя.
Но прежде всего следовало поговорить с Витой. Дочка, ты уже взрослая, попытайся меня понять. Никаких совместных подарков на этот раз не будет. Вот деньги. Если хочешь, что-нибудь купи, не хочешь — поступай как знаешь. На сей раз я не участвую. Пойми — не могу. И не смогу поутру будить Ливию песней. Не смогу целовать ее сорок четыре раза. Это было бы мерзко. Поцелуи Иуды. Думаю, ты знаешь, что такое поцелуй Иуды. Твой магнитофон без конца выкрикивает «И-у-да.!». Двадцать седьмого я уеду в командировку. Надеюсь, Ливия догадается гостей не приглашать. Кое-кто может прийти без приглашения, уж конечно придет...
Но день шел за днем, а Вита не вспоминала о подарке. Неужели позабыла про мамин день рождения? Трудно поверить. Скорее всего, и Вита что-то чувствовала, не ребенок. В последнее время они мало виделись. Утром, когда он собирался на работу, она еще спала. Вечером он уже спал, когда возвращалась Вита.
Однажды все же встретились. Он открывал дверь в полной уверенности, что дома никого нет, но Вита на кухне жарила картошку. Более удачного момента ждать не приходилось. Ливия дежурила у себя в диспетчерской городской «скорой помощи». Они были одни.
— Ну Витошка, жареная картошка, — сказал он, — как поживаешь? Узнаешь еще отца родного? Давненько не виделись.
— Ах, не говори, папочка, — отозвалась она, взмахнув масляным ножом, словно гренадер саблей, — я и в самом деле жареная картошка.
— Это почему же?
— Да потому, что я такая мягкая.
Он не понял, о какой мягкости она говорит.
— Голова у меня мягкая, язык мягкий, уши мягкие.
— Глядя на тебя, не подумаешь.
— Сегодня сдавала последний экзамен. Молекулярную физику.
Он почувствовал, что краснеет. Первая экзаменационная сессия Виты прошла для него незамеченной.
— И тебя ничуть не интересует, какую отметку я получила?
— Нет.
— Очень даже непедагогично.
— Тот, кто получает тройку, никогда не задает подобных вопросов, это — во-первых.
— А что во-вторых?
— Во-вторых, ты моя дочь.
Он снял в коридоре пальто, зашел в ванную вымыть руки. И, глянув в зеркало, увидел на своем лице улыбку. Гордость за дочь и любовь к ней, эти чувства, нахлынувшие вдруг, смутили его еще больше, чем только что испытанные угрызения совести и стыд.
— Двадцать седьмого день рождения мамы. Ты не забыла?
— Нет, — сказала она, так же густо краснея, как он. — Просто у меня совсем не было времени.
Привалившись к дверному косяку, он наблюдал, как она переворачивает обжаренные ломтики картошки.
— Мне надо с тобой поговорить об одном важном деле, — сказал он.
— А мне — с тобой.
— В общем, я должен был сказать тебе это еще раньше.
— Я тоже.
— По-моему, у нас речь пойдет об одном и том же.
— Не знаю, возможно.
— Я уверен. И давай поговорим как люди взрослые, чтобы между нами не было никаких секретов.
— Правильно, — сказала она. — Мы собираемся подать заявление.
Не разговор, а игра в жмурки. Вот опять на что-то натолкнулся.
— Какое заявление?
— О браке. В загс.
— Прошу прощения, но я... — У него даже в глазах помутилось. — Я что-то не понимаю.
— А что тут непонятного. Хотим уладить формальности. И чем скорее, тем лучше.
— Ты выходишь замуж! (Ну и ну!)
— Это упростит положение.
— Какое положение?
— Мы не можем друг без друга. А когда приходится жить поврозь, возникает столько неудобств.
— Друг без друга не можете! О каком «друге» ты толкуешь? Эдмунде или Иваре?
— О Тенисе, папочка.
— Что такое Тенис? Что еще за Тенис? Давно ты его знаешь?
— Какое это имеет значение?
— Тоже студент?
— Говоришь так, будто сам никогда не любил. Я думала, ты знаешь...
— Знаю — что?
— Про Тениса. Я маме рассказывала сразу после нашего знакомства. Но вы с ней последнее время почти не разговариваете.
Турлав достал платок, высморкался. Он почувствовал, что должен что-то сделать, безразлично что — руки чесались. Вот это номер! Но вдруг подумал: мы же с ней могли поменяться ролями. Заговори он первым, возможно, теперь Вита допрашивала бы его. Да как же так? Да почему? А давно ты ее знаешь?
