Гараж все еще находился в Кенгарагсе. Раздобыть пристанище для мотора в центре оказалось потруднее, чем поменять квартиру. Даже Асе пока не удалось. Практически машина стояла во дворе под открытым небом. И этот «Москвич», между прочим, был очередным Асиным триумфом. По документам — списанный товар. Хлам, металлолом. А на самом деле, ну ладно, чего там. Нормальный бензорысак. Обычный блатомобиль.

Дав немного поурчать мотору, Гунар — сквозь пещероподобную подворотню — выехал на улицу. И окунулся в море солнечного света, в толчею, мелькание. Перед магазином готового платья, как обычно, дежурил желто-синий милицейский «жигуль». Валлия отлавливала нарушителей уличного движения. На противоположной стороне магазин «Обувь», рьяные покупательницы сломя голову неслись туда через проезжую часть. Свисток. Рука под козырек. Попалась! Сержант милиции была неумолима. Сегодня ее воспитательные беседы оценивались в рубль. Ясное дело, месяц на исходе. План есть план.

В патрульной машине, как всегда, сидел Холоднопьянов. Заметив Гунара, помахал ему рукой. Обменялись дружескими улыбками. Их первая встреча вскоре после переезда на новую квартиру носила несколько драматический характер. Гунар собирался въехать во двор, когда между ним и трамваем, будто с неба свалившись, оказался мальчуган. Гунар резко крутанул к тротуару и задел крыло милицейских «Жигулей». Одному лишь богу известно, чем бы все кончилось, не вмешайся в это дело Ася. Ты не виноват, позволь мне самой все уладить. Два дня спустя ему вернули «права».

Витаут по-прежнему жил на той же самой улице, в том же самом доме, где и в ту пору, когда они учились в школе. Это обстоятельство всякий раз потрясало Гунара своей невероятностью, заодно пробуждая в нем и щемящую ностальгию. Чего только не произошло за это время в мире! Кого только не перевидели, не пережили! А Витаут обитал там же, где и раньше. Рядом с пивоваренным заводом.

Латынь им преподавал Блиньев, бывший офицер царской армии. «Никто из вас ничего не знает, — говорил он. — С большой натяжкой ставлю вам три с минусом. А сейчас пойдет к доске Витаут Бутрим. Послушайте, как следует отвечать урок». У Витаута была феноменальная память, в классе ему дали кличку Факир. Что же касается занятий и зубрежки, это Витауту было не по нутру, как, впрочем, и Гунару.

Всем было ясно, что фрицы в Риге долго не продержатся. Чтобы увильнуть от призыва, они бросили школу и пристроились к автоколонне дальних перевозок. Зигридочке в ту пору было не более пятнадцати, но она считалась законной невестой Витаута. Безо всяких там акселераций. Все из-за той же Зигридочки Витауту пришлось слопать однажды три стеариновые свечи. Это когда, проснувшись в постели Зигридочки что-то около полудня, он вспомнил, что увольнение его закончилось еще в полночь. Ему повезло, желтуха не заставила себя долго ждать.

После того как прогнали фрицев, Витаут стал допризывником и ежедневно должен был являться в военный комиссариат на занятия. А Гунар в то время глотнул пороха, когда добивали немцев в Курляндском котле. Оттуда их авточасть перебросили в Донбасс, так что встретились они годика через три. Стянув кирзовые сапоги, Гунар пустился во все тяжкие: наверстывать упущенные прелести мирной жизни. Что ж, опять садиться за школьную парту рядом с желторотыми юнцами? Одна мысль о том, что снова придется собирать в портфель учебники, зубрить алгебру, после всего пережитого показалась просто смешной. Да и что это даст? Ну, получит он право еще пять лет протирать штаны в институте, перебиваясь на стипендию. Так он тогда рассудил.

У Витаута первые послевоенные годы выдались бурными. Зигридочка оказалась в положении, пришлось наскоро сыграть свадьбу. В ту пору в Риге возникло множество танцевальных оркестров. В поте лица наяривали Гольдштейн и Альфио, Кремер и Кестерис, Черный Андрей и Тобис. И Витаут собрал свою капеллу, устраивал танцевальные вечера, сам выступал ударником. И теперь Витаут порой вздохнет с грустью — расчудесные бывали дни и ночи! Зигридочка обычно на это возражала: тошно вспоминать, тогда ты и пристрастился к водке.

