11
Больше не было сказано ни слова, они танцевали молча и довольно рассеянно, без прежнего старания, и потому сбивались с ритма, путались, впрочем, нимало о том не заботясь, так как были заняты другим.
Он проводил Бируту туда, где в толпе голубело платье Марики и алел галстук Тенисона. Бирута шла впереди, иногда оборачиваясь, мечтательно улыбаясь ему.
На опустевшей площадке опять показалась мрачная тройка, искавшая Женьку.
— Ну, как настроение? — спросил Тенисон Бируту.
— Спасибо, прекрасное.
— А у нас так себе, — сказала Марика. — Житья от комаров не стало, поедом едят. Я уж Варису говорю, мошки на плешь его, как на свет, летят.
— А где же Камита? — Тенисон пропустил мимо ушей замечание Марики.
— Куда-то исчезла.
— Камита, у-у-у! Где ты?
Он огляделся и неподалеку, в тусклом свете фонаря, увидел Либу. Она стояла одна, прислонившись к столбу, и как будто пыталась склеить надломленную сигарету. Занятая своим делом, она тем не менее перехватила его взгляд и, холодно блеснув глазами, куда-то скрылась.
Потом он заметил ее на другой стороне площадки, под деревом. Их взгляды опять встретились, причем на этот раз Либа вроде бы рассердилась, и все же он позволил себе безобидную усмешку. (Притвориться, что не видит ее, было бы совсем уж глупо.)
И опять она исчезла куда-то. Это начинало смахивать на игру в прятки. Теперь он искал ее с упорством человека, не желающего остаться побежденным в этом бессловесном и потешном поединке.
Тенисон с Марикой ушли танцевать. Бирута застыла поодаль, как в почетном карауле, даже не смотрела в его сторону, очевидно, из деликатности, чтобы не подумал, что ее нужно приглашать. Музыка рождала в душе беспокойство: что-то уплывало, как сверкающий огнями корабль в ночи, что-то было упущено, растеряно, брошено на ветер. Поскорей бы возвращалась Камита. Пригласить Бируту показалось неудобным — слишком долго раздумывал. Так и остался стоять, сам не понимая, чего ждет, да, по правде сказать, и не зная, чего хочет.
Либа мельтешила на той стороне площадки, у зеленых насаждений, наверное, считая, что в тени эстрады ее не видно. Вот был бы номер — подкрасться сзади, вырасти перед ней: «Прошу вас!»
«Спасибо, я не танцую».
«Мы с вами играли в прятки, и вот я вас (нет, лучше — тебя) нашел. Пошли танцевать».
В нем просыпалось желание захватить врасплох, слегка помучить сумасбродку Либу — вроде той детской дурной привычки теребить и тискать котят, птенцов. А почему бы и нет?
Либа сидела в тюрьме — интересно! У нее ребенок — ну и что? А просто так, шутки ради. Она остолбенеет, слова не вымолвит от неожиданности.
Вообще-то, ничего сногсшибательного в этом нет. Если не считать Марику, Камиту и Бируту, сейчас Либа единственная девушка (ничего себе — девушка!), с которой он знаком. С которой хоть сколько-то знаком. Еще точнее: которую просто знает в лицо. Или Бируту — или же Либу... Два танца подряд с Бирутой — нет, увольте, совсем не обязательно. Либу! Дело верное. Безо всяких задних мыслей. Просто так, минутная прихоть, блажь. Как сказал бы Александр Драйска: «Во имя внутренней свободы глупо жертвовать привычкой шевелить ушами». Однако чем ближе подходил он к Либе, тем шаг его, беспечный и бодрый вначале, все больше тяжелел. Не так-то все просто. Тюрьма и ребенок дела не меняли, но все равно он должен что-то сказать. «С такими легко и просто!» Черта с два! От таких дамочек жди чего угодно.
Либа успела его заметить, и теперь он тащился на привязи ее взгляда, как фокстерьер на поводке. Она же на него глядела так, как будто он был чучело гороховое. Ни тени смущения на лице, наоборот — язвительная усмешка.
Оставался еще один выход — пройти мимо Либы и пригласить кого-нибудь из стоявших рядом девушек. Все равно кого, только не Либу. Вот был бы номер! А потом усмехнуться и бросить через плечо: «А-а, Либа, и ты здесь! Привет, привет!»
Поздно. Момент упущен. Вымученная, жалкая улыбка, срывающееся дыхание, как после неудачного прыжка в воду, когда шлепнешься животом.