— Не всем же учиться, — сказала она, — кто-то должен и работать. У него два брата, сестра. Старому Бариню не под силу было всех четверых поставить на ноги.
Кому, кому? Старому Бариню? На мгновение Турлаву весь разговор показался бредом.
— При чем здесь Баринь?
— Тенис — внук Бариня. Мы познакомились на похоронах. На похоронах старого Бариня. Ты сам меня туда послал. — Вита усмехнулась. — Выходит, судьба.
На Турлава, казалось, нашел столбняк.
— Это случилось, когда засыпали могилу. Тенис снял пальто и дал мне подержать. Не кому-нибудь, а мне, совсем незнакомой, чужой. Можешь поверить, я его сразу узнала: он. Будто на ухо кто шепнул. Можешь такое понять? У вас с мамой тоже так было?
Он пробурчал что-то невразумительное.
— Тенис Баринь, значит. Внук старого Бариня.
Она кивнула.
— Все равно. Несерьезно это. Ты ведь только на первом курсе.
— Вот именно, вам с мамой прямая выгода. Теперь пусть муж меня содержит.
— Видали мы таких содержантов.
— Папочка, у тебя нет ни малейшего основания ругать Тениса. Лучшего зятя тебе не найти. Можешь быть уверен.
Украдкой окинул полноватую фигуру дочери. От нее, впрочем, не ускользнул его взгляд.
— Не вижу причин для подобной спешки.
— Причина вот здесь, — сказала она, показывая пальцем на грудь.
— Знаешь ли, увидеть зятя в первый раз на свадьбе, для этого нужны крепкие нервы.
— Тенис уверен, ты его знаешь. Он работает в монтажном цехе телефонии. Третье поколение Бариней на «Электроне». Ну, а до этого по крайней мере тридцать поколений на Даугаве, Стойкое племя.
— Да, выдающийся человек. И все же я с ним не знаком. Он оказал бы мне большую честь, если бы представился лично.
— Тенис будет у мамы на дне рождения. Да он давно бы пришел, я сама не хотела. Сейчас дома не та атмосфера. Я немного стесняюсь. Сам понимаешь.
У Турлава опустились руки. Ему, конечно, следовало что-то сказать, но он не мог из себя выдавить ни слова.
— Ну вот, — сказала Вита, — теперь ты знаешь.
Он стоял, не меняя позы, барабанил пальцами по стене.
— Теперь твой черед, — проговорила она. — Что ты собирался сказать?
— Ничего.
— Неправда, папочка. Я же вижу.
— Ладно, ладно. Как-нибудь в другой раз.
Перед тем как лечь спать, мне подумалось, что было бы неплохо зайти к Забелину. Проснувшись среди ночи, я уже знал наверное, что буду говорить с Забелиным, и даже время прикинул — часов десять. По пути на работу, продумывая распорядок дня, уже определенно наметил, что в десять должен быть в монтажном цехе.
Причина, по которой мне нужно было встретиться с Забелиным, была достаточно веской. Близился конец месяца, в любой момент мог позвонить Лукянский и сказать: подбрось Забелину человек десять. Техников, инженеров, старших инженеров. Всех без разбора. Нажимать педали, подкручивать винтики. План горит. Забелин попросил, Лукянский распорядился, ибо, по его убеждению, на заводе нет менее загруженных и более незанятых людей, чем конструкторы. Попросту лодыри. Сидят, грызут карандаши.
На сей раз я хотел заранее предупредить Забелина, чтобы на нас не рассчитывал, искал себе помощников в другом месте. Ни единого человека не дам. Пусть знает Забелин, покуда Лукянский со своих административных высот еще не подал команду.
Бессчетное множество раз приходилось мне взбираться по лестницам монтажного цеха. (Начальником монтажного цеха проработал до марта 1953 года. В тот день сообщили о смерти Сталина. На фоне того события мой перевод в конструкторском бюро даже в моем собственном представлении показался мелочью. На заводском дворе шел митинг, по синему небу плыли белые облака, с крыш катилась звонкая, блестящая капель, репродукторы разносили траурный марш Шопена.)
Смело могу утверждать, что монтажный цех знаю так же хорошо, как свой собственный карман. Но тут я взглянул на все как бы другими глазами. И увидел много такого, от чего повеяло дистанцией огромного размера. Можно и попроще выразиться: грустно мне стало. И должно быть, такое бывает всякий раз, когда человек «во цвете лет» возвращается в те места, с которыми связана его молодость. В происшедших переменах открывает он безвозвратно ушедшее время.