Вернувшись в Ригу, Гунар обнаружил, что Витаут в самом деле изменился. Впрочем, кто ж из них не изменился? После естественной кончины музыкального бизнеса Витаут нашел новое применение своей предприимчивости. Из разноцветной пряжи он взялся ткать женские платки. Тогда как раз входили в моду клетчатые платки. Деньги потекли рекой. Зигридочка растила дочку, училась в вечерней школе и день ото дня хорошела.

— Нас из квартиры выселят как тунеядцев, паразитов, — сокрушалась Зигридочка. — Вчера домоуправ интересовался, с каких капиталов мы живем.

— На бабушкину пенсию! Вот чудеса!

— Постеснялся бы, люди смеются. Солвиточка скоро в школу пойдет, учительница спросит: кем твой папа работает? Хочешь, чтобы дочь со стыда сквозь землю провалилась? Платки он, видите ли, ткет!

— Она ответит: мой папа мастер, занимается художественным промыслом.

— Не мужское это занятие.

— У тебя старомодные взгляды.

Случалось и наоборот: недовольство выражал Витаут,

— Почему тут со мной никто не считается! — гремел Витаут.

— Не считается? С тобой-то? — удивлялась Зигридочка. — Да ты у нас в семье заместо бога.

— Вот-вот, — с деланным смирением Витаут переводил взгляд на Гунара, чувство юмора ему никогда не изменяло, что правда, то правда, — о том и говорю: с богом нынче не очень-то считаются.

Закончив среднюю школу, Зигридочка, должно быть в отместку Витауту, поступила на стеклофабрику. Научилась шлифовать и гранить хрусталь. А в один из своих загулов Витаут у Видземского рынка попал под трамвай, отделавшись, правда, потерей большого пальца на одной ноге. Можно считать, ему повезло. Но в этом везенье или невезенье таилось серьезное предупреждение, и, отлеживаясь в больнице, Витаут, надо полагать, призадумался. Гунар тогда на конторской машине перевозил его из больницы домой. Слегка прихрамывая, Витаут подошел к машине, бросил палку на сиденье, одернул пропахший лекарствами пиджак и только тогда заговорил:

— Знаешь, что сказал судьям разбойник с большой дороги Каупенс, выслушав свой смертный приговор? «Господа, не надо принимать все это близко к сердцу, нет такой компании, которая рано или поздно не расстроилась бы...»

— Уж не намерен ли ты произнести прощальное слово?

— Да, прощание наступило. С водкой. Я свое выпил. Точка.

Гунар продолжал жизнь на колесах. Бригада по ремонту и монтажу высотных объектов работала на территории всей Латвии. Восстанавливала поврежденные в войну заводские трубы. Собирала тригонометрические вышки, поднимала столбы высоковольтных линий. Он всем заправлял — учитывал сделанную работу и доставлял зарплату, развозил людей и подыскивал жилье для бригады. Хорошо, если раз в неделю появлялся в Риге. Иногда чувствовал усталость (вернее, сонливость). Зато на скуку не жаловался никогда. И никто им не понукал. Сам себе хозяин и приказчик. Да еще с машиной! Американский «додж», два моста ведущих, десять скоростей, прет, как зверь. Куда бы ни залез, сам и вылезет.

Тогда же он и влюбился. Прежде с ним такого не бывало. Нынче много говорят и пишут о случайных связях, сексуальной совместимости. Но крайне редко вспоминают о влюбленности. Этой совершенно бесконтрольной одержимости, которая одного человека привязывает к другому.

Был он не так уж и молод. Пережил достаточно увлечений и связей. Но то было совсем другое. Ария нужна была ему постоянно. И когда они бывали вместе, и когда их разделяло расстояние. Ему нужен был звук ее голоса, нужно было ее молчание. Ее доступность, ее тайна. Это был ненасытный голод. В дождь и в слякоть гнал он свой «додж» за сотню километров, чтобы немного побыть с ней. Хотя бы постоять в комнате, где Ария покручивала свой арифмометр.

— Гунар, у меня нет ни минуты времени, пойми, начальник ждет документацию, к вечеру должна быть готова.

— Хорошо, я приеду завтра.

Забывая обо всем, он рвался к ней: посмотрит на часы и убежит с собрания, из столовой, не доев тарелку супа или начатый бутерброд. Он был переполнен Арией, как кипящий котел пузырями. Смысл жизни упростился до крайности. Быть с Арией — счастье, предел мечтаний. Быть вдалеке от Арии — беда и трагедия. Так продолжалось примерно два года.