— Можно пригласить?
— Не знаю. Вообще-то, не запрещается.
— Как прикажете понимать?
— Откуда я знаю, может, еще испугаешься?
— Испугаюсь, ха... с чего бы вдруг? Кого?
— Да Женьку, кого же. Разве не знаешь Женьку?
— К сожалению, пока нас не представили.
— Считай, я тебя предупредила. В конце концов драться тебе, не мне.
Опять фокусы. И на том спасибо. А мог просто быть от ворот поворот. Но вела она себя вполне пристойно. В том легком движении, с каким протянула ему руку, было даже какое-то изящество.
— Честное слово, я ничего не понял.
— А чего тут понимать, Женька наклюкался и не хочет, чтобы другие со мной танцевали.
— Да кто он вам — муж или отчим?
— Без пол-литра не разберешься.
— А почему бы ему самому не пригласить вас танцевать?
— Женька пустяками не занимается.
Это было сказано с тем невинно-простодушным выражением, с каким в детском саду на елке ребенок читает стишки. Ну и ну! Нет, должно быть, у него сложилось превратное представление об этой девушке. Она совсем из другого мира со своей особой моралью, своими взглядами, которые, возможно, объяснялись другими, столь же чуждыми для него понятиями, такими, как тюрьма, исправительно-трудовая колония, алкоголизм, беспутство.
— Я думаю, мы с ним договоримся.
— Если б Женька был охоч до разговоров, он бы на кладбище работал могильщиком.
— Вы меня вконец запугали. На ночь-то глядя... Значит, ваш Женька могильщиком все-таки не работает.
— Нет, он поставляет могильщикам работу.
— Просто так, потехи ради?
— Еще чего! За деньги.
— Профессиональный громила?
— Да нет! Кассир в похоронном бюро. Заказы принимает. У нас это службой быта называется.
Похоже, что встреча с ревнивым кассиром казалась вполне вероятной. И то, что Либа заранее его предупредила, можно понять. Но все вместе взятое звучало как-то несерьезно. Неужели она потешалась над ним? Что-то не верилось. Тон был почти дружеским.
— Одним словом, я могу надеяться, что меня тут же и похоронят?
— Навряд ли.
— Жаль. Места дивные. Помните, в песне поется: «Я хотел бы умереть на Гауе».
— У нас и больница стоит в живописном месте.
— А посетителей пускают три раза в неделю?
— К тяжело пострадавшим — каждый день.
— Не обременительны для вас будут столь частые посещения?
— По мне, хоть сейчас отправляйтесь в Ригу и завещайте свой скелет анатомическому музею.
Она перешла на «вы», и это, должно быть, означало, что он зачислялся в некий более низкий разряд. Во что бы то ни стало нужно заставить ее улыбнуться, или он будет последним кретином.
— Спасибо. Ваш драгоценный совет тоже прикажете отнести к услугам службы быта?
— Как хотите. Совет есть совет.
— В таком случае я перед вами в долгу. За бытовые услуги принято платить. (Черт подери, что он городит! Про деньги вспомнил! Совсем заговорился!)
— Ладно, чего там. Да у меня и квитанций нет при себе. А потом ведь все равно вы моего совета не послушаетесь.
— Вы уверены в этом?
— Еще как. У вас на подбородке ямочка. Упрямый характер — верная примета. Моя покойная матушка, цыганка Юля Марцинкевич из Чиекуркалнса, была в округе лучшей гадалкой.
— В таком случае среди цыганок нашей республики вы самая светлая блондинка.
— Вы ко всему еще и ненаблюдательны. Не блондинка я, а шатенка. Потому что мой отец был немец. В годы оккупации он должен был пристрелить мою мать, а вместо этого он с нею укрылся в лесу.
— Почти как в «Кармен».
— Да, а потом его самого расстреляли...
Уж если Либа была цыганкой, он вполне мог сойти за татарина. Глаза, правда, у нее были большие, черные, как сливы.
— Вы и гадать умеете?
— Я не гадаю. Насквозь вижу. Или чувствую. Словами этого не объяснишь.
— И что же вы чувствуете? Скажем, обо мне?
Усмехнувшись, Либа стала подпевать мелодии танца, умышленно медля с ответом. За ее насмешливым взглядом скрывалась озабоченность.
— Плохи твои дела. Тебя водят за нос...
Значит, вчера все слышала.
— Кто это водит?
— Захочешь, узнаешь.
— Интересно — когда?
— Скоро. Сегодня. Завтра... Не знаю.