В комнатах отдыха пальмы. Мягкие кресла. Никелированные пепельницы на высоких подставках. Очень все пристойно. Но откуда столько народу? Прямо базар. А вот и Альберт Саукумс. Все еще катает тележки с готовой продукцией. Совсем сгорбился, поседел. Многолюдию, по правде сказать, удивляться не стоило. Монтажный цех выпускает сейчас раз в пять больше продукции. Так что всего прибавилось — людей, рабочих мест, деталей, готовых аппаратов, шума и движения. (Повышенную скорость конвейера, по сравнению с «тем временем», я сразу уловил на слух.) Удивляться, пожалуй, приходилось тому, что народу так мало. Атмосфера в цехе царила довольно спокойная. (Принимая во внимание, что штурмовщина уже началась!) Негромко звучала мелодичная музыка. Освещение яркое, но глаза не резало. Функциональная музыка, функциональное освещение.
Кабинет Забелина был битком набит. Табачный дым. Повышенные голоса. Забелин имел обыкновение руководить громогласно, в клубах дыма. Я попросил его на пару слов, как в дни моей молодости парни с рабочей окраины Гризинькална вызывали кого-нибудь с танцулек, чтобы съездить по морде. Он ничуть тому не удивился, только звучно, тяжко задышал, как после пробежки. О нехватке рабочих говорил спокойно, без эмоций, как больной говорит о застарелом недуге, с которым давно уже свыкся.
— Раз нельзя, значит, нельзя, — сказал он, — попробуем как-то вывернуться.
Он стал излагать свои соображения по этому поводу, говорил долго и пространно, ловко перекидывая искусанную «Беломорину» из одного угла губ в другой.
Слушал его краем уха. Потом простились, но я не уходил.
— Хорошо, — сказал я, — значит, с этим делом решено.
— У тебя ко мне еще что-нибудь? — спросил он.
— Нет, все, — сказал я.
— Ради этого не стоило самому тащиться. Мог и позвонить.
— Пустяки, — ответил я.
Облако дыма вокруг Забелина все больше сгущалось. Он что-то почувствовал, смотрел на меня выжидательно. Может, думал, собираюсь в долг у него попросить, да стесняюсь. Может, думал... Словом, что-нибудь в этом роде.
— Будь здоров, — сказал он и зачем-то добавил: — В этом месяце замучили нас экспортные заказы.
— Да, вижу, я прошелся по цеху, — сказал я. — А-а, вот, что, хорошо, вспомнил, еще такой вопрос. Скажи, у тебя работает сын старого Бариня? То есть не сын, а внук. Тенис Баринь.
— Тенис Баринь? Работает. А в чем дело?
Настороженный Забелин насторожился еще больше.
— Да просто так. Из личного интереса.
— Хочешь с ним повидаться?
— Нет, спасибо. В этом нет необходимости. Чем он занимается?
— Сейчас? Трудно сказать. Когда чем придется.
— Толковый парень?
Забелин неопределенно пожал плечами.
— По этому вопросу точную справку тебе может дать Юраго.
Я понял, что своими вопросами начинаю докучать Забелину. Он никак не мог сообразить, что мне нужно, и потому пытался поскорей от меня избавиться.
— Хорошо, — сказал я. — Спасибо. Если не возражаешь, по пути заверну к Юраго.
— Ты с ним знаком?
— С Юраго?
Юраго еще при мне работал старшим мастером. В ту пору мне было двадцать шесть, он — лет на десять старше. И оттого казался мне жутким стариком.
Это было совсем не по пути. Комната Юраго помещалась в другом конце цеха. Взявшись за натертый до блеска поручень, я немного помедлил. С детства мне знакомо это ощущение: тяжелеют колени, и кажется, где-то там в пальцах ног начинают булькать пузырьки, мало-помалу пузырьки подымаются кверху, раздуваются, проходят желудок, застревают в легких.
Все та же дверь, обитая шпунтованным тесом, теперь только покрашенная. На уровне глаз, как и прежде, следы бесчисленных кнопок. Уходя, Юраго имел обыкновение оставлять записки — я там-то, пошел туда-то, буду во столько-то.
За столом Юраго сидел длинноволосый верзила, усы, свисающие к подбородку, пышные бакенбарды, как у маршала Нея.
— Где Юраго? — довольно резко спросил я.
Верзила подскочил со стула, выкатив на меня глаза. Можно было подумать, я навел на него револьвер. Глядел на меня предельно внимательно и, как мне показалось, не столько удивляясь, сколько стараясь не упустить момент для ответного выпада. Он слегка наклонил голову, видимо, в знак приветствия.
— Юраго ушел в экспедицию.
— Раньше он оставлял записки.
Верзила молча пригладил усы.
— Когда вернется?
— Скоро.
— Скоро будет Майский праздник.