Родители Арии жизнь свою прожили в ужасающей бедности, теперь они мечтали об одном: чтобы судьба возместила их дочери то, в чем самих обошла. Появление на горизонте Гунара никак не вписывалось в родительские планы касательно будущего их дочери. Неотесанный шоферюга! С ума сойти! Чего тут ждать хорошего! Для своей единственной дочери они желали самого лучшего. Были более чем уверены, что Арию ждет нечто совершенно ужасное. При встречах смотрели на Гунара с молчаливым укором. Нет, лично против Гунара — как человека — они ничего не имели. Боже упаси. Если бы он только не затягивал их Арию в омут. Или хотя бы поступил учиться.

В том, что родители раз десять на дню увещевали Арию, в этом не могло быть никаких сомнений. На первых порах она еще крепилась. Да только мать глаза все выплакала, отец то и дело охал, за сердце хватался. Потом и Ария захандрила. В родительских доводах было немало такого, с чем трудно не согласиться. К тому же родители есть родители.

В последний раз они виделись в сырой и слякотный весенний день. Долго кружили по улицам. Снег падал хлопьями, как пена стирального порошка. Казалось, в городе идет большая чистка. Раза три обойдя парк Кронвальда, они мимо Театра драмы вышли к Бирже. На голую, мокрую, пахнущую весной булыжную площадь. Ветер сорвал у него с головы картуз, растрепал волосы. Больше он ничего не видел. В глаза ударило солнце. Ослепительный свет. Все засверкало. Ветер, голубое небо, мокрый булыжник, белый снег.

Так тяжко пережить любовную неудачу — это в порядке вещей? А может, то, что с ним тогда произошло, было этаким душевным вывертом? Попробуй разберись, И вообще, что мы в этом понимаем? Вот он, например, считает, что с Янисом ничего подобного произойти не может. Янис — это касса-автомат: сразу видно, что внутри. До известного предела, конечно. Что, скажем, думает вот этот юноша в джинсах, который прямо-таки лезет под колеса машины? Может, и у него на какой-нибудь булыжной площади с души содрали кожу?

И после разлада с Арией он разъезжал по всей Латвии. Встречался с людьми. Шутил. Смеялся. Получал почетные грамоты. Питался кое-как. В выходные дни подолгу спал. Пивком баловался. Поигрывал в волейбол, ходил на матчи. Но в глубине души чувствовал себя потерянным, будто лишился чего-то дорогого.

Девчонок, понятно, было много, грех жаловаться. Некоторые ему даже нравились. Однако то, что между ними происходило, существенного значения не имело ни для них, ни для него. Он (да, впрочем, и они) действовал как бы по заранее одобренной программе. Вроде и не замечали друг друга, ибо знали: идет обоюдная игра. До чувств в тех играх дело не доходило.

Куда заглянуть сначала? В дом? Но там больше шансов встретить Зигридочку. На так называемый пятачок главы семейства! Гунар прислушался: если Витаут долбит камни, тогда сразу ясно, где его искать. Нет, не слыхать. В том, что Зигридочка окажется на своем привычном месте — на кухне у плиты, он ничуть не сомневался. Зигридочка постоянно что-то варила, пекла, жарила, тушила, мариновала или солила. А если не тушила и не солила, то громыхала стиральной машиной. Или гладила. Или шила, сидя за ножной машиной «Зингер», доставшейся ей в приданое. А вот представить себе Зигридочку на фабрике, когда она гранит и шлифует хрусталь, он не мог, не хватало фантазии. Зигридочка в его воображении всегда была неотделима от шипящей сковородки, аппетитных запахов варенья. От теплых сдобных пирогов и дымящегося супа. Перед тем как поздороваться, она всегда старательно вытирала руку. Ладони у нее были влажные, распаренные от воды. Кончики пальцев плоские и морщинистые, как после бани.

В дом он все же не пошел. Возможность встречи с Зигридочкой ему не очень-то улыбалась. Чтобы попасть на пятачок за дровяными сараями, нужно было пройти всего шагов тридцать. А, ну понятно, почему ничего не слыхать! Ну, сачок, ну, филон. Бутрим фон Шлафенкопф. Витаут спал, удобно растянувшись на клетчатом одеяле. Под голову положил надувную подушку. Сбоку приставил гипсовую пластину. Чтобы солнце в глаза не светило. Вообще он тут здорово устроился. Комфорт на уровне отеля «Хилтон». Складной стул, столик, даже портативный телевизор. В стороне под навесом — обработанные и полуобработанные каменные плиты. Никаких особых художеств Витаут не производил. Слегка обколет, подшлифует...