— И как, по-вашему, я должен поступить?
Либа запела еще громче, с беспечным озорством, продолжая кружить его, все больше беря на себя роль партнера.
— Поступай как знаешь. Я бы на твоем месте уехала. Не люблю, когда водят за нос. Но тебе-то, может, нравится?
Что-то цыганское в ней все-таки было. Она умела зубы заговаривать. Еще немного, и он бы ей открылся. Как доверчивый теленок.
— Что-то Женька ваш не показывается...
— А он и не покажется, здесь чересчур светло и мильтоны на каждом углу.
— А хотелось бы с ним познакомиться. Так, на всякий случай.
— Нас ведь тоже не знакомили.
— Пустая формальность, меня зовут Янисом Круминем, приехал в Рандаву устраиваться на работу. Участковым в отделение милиции.
Отчаянным всхлипом саксофона фокстрот испустил дух. Либа, точно отряхивая пыль, провела ладонью по своему красному жакету.
— Неправда, — сказала она. — Вы Александр Драйска. Наполовину тоже цыган. Поэт, цыган, тут разница невелика. Просто цыгане лучше врать умеют.
Он отвел Либу на прежнее место, к зеленым насаждениям, и из глупого упрямства остался с нею, нес всякий вздор, все, что приходило в голову. Либа отвечала односложно, озиралась и заметно нервничала. В общем, он обрадовался, когда на другой стороне танцплощадки показалась Камита.
— Очень сожалею, но я должен вас покинуть. Надеюсь, мы еще встретимся, — сказал он.
— Бегите, я не держу вас. И мне и вам будет лучше.
Камита встретила его ослепительной улыбкой, но попыталась разыграть из себя обиженную.
— Ах, вот как! Мило, очень мило. Где это вы пропадали?
— Танцевал до седьмого пота.
— Уж не с Либой ли?
— Так точно, с Либой.
— Ну и как она — на седьмом небе?
— Я бы высказался так: беседа протекала в обстановке дружеского взаимопонимания.
— Ну и что вы с нею поняли?
— Что ничего невозможно понять.
Едва заиграл оркестр, Камита скользнула к нему в объятия. Правда, в том не было прежней новизны, было возвращение к уже знакомому, пережитому. Но это было куда приятнее неуклюжей скованности Бируты или сумасбродства Либы. И он себя чувствовал гораздо уверенней, шаг твердый, дыхание ровное. Камита отлично танцевала, лучшую партнершу трудно себе представить. Они, казалось, ног под собою не чуяли, целиком отдавшись ритму, музыке, крутились, словно акробаты, неясно различая вокруг себя сумбур из лиц и тел.
Внезапно Камита остановилась, поморщилась, раз-другой повела пальцами по векам.
— Эта химия меня в гроб загонит!
— Очередная авария?
— Не авария, конец света.
— Свой платок не решусь предложить, был чистым позавчера утром.
— Ничего, обойдемся.
Бедняжка! Должно быть, она больше чем следует помазала клеем свои накладные ресницы, и теперь слипались ее настоящие. С трудом раскрыла глаза. Но они тотчас снова слиплись.
— Идемте присядем. Может, поискать воды?
— Только, пожалуйста, без пожарников. Спокойно дотанцуем. Все в порядке.
— Ну, хоть поплачьте немного.
— Вот что, спустимся к Гауе. Дайте мне руку.
После залитой огнями танцплощадки парк показался беспросветным. Вначале он двигался на ощупь, опасаясь на что-нибудь напороться. Понемногу глаза привыкли, он стал различать стволы деревьев, кусты, силуэты людей. Под ногами шелестел брусничник, возникали какие-то провалы, колдобины, лицо и грудь кололи ветки.
— Темень кромешная.
— Мне-то все едино, иду с закрытыми глазами.
— А что, если я вас куда-нибудь заведу?
— Сандр... Только попробуйте!
Ему действительно захотелось навести Камиту на ствол дерева. Но, видно, дело слишком серьезное, тут не до шуток.
— Даже не знаю, куда мы бредем.
— Постойте, сниму чулки. Хотя... Э! Пусть рвутся. Со швом теперь не в моде.
— Да уж снимайте. Зачем добро портить.
— Вы так трогательно бережливы. Ладно, сниму, доставлю вам удовольствие.
Держась за его плечо, Камита нагнулась. Блеснули голые ноги.
— Придержите же меня, или сил у вас нет? Да не за руку!