— Минут через двадцать. Может, я бы мог...
— Нет, не можете.
Задняя стенка комнатки старшего мастера была забрана большой застекленной рамой, сквозь нее весь цех был как на ладони. Рабочие конвейера как раз готовились к производственной гимнастике. Физрук уже поднялась на возвышение. Зал запестрел от машущих рук, хлопающих ладоней, разжимающихся пальцев. Должен признаться, я впервые видел производственную гимнастику в монтажном цехе и потому, допрашивая верзилу, одним глазом косился в окно. Заметив это, он включил трансляцию; комната наполнилась ритмичными звуками рояля и отрывистыми командами.
— Сколько раз в смену проводится эта штуковина? — спросил я.
— Дважды.
Я собрался уходить, и верзила выключил репродуктор. Дошел почти до порога, прямо-таки кожей чувствуя взгляд его темных глаз, направленный мне в затылок, и тут со мной случилось нечто непредвиденное. Я вернулся,
— В данный момент кто замещает Юраго?
— Вы имеете в виду мастера?
— Ну да, мастера.
— Я, — ответил верзила. Глаза у него заблестели еще ярче, на свободном от волос пространстве щек проступили ямочки. Это меня несколько озадачило, потому как еще за секунду лицо казалось непроницаемо суровым.
— Тенис Баринь работает в вашей смене? (А что, если это он и есть?)
— Да, в нашей.
— Вы его знаете? (А что, если...)
Верзила пригладил подбородок.
— Так, более или менее.
Он смотрел мне прямо в глаза. Я отвернулся. Нет, решил я про себя, с этим нахалом разговора не получится.
— Давно он здесь работает?
— В общей сложности пять лет.
— Спасибо, — я сдержанно кивнул. — Извините за беспокойство.
Момент для ответного выпада, которого верзила так нетерпеливо ожидал, наступил. Я получил сполна.
— Ничего, ничего, товарищ Турлав, — проговорил он. — Должны же мы были когда-то познакомиться.
Фигура Тениса Бариня расплывалась у меня перед глазами, как отражение в воде. Пузырьки по жилам поднимались кверху, я чувствовал, желудок превращается в сплошной пузырь, и тот норовил протиснуться еще выше, в легкие.
— Спасибо, — повторил я.
И ушел, хлопнув дверью. Зол я был жутко.
Двадцать седьмого января будильник разбудил меня в пять утра. Спросонья, толком еще не соображая, подхватил трезвонящий будильник, сунул под подушку. Всю ночь проворочался в постели, терзаемый страхами: вдруг просплю, будильник не сработает, звонка не услышу или часы остановятся. Теперь меня тревожило другое — как бы Ливия в соседней комнате не проснулась.
Затаив дыхание, прислушался. Тишина. Лишь в ушах еще звон будильника. Нет, вроде бы не проснулась. Ну и слава богу. О Вите беспокоиться нечего. Чтобы Виту в пять утра поднять, пришлось бы из пушек палить.
Мой план был прост. Оставить подарок на столе в кухне. Сам чуть свет ушел на работу — срочные дела, непредвиденные обстоятельства. Нет меня, и все. Ливию поздравит Вита. В общем-то, эти поздравления одно баловство. Раньше, когда Вита была маленькой, тогда другое дело, для нее это было забавой, теперь мы взрослые люди, не обязательно.
Если у этого флакона египетских духов и есть какой-то недостаток, то заключается он в том, что флакон чересчур велик. И своей роскошной упаковкой, быть может, слишком откровенно намекает о своей цене. Такие дорогие духи я никогда ей прежде не дарил.
Что говорить, подарок хороший, краснеть не придется. Ну, а то, что не совсем, как говорится, от души... Что ж, при таких отношениях это неизбежно. Мы с Ливией всегда бывали особенно предупредительны друг к другу, когда отношения наши портились. Не скрою, сейчас мне казалось очень важным, чтобы подарок ей понравился. Может, результат какого-то дурацкого комплекса вины? Да не так глупа Ливия, чтобы по стоимости подарка гадать «любит — не любит».
Нет, все гораздо сложнее. Мы с Ливией точно две нити, заплетенные в единую ткань. Мы сплетены воедино Витой, родней, друзьями, знакомыми. Мы вплетены во множество узоров на правой, лицевой стороне ткани, мы сплетены одними только нам известными разводами на оборотной, левой стороне. Материю можно дальше не ткать, но в той ее части, которая соткана, уже ничего не изменишь. Продольной нитью — основой — проходит Ливия от края до края.