Витаут приоткрыл один, затем другой глаз. На заросевшем от пота лбу морщинки изобразили сначала недоумение, затем удивление. Дернулся кряжистый нос, будто почуяв дурной запах. Только губы на тыквоподобной физиономии Витаута, казавшиеся взятыми с другого, более симпатичного лица, манерно изогнулись, вытянулись, словно собираясь кого-то чмокнуть.

— А я слушал-слушал, не колешь ли. Ни шума, ни грома.

— Тебе что, шума мало? — Витаут с ленцой стал подниматься. — Шум — это отбросы цивилизации.

Подтянув под круглящимся животом сползавшие шаровары, Витаут сунул ему свою лапищу. Здоровался он примерно так, как качают воду ручным насосом. Придя в себя, Витаут заметно оживился.

— Пивка не хочешь? Отличное чешское пиво. Темное. — Растрепанной спросонья головой кивнул в сторону навеса, там в тени стоял миниатюрный холодильник.

— Спасибо.

— Сначала попробуй, потом реверансы делай. Охолоди маленько глотку.

— Смотрю, ты купил холодильник.

— Купил. — Витаут презрительно отмахнулся. — Чего только сейчас не производят, лишь бы вытянуть из человека последнюю трудовую копейку.

— Лодка у тебя еще цела?

— Моторка-то? Куда она денется!

— А японский стереомагнитофон?

— Записать чего хочешь? Головка сломалась. Парень как-то вздумал что-то прокрутить, ругался на чем свет стоит.

Упоминание о сыне направило мысли Гунара в другое русло.

— Маленький Гербертик?

— Верзила Гербертик! Без башмаков восемьдесят семь килограммов. В мать пошел.

— Чем сейчас Гербертик занимается?

— Спроси чего полегче. Знать не знаю. Одно время учился на часовщика, да не хватило завода. Потом связался с киношниками. Поди, в искусство ударился.

— Разве он не собирался поступать в медицинский?

— Милый мой, давай не будем! С дочками все идет как по маслу, тем только бы учиться, а вот с парнями... Погоди, скоро сам хлебнешь.

Гунар почувствовал, что у него начинает портиться настроение. Это он мог заключить по нескольким сравнительно точным приметам. Все вдруг стало злить его, раздражать. Хотелось спорить, говорить что-то резкое.

— Я его пытался вразумить, ты, говорю, ни то ни се, ни жареный, ни пареный. — Витаут все еще не мог отрешиться от печальной темы. — Да попробуй их переговори: я закончил среднюю школу, у меня врожденный интеллект.

— М-мда-а-а.

— Ты знаешь, а я одну все-таки отстегну. Горло хочется промочить. — Вихляя задом, Витаут поплелся к холодильнику. Зад у Витаута, в сравнении с выпирающим брюхом, казался непомерно узким. Как у подростка.

— Так, так.

— Получи диплом, говорю, в наше время кобель, и тот ни гроша не стоит, если без диплома. Дворняга. Существо второго сорта. — Обручальным кольцом Витаут ловко сдернул с бутылки колпачок. — Ступай в институт, говорю, поучись, или тебе чего не хватает? Ведь такие олухи институты кончают. А он, дубина стоеросовая, твердит, как заводной: не хочу быть ученым, хочу быть счастливым.

Пока Витаут по глотку цедил пиво, Гунар пролистал свежий номер журнала «Звайгзне».

— В последнее время стали печатать интересные кроссворды, — сказал Витаут.

— Знаю, — буркнул Гунар, — тебя всегда тянуло на ребусы.

— Информацию для мозговых извилин нужно держать наготове.

Вдруг что-то вспомнив, Витаут отобрал у Гунара журнал.

— Я тут, перед тем как задремать, споткнулся где-то, ах да, десять букв, знаменитый древнегреческий писатель... Шесть букв сидят уже прочно: аристо... Ясное дело, что Аристотель, да одна буква, вроде, лишняя, В гробу затычка.

— Блохе припарка.

— Крюку в клозете бантик.

— Разве Аристотель был писатель?

— А кто мог запретить ему писать?

— Разве Аристотель был не математик?

— Ты прав, и он нашел штаны. Впрочем, нет, это был Пифагор. Аристотель открыл «пи», формулу квадратуры круга. И крикнул римскому воину: не топчи мой рисунки. А римлянин его прикончил.

