Глава пятнадцатая

Откупщик Красовецкий не был особо смущен отказом, полученным от госпожи Васильевой. Он заявил о своих намерениях — этого для начала вполне довольно.

Красовецкий понимал, что редкая мать согласится отдать дочь за мужчину чуть ли не вчетверо старше, да еще девицу с замечательным приданым. Знал он также, что не слишком хорош собой, да и в родовитых семьях откупщиков не больно уважали. Но он себя уважал — начинал с грошей, был сидельцем в лавке и умом, хваткой достиг богатства.

Он был азартен, а в особенном состоянии, когда все идет в руки, и весел. Но он же терпелив — даже за карточным столом, и почтенные игроки его компании сравнивали его с котом, замершим в неподвижности у мышиной норки