Майя стоит в стороне. Я чувствую ее не соприкасаясь, чувствую на расстоянии, как локатор сквозь мглу и туман чувствует объект, на который направлен. Я к ней привязан лучом. Как корабль к маяку, лучом, который вспыхивает, гаснет. Иной раз кажется, что Майи у меня нет, никогда и не было, есть только воображение, фантазия, сон и бред.
Они во мне не перекрещиваются. Я не хочу их сравнивать, противопоставлять. В самом деле, мне не хочется огорчать Ливию. Страшно подумать, что я могу причинить ей боль.
Легко сказать: материю можно дальше не ткать. Если бы жизнь возможно было перестроить, как перестраивают заводские цехи: это снести, это сломать, это построить заново.
Почему совесть противится здравому смыслу? Почему достоинством считается сохранить устаревший семейный очаг, а реконструкция устаревшего семейного очага почитается делом предосудительным? Почему считается, что вдвоем идти к обмельчанию — верх благородства, а избавление от общности, ставшей обузой, клеймится как предательство? Что это — атавизм чувств или одно из проявлений косности человеческой натуры? Может, обычная боязнь операции?
Майя меня привлекает даже не столько своей молодостью, сколько теми надеждами, которые живут в ней. Свои соблазны я бы мог подавить, но что за радость жить без надежд? Какой смысл в себе чувствовать силы, если они заранее обречены быть растраченными впустую. Старости не избежать, но я смирюсь со своим поражением лишь тогда, когда других возможностей не будет. Так называемая «вторая молодость» явление достаточно распространенное, чтобы от него можно было отмахнуться как от мужской причуды. Быть может, ошибка природы в такой вот биологической несовместимости: инстинкт продолжения рода в мужчине проявляется по-настоящему в том возрасте, когда возможности женщины уже исчерпаны.
У меня в крови бродит желание начать все сначала. Я все еще на полпути. При мысли о Майе я чувствую прилив новых сил.
Не включая свет, выскользнул в коридор, на цыпочках прокрался мимо комнаты Ливии. Тишина. Поколебавшись немного, зашел на кухню. В окно тускло светил фонарь. Я стоял, держа в руках приготовленный для Ливии подарок, и мне было ужасно грустно. Так не хотелось ее огорчать. Но самым удивительным, конечно, было то, что я по-прежнему ее любил, в тот момент я это понял. И все же должен буду сказать ей правду. Должен.
Оставив на столе подарок, я вернулся к себе. Минут через десять собрался. В квартире по-прежнему тихо, темно.
Мягко стукнула за мной входная дверь, звякнул ключ в замочной скважине. Я поднял голову. Над входной дверью у нас застекленный проем. В тот момент, когда я вынимал из замочной скважины ключ, в квартире загорелся свет.
Ливия не спала. Дожидалась, затаившись в темноте. Пока я уйду. Одна. Поутру, в день своего рождения...
У нас много друзей. Благодаря Ливии. Дружба требует не меньше усилий и времени, чем, скажем, сад. В садовники я не очень-то гожусь, для этого у меня мало данных. Для пользы дела что-то могу предпринять, но при условии, что меня подстегнут, подтолкнут, направят. В этом отношении Ливия полная противоположность мне. Завязывать, поддерживать с людьми отношения одно из ее призваний и несомненных талантов. Признаться, иной раз меня одолевают вполне обоснованные сомнения насчет даже тех отдельных экземпляров из семейной коллекции друзей, которых я откровенно считал своими, — и они держатся вблизи нашего дома больше под воздействием магнетического поля Ливии, чем моего. Я бы сам их давно растерял. Как луна свои облака. Такая мысль пришла мне в голову, когда я с довольно большим опозданием заявился домой с работы. Дом был полон гостей.
Всю дорогу настраивал себя на худшее. Это будет ужасно. Будет просто жутко. Примерно такая картина: подхожу и вижу — на месте дома одни развалины. Или еще так: вместо дома огромная яма. Сплошной кошмар. И все же придется идти. Придется увидеться с Ливией, придется что-то ей говорить.
При виде вороха пальто вздохнул с облегчением. По квартире разносился смех, веселые голоса. Пока все оставалось по-старому. Хотя бы с фасада. Вот сейчас и глава семьи примет чашку кофе и кусочек праздничного кренделя, будет улыбаться, что-то говорить. Как ты там выразилась Вита, — у нас дома не та атмосфера? Не волнуйся, мы не станем шокировать твоего верзилу. О нашей семье у него останутся наилучшие впечатления. Кому еще кофе? Кусочек кренделя? Развал семейного очага— личное дело. Прием гостей — общественный долг. Общественный долг всегда превыше личных дел.