— Витаут, а ты помнишь из латыни исключения третьего склонения?

— Ясное дело, помню: febris, pupis, tusis, turis, clavis, sitis, vis, securis.

— Что значит «securis»?

— Это исключение.

— Волшебные слова без смысла и значения, не правда ли?

— Не придирайся. Ты спросил, помню ли я исключения. Больно ты разошелся. А-рис-то... Ясное дело, что Аристотель! Древние греки были людьми гармоничными.

— Одна буква лишняя. Может, Аристофан?

— Ну да, Аристофан. У меня на кончике языка вертелось. Думаешь, я глупее тебя. Мы оба с незаконченным средним.

К опорному столбу навеса была прибита мишень. Там же торчали стрелы. Металлические, величиной с шариковую ручку. Один конец заостренный, на другом перышко. Взяв несколько стрел, Гунар попробовал кинуть. С пяти шагов попал в двойку, четверку и единицу,

Витаут в левой руке все еще держал бутылку с пивом. Немного погодя журнал, трепыхая страницами, точно курица, отлетел в сторону.

— Это, братец, вот как делается, смотри! — Витаут зажал стрелу между большим и указательным пальцами, согнутую в локте руку поднял на высоту плеча, размахнулся и, крякнув, кинул.

— Девятка. Стыд и срам, что-то нынче я не в форме.

— Ничего, годится.

— Терпеть не могу слабую технику.

— Как называется этот вид спорта — безалкогольное кидание?

— В Орегоне такими стрелами ковбои баловались в кабаках. Смотрел в кино? Пропустят по рюмашке, другой-третьей и проверяют, все ли в порядке с глазомером, не дрожит ли рука.

— В Орегоне, говоришь? Ковбои. А не в Аризоне?

— При чем тут Аризона? Говорю тебе — в Орегоне. Хочешь пари? Там на стрелах написано.

— А мужчины, как всегда, заняты своими важными делами! Ну, пошалите, пошалите, вы ведь без этого не можете. — Они не заметили появления Зигриды.

— Здравствуй, Зигридочка!

— Здравствуй, Гунар! Рада тебя видеть. А я уж думала, принесла нелегкая этого забулдыгу Земзирга. Давно ты не появлялся.

Глянув на Витаута, Зигридочка нахмурилась.

— Полуголым гостей принимать — как неприлично!

— Ты у меня до того мимозно-изысканна, что даже голые ножки стула тебе кажутся неприличными.

Ладонь у нее, как обычно, влажная, прохладная, пальцы плоские, морщинистые. Была она, что называется, женщина в теле, ничего не скажешь. Но высокая, ладная. Только на том месте, где спина переходит в шею, стал жирок собираться, возраст сказывается.

— Как поживаешь, Зигридочка? — спросил Гунар.

— Ничего, да вот работы много, — усмехнувшись, ответила Зигрида. — Приходится план выполнять и дом содержать в порядке.

— Знакомьтесь, — проговорил Витаут, большим пальцем через плечо указывая на жену, — начальник цеха. Говорят, скоро Героя дадут. И я тому ничуть не удивлюсь.

— Не слушай ты его болтовни, — сказала Зигрида, — Я всего-навсего замещаю начальника цеха.

— Уже полгода.

— Ну и что?

— Однако попрошу запомнить, — сказал Витаут и, подхватив с земли молоток, подержал его на весу, словно проверяя на тяжесть, — тот день станет крахом. С Героем под одним одеялом я спать не намерен.

— Что-то я в толк не возьму, чего ты, милый, так боишься, в самом деле? — удивилась Зигрида.

— Я нормальный мужчина, — сказал Витаут.

— Нормальному мужчине нечего бояться, — возразила Зигрида. — Стоило мне сшить себе джинсовый костюм, тебе уже дурно делается. Вот и теперь, насобирал невесть откуда всяких слухов и чуть в обморок не падаешь.

— Джинсовый костюм! Помилуй, при твоих-то пропорциях, в твоем-то возрасте! — Витаут возвел глаза к небу.

— А почему бы и нет! Очень даже удобно.

— У вас у всех вот тут немного не в порядке. — Витаут покрутил у виска рукояткой молотка. — Скоро усы под нос начнете клеить. Не то они сами у вас отрастут, помяни мое слово.

— Успокойся, Витаут, — тут уж Гунар не сдержался. — Армия все еще в руках мужчин.