Пахнуло чем-то сладковатым, дурманящим. От этого запаха голова пошла кругом, в горле пересохло, задрожали коленки. К счастью, было темно. Его робкие объятия превратились в хватку. Он ждал, что она вскрикнет от боли, но Камита только рассмеялась придушенным смехом, продолжая возиться с чулками. Что, если поднять ее, поцеловать? Она же сама сказала...
Талия у Камиты была тонкая, он мог бы стиснуть ее в ладонях. Когда Камита смеялась, живот слегка подрагивал. Поднять бы ее, запрокинуть голову с копной душистых волос.
— А теперь бегом — марш! — крикнул он, хватая ее за руку.
Ему не хотелось бежать. Он будто прирос к земле, но чувствовал, что надо что-то делать. Он уже не сомневался, что будет целовать Камиту. Все впереди. Торопиться некуда. Он был уверен: рано или поздно это произойдет, и потому нельзя сейчас стоять на месте.
На лугу было светлее. В бледно-голубом небе мерцали редкие звезды. Тихо журча под заросшим берегом, таинственно светились воды Гауи. Камита вприпрыжку бежала по лугу, размахивая туфлями.
Он догнал ее, обнял, притянул к себе. Камита вырывалась. Без каблуков она была ему до подбородка. Оба тяжело дышали. У Камиты растрепались волосы, несколько прядок упало на лицо. Он откинул их быстрым и легким движением.
— Сандр, я ничего не вижу...
Он отпустил ее. И это было ошибкой. Рассмеявшись дразнящим смехом, она побежала к реке.
Когда он подошел к берегу, Камита уже стояла в воде. В ночной тишине, стекая с ладоней, в воду падали звонкие капли. Из парка, будто из другого мира, долетали звуки оркестра. На той стороне Гауи мигал костер рыбаков.
Между окружавшей тишиной и терзавшими его дурными предчувствиями появилось какое-то мрачное созвучие. Отступать уже некуда. Нужно идти напролом. Он поднял с земли плоский камень и пустил его по воде с таким расчетом, чтобы тот, пролетая, обрызгал Камиту.
Она вскрикнула, отскочила в сторону. Потом, зачерпнув ладонями воды, бросилась за ним. Он попробовал укрыться, забравшись на свалившуюся в реку сосну, но потерял равновесие и плюхнулся в воду. Как сквозь сон услышал глухой шум собственного падения, будто в реку бросили мешок. Вода была теплая, пахла аиром.
Откашливаясь, смеясь и фыркая, он поплыл к берегу, течение было сильное, слегка относило.
— Вот видите! Вы наказаны! Что теперь делать?
— Раки здесь водятся? Могли бы наловить.
— Напрасно храбритесь, через минуту будете лязгать зубами от холода.
— Вода теплая, парное молоко.
— Вылезайте скорей, отожмите одежду, наломаем сучьев, у меня в сумке спички.
Пока он разжигал костер, Камита куда-то исчезла. Он уж забеспокоился, не ушла ли совсем, бросив его в таком положении, но тут как раз появилась Камита с бутылкой рома. Это было очень кстати, у него действительно зуб на зуб не попадал. Просыхавшая одежда холодила тело. Костер больше дымил, чем горел.
— Стаканов нет, придется пить из бутылки. — Камита провела своей теплой ладонью по его спине. — Бррр. Труп холодный, да и только. Подойдите поближе, я вас согрею.
— Глядишь, вы себе и медаль за спасение утопающих отхватите!
— А вы себе — коклюш. Одежду выжали? Не держите близко к огню, еще загорится.
— Ничего, высохнем.
— Нате-ка вот, выпейте.
— Гениальная идея! Как сказал бы Александр Драйска: шапку наземь, каблук поверху.
Темная бутылка в руках Камиты заманчиво мерцала в бликах пламени, по телу разливалось приятное тепло. Костер наконец разгорелся, постреливая искрами.
Камита положила свои ладони ему на грудь.
Он притянул ее к себе, неловко чмокнул в губы, но потом, осмелев и ошалев от восторга, впился в них с такой силой, что его зубы столкнулись с зубами Камиты. Она у него в руках обмякла, отяжелела.
И вдруг с криком вырвалась.
— В чем дело? — Он старался казаться спокойным.
Она опять положила ладони ему на грудь и рассмеялась:
— Господи, какой непутевый! Чуть не пролил...
В левой руке она все еще держала бутылку.
— А-а! Там что-нибудь осталось? Прекрасно!
Они смеялись и целовались, губы у них пахли ромом.