С Ливией встретился на кухне. Слава богу, о ту пору там оказались Эрна и маленький Мартынь. Эрна говорила Мартыню:
— Ну, поднеси тете подарок и скажи то, что собирался сказать.
Мартынь стоял, держась за Эрнин подол. Поупрямившись немного, подарок все-таки отдал,
— Ну, а что ты должен сказать?
— Не скажу.
— Это почему же?
— Мне стыдно, — признался Мартынь.
— Не знаю, как остальные, — сказал я, — а я тебя вполне понимаю, Мартынь. И со мной такое бывает.
Мы рассмеялись, сделав вид, что нам смешно.
— Уж сегодня ты бы мог надеть желтую сорочку, — сказала Ливия, мимоходом окинув меня взглядом. — У этой отлетела пуговка.
— Вот видишь, Мартынь, что получается, — проговорил я, — одна-единственная пуговка, и судьба сорочки решена.
— Может, хочешь поесть? — спросила Ливия. — Ужин в духовке.
— Нет, спасибо, я сегодня поздно обедал.
Ее голос отдавал холодком, но в остальном все в рамках приличия. Я удивлялся ей. Исходя из того, что я узнал о ее характере за двадцать лет нашего супружества, теперешнее ее поведение объяснить было нелегко. Я терялся в догадках: что это — приступ равнодушия или поистине бездонная выдержка? А может, Ливией руководили слепой оптимизм, неистребимая уверенность, что в конце концов все образуется, — словом, нечто вроде закупорки здравого смысла, иногда такое бывает с неизлечимыми больными.
Я вздрогнул. Мартынь теребил меня за рукав.
— Дяденька, пойдем поиграем,
— Во что ты хочешь поиграть?
— В хоккей.
— Давай так договоримся: минут через десять. Идет? Мне сначала надо поздороваться с гостями.
Мартыня я с лета не видел, он основательно подрос и наловчился разговаривать. Его кудряшки посветлели. Мне вспомнился вечер, когда Эрна пришла к нам и сказала: ничего у меня нет — нет здоровья, нет мужа, нет квартиры, но вот представилась возможность разжиться сыном. Как быть? У нас в больнице славный мальчуган осиротел.
Время от времени Эрна имела обыкновение доставлять нам большие и маленькие сюрпризы. Она работала электромонтером, разъезжала на мотоцикле, сама себе строила дачку на Видземском взморье.
— В таких вещах излишне спрашивать совета у других, — сказал я. — Но, конечно, вырастить сына будет нелегко.
— А легко одной дожидаться старости? Э, была не была...
Теперь Мартыню шел четвертый год. Парень что надо, любо поглядеть.
Когда у нас собираются гости, еда и питье не самое главное. Люди приходят посидеть, поболтать. Приходят все, кому не лень. Глядишь, уже просят потесниться, и чем дальше, тем больше. Чашку кофе держишь в руке, бокал с вином можно пристроить на подоконник, стеллаж или просто на пол поставить. Не знаю, как это случилось, но среди наших друзей почти нет курильщиков. Добрая половина из них всегда отдаст предпочтение чаю, а не кофе. Общепринятые напитки — водка с апельсиновым соком, просто водка, настоянная на лимонных корочках, молочный ликер, сухие вина. Во времена таких сборищ все двери нараспашку. Полная иллюминация. В комнате Виты нередко гремит магнитофон. Но никогда не включаются ни радио, ни телевизор. (Тогда конец беседе, говорит Ливия. Люди уткнутся в кинескоп, позабыв о своем соседе.)
На тахте, как обычно, сидели Эрика, Дайна и Лигита. Некогда однокашницы Ливии. Столько я наслышался о достопамятной «Школе непорочных дев у Грязного канала», о знаменитом выпуске с одиннадцатью отличницами, не менее знаменитых баталиях с военруком и поистине достойных эпического цикла подвигах по преследованию, осаде, обожанию премьера театра комедии Димиса Розового Козленка. Вместе с двухдесятилетним нашим знакомством достались мне эти богатейшие предания. В альбоме Ливии хранились фотографии, на которых Эрику можно было увидеть худой, долговязой девчонкой, Дайну — с детскими косичками, а Лигиту в школьной юбчонке в складку. При встрече с ними у меня всегда появлялось ощущение, что я их знаю давным-давно, во всяком случае гораздо дольше, чем на самом деле, — впрочем, не их самих, а какую-то частицу биографии Ливии, частицу ее мира. В отрыве от Ливии знакомство наше было скудным. В отрыве от Ливии худоба Эрики, косички Дайны и юбчонка Лигиты никаких эмоций во мне не вызывали.