— И думаешь, надолго? Нет, их не остановишь. Мир ахнет от удивления. Если вот эта дама, — молоток в руке Витаута указал в сторону лифчика Зигриды, — способна командовать цехом, почему бы ей не командовать, скажем, дивизионом морских пехотинцев? Очень даже представляю ее на этом посту.

— Зато тебя на посту начальника цеха я никак не могу представить, — возразила Зигрида. — Чтобы принять такую должность, нужна смелость. Чувство ответственности. Что же нам, бедным женщинам, остается, раз мужчины растеряли свои мужские качества.

— Скоро нам, для того чтобы доказать свою мужественность, придется рожать.

— Послушай, Гунар, ты только послушай его!

Витаут с Зигридой препирались с первых дней знакомства. В общем-то, дело привычное. В конце концов, это их одних касается и Гунара мало трогает. Однако словесная перепалка супругов почему-то его раздражала.

— Да, — сказала Зигридочка, то ли обращаясь к Гунару, то ли к самой себе, во всяком случае не к Витауту, — помышлять о том, как деньги заработать, еще не значит помышлять о работе.

— О работе нечего помышлять, работу надо делать. Тогда и деньги будут.

— Ты, конечно, понемногу шевелишься, — сказала Зигридочка и, помедлив, добавила: — Когда не спишь. Одним резцом постукал, другим подправил. И могильный камень готов, покупателей хватает, деревенский люд теперь при деньгах.

— Это мой досуг! — Витаут разгорячился не на шутку. — Всякий человек имеет право чем-то увлекаться. Моя основная профессия, как ты знаешь, — агент Госстраха. Да будет тебе известно, — Витаут отшвырнул молоток, — что по различным видам страхования в государственную казну поступает средств в десять раз больше, чем от всех фабрик по производству стеклянных блюдечек, вместе взятых.

— Ты слышал, Гунар? Опять он прав. Всегда во всем он прав, — сказала Зигрида.

— Мы сами виноваты, что они на голову нам садятся, — сказал Витаут.

— Ну потолкуйте, потолкуйте, — добродушно усмехаясь, обронила Зигридочка, — у меня там на плите кастрюлька с компотом.

И упорхнула с неожиданной для своей комплекции легкостью, совсем как девочка.

— Что ты будешь делать, — Витаут проводил жену победным взглядом, — у них у всех комплекс неполноценности.

Витаут взял резец и принялся покалывать камень.

— Отличная погодка, — теперь Гунару пришлось взять на полтона выше.

— Погодка что надо.

— У меня отпуск начинается.

— В газетах пишут, погода продержится.

— Хорошо бы в Белоруссию скатать за раками.

— Неплохая мыслишка.

— И подальше, в глубинку. Под Лепель, под Дедушкино.

— Говорят, раков там невпроворот.

— Взять надувную лодку, удочки. Садок с живцами.

— Блеск!

— Да вот моя палатка по швам расползается, протекать стала.

— Это ерунда. У меня польская, пятиместная, с тентом. О палатке ты не беспокойся.

Взгляд Витаута с каждым мгновением становился мечтательней, светлее. Молоток опять отлетел в сторону. Большущие ладони соединились в звучном хлопке, принялись потирать одна другую.

— Так в чем же дело, давай махнем! — сказал Гунар.

Витаут поглядел на Гунара. Сначала его мечтательный взгляд, казалось бы, видел не его, а белорусские реки, затененную опушку и пятиместную палатку на ней, но понемногу рассеянный взгляд как бы входил в фокус действительного положения дел.

— Когда?

— Сегодня, завтра. Когда хочешь.

Витаут поднял с земли брошенный молоток и, пыхтя, долго разыскивал неведомо куда затерявшийся резец.

— Сегодня, завтра, — повторил Гунар.

— Тьфу ты, черт! И куда запропастился! Тогда придется у Зигриды отпрашиваться, да разве она отпустит. Только вчера Мирну в Таллин к жениху возил. Прошлая неделя тоже пролетела... Нет, не отпустит, нечего и думать. Будто не знаешь Зигридочку. Послезавтра обещал подбросить ее на колымаге до Юрмалского кладбища, кустики подравнять вокруг могилы. Не стоит и заикаться.

— Да, — сказал Гунар после довольно длинной паузы, — похоже, не стоит.

И ушел, не подав Витауту руки. Когда злость улеглась, Гунар пожалел о своей горячности: напрасно не подал руки.