В большом кресле во всеобщей тесноте и все же совершенно обособленно сидел муж Эрики Харий. С ним всегда было приятно поговорить. Но он принадлежал к тем людям, которые как бы созданы для диалога. С многолюдным обществом он плохо стыковался. Такие сборища его как бы опрощали, лишая значительной части достоинства. Он сам это прекрасно сознавал и оттого еще больше замыкался. Хотя со стороны могло и показаться, что быть на людях для него одно удовольствие.
Валлия была у нас в доме второй или третий раз. О ней я знал лишь то, что в каком-то Доме культуры она ведет кружок шитья. Приятная дама. Затрудняюсь сказать, что их связывало с Ливией.
Даже Инара прикатила из Кулдиги. Судя по огромному бокалу, который она так изящно держала в своих натруженных руках врача-ветеринара, можно было заключить, что на сей раз не на своей машине.
Писатель Скуинь прочесывал мои книжные полки, а его супруга вслух возмущалась поведением мужа, тем самым привлекая к нему всеобщее внимание. О его отношении к нашей семье я не строил никаких иллюзий. Товарищ собирал всякую психологическую всячину для очередного романа, ни больше ни меньше. Разве можно сердиться на кошку за то, что она ловит мышек? Я никогда не мог толком понять, отчего в наш век, когда так сильна техника и так беспомощна литература, писатели по-прежнему остаются предметом всеобщего внимания и поклонения. Без шаманов трудно обойтись. И все же из присутствующих, должно быть, лишь он, писатель, узнав о нас всю правду, не был бы ничуть шокирован.
Виты не было. Не было и верзилы. Быть может, мой досточтимый будущий зять (а может, очередной кандидат на этот пост) решил, что мы теперь уже достаточно знакомы? В таком случае где задержалась моя досточтимая дочь?
Я всем по очереди жал руки и говорил что-то незначительное, стараясь хотя бы внешне не выказывать стесненность, которая меня не. покидала, просто ушла куда-то вглубь. Испытанное недавно чувство облегчения рассеялось, и, сам того не сознавая, я ждал каких-то осложнений. Меня не покидала мысль о Вите и Тенисе Барине. Не пришли. Ага! Так я и думал! Но что меня беспокоило больше — то, что их не было, или же то, что они могли объявиться в любую минуту?
Лигита подвинулась, высвобождая для меня место на тахте.
— Альфред, послушай, отчего ты такой серьезный?
— Это особое искусство — казаться серьезным и быть несерьезным, — попытался я отшутиться.
— Не рассказывай сказки, я же вижу, ты серьезен на полном серьезе.
Помолчали. В комнату с кувшином в руке вошла Ливия. И вдруг Дайна со смехом сказала:
— Альфред, когда же ты наконец возьмешь себе другую жену?
Я весь похолодел. Бросил взгляд на Ливию, та спокойно наливала клюквенный морс в бокал писательши.
— Что ты имеешь в виду?
— У тебя ужасно старая жена, — сказала Дайна. — Я-то думала, ей сегодня стукнуло сорок три, а ей, оказывается, все сорок четыре.
— Вот именно, — сказала Ливия, — столько же, милая, сколько и тебе.
— Я бы на твоем месте, Альфред, ни за что бы не взяла такую старую, — не унималась Дайна.
— Видишь ли, — сказал я, — в пору женитьбы я был слишком молод и зелен.
Рассмеялась только Дайна.
Я налил себе водки и молча выпил.
Шутка Дайны была уже всеми забыта. Общая беседа все больше дробилась на обособленные разговоры. Я не очень прислушивался к тому, о чем вокруг меня ворковали дамы. С пяти часов утра — день долгий. Вспомнилось, как крался по коридору, как стоял в потемках на кухне. На мгновение прикрыл глаза. Очнулся, увидел возле себя маленького Мартыня.
— Дяденька захлопнулся, — сказал он.
— Ах, да! Мы ж с тобой договорились поиграть...
Но малыш твердил свое:
— Дяденька захлопнулся.
— О чем ты толкуешь?
— Захлопнулся, захлопнулся. Будет сидеть до утра.
В дверях показалась Вита. Румянец во всю щеку, — значит, только что с мороза.
— Добрый вечер всей честной компании, — сказала она. Но глаза остановились на мне. — Папочка, можно тебя на минутку?
Мартынь, радостно хлопая в ладоши, выбежал за нами следом. В коридоре рядом с Витой стояли Ливия, жена писателя и Эрна. Ливия смотрела на меня с укором и досадой. Вот оно, подумал я, наступило!
— Этого и следовало ожидать, — проговорила Ливия, указывая на дверь туалета. — Вот уж месяц, как запор неисправен. Крутишь, крутишь его, и все без толку.
Только ли о запоре шла речь? Запор был слишком ничтожным поводом для такой горячности. Просто она не в силах дольше сдерживать себя. Вот уж месяц, сказала она. Достаточно прозрачно.
— Папочка, он не может выбраться, — сказала Вита.
— Положеньице, — хихикнула Эрна.
— Дяденька храбрый, дяденька не плачет, — восторгался Мартынь.
Я подошел к двери, дернул ручку.
— Да в чем, объясните, дело?
— Добрый вечер, — за дверью послышался бодрый голос Тениса Бариня. — Мне, право, неловко. Такое внимание...
— Попробуйте медленно проворачивать ручку, — сказал я. Моего сдержанного тона он не мог не заметить.
— Техника дала осечку. Рукоятка перестала поднимать защелку.
— Нож у вас есть?
— Есть-то есть. Да в тех брюках, что дома.
— Тогда попробуйте надавить на дверь. Может, это удастся вам.
— Какой позор! — Ливия глядела на меня горящими глазами. — Так запустить дом.
— Не надо, не надо, а то дядя горшочек опрокинет! — Мартынь в испуге надул губки, собираясь удариться в рев.
— Тенис, послушай! Главное — спокойствие, — сказала Вита. — Вызволим тебя живого или мертвого.
Я тоже испробовал так и сяк, но дверь не поддавалась.
— Ничего другого не остается, — сказал я. — Придется ломать.
— Зачем пороть горячку! — Тон молодого Бариня раздражал меня какой-то въедливой насмешкой. Да, именно насмешкой и этакой беспардонностью, отчего каждое слово, произнесенное им, как бы передергивалось. — Быть может, вы соблаговолите просунуть мне под дверь вязальную спицу?
Вита раздобыла спицу, и верзила принялся ковырять ею запор. Было слышно, как поскребывала спица, стараясь подцепить защелку. Я знал, что дверь он откроет, и про себя ругал его на чем свет стоит. Я даже не пытался уяснить — за что. Меня злило решительно все: и то, что он возился за дверью, и то, что мы как дураки стояли, ожидая невесть какого чуда. Даже это идиотское сидение в клозете он сумеет обратить себе на пользу. Будто я не видел, с каким восторгом кивала Вита после каждого скребка спицы и какой надеждой озарялось лицо Ливии, не сводившей глаз с злосчастной двери.
Наконец запор отомкнулся. Дверь приоткрылась и тут же закрылась. Загудел, зафыркал бачок с водой. Еще довольно долго ждали, пока он мыл руки. Потом только вышел.
Через силу мы посмотрели в глаза друг другу. От его крепкой шеи, скуластого лица, рослой фигуры так и разило силой, здоровьем. Но тут я приметил нечто такое, что несколько поколебало мои представления о нем: Тенис казался растерянным, не знал, с чего начать. Что ни говори: мальчишка. Всего-навсего мальчишка. И первый раз в чужом доме. Незнакомые люди. Все пялят глаза. А тут еще такая катавасия. Я припомнил свою первую встречу с родителями Валиды, их настороженные взгляды, обидчивый тон, холодную вежливость...
Тенис довольно долго занимался Ливией, желал ей счастья и всяческих благ. Он, безусловно, обладал немаловажным качеством, с помощью которого легко преуспеть у дам, — имел превосходно подвешенный язык. При виде подарка Тениса — точь-в-точь такого же флакона египетских духов — у меня внутри похолодело. Ливия казалась бесконечно обрадованной и настолько непритворно восхищалась флаконом, будто впервые в жизни видела такой.
Настал мой черед поздороваться.
— Папочка, вот познакомься, это он, — Вита, припав к моему плечу, заворковала мне в ухо, — в нужный момент у нее это отлично получалось.
— Наши встречи всегда происходят при несколько необычных обстоятельствах.
Почему-то я произнес это более дружелюбно, чем предполагал.
— Да. Не везет мне.
— Не скажите. Может, когда-то вам и вправду не повезет, но пока, по-моему, удача с вами.
Он смотрел мне в глаза, поигрывая своей насмешливой улыбкой.
— Я ведь, так сказать, с наилучшими намерениями, — проговорил он.
Они вошли в комнату. Я остался в коридоре. Надо посмотреть, что там с этим чертовым запором, как бы кто еще не застрял.
— Дяденька, что ты собираешься делать? Сам туда залезешь? — малышка Мартынь опять был тут как тут. Наверное, прятался за шкафом.
— Вот держи отвертку, будешь мне помогать, — сказал я. А про себя подумал: ни на шаг от меня, крутится возле мужчин. Понятное дело — мальчишка. Должно быть, отца не хватает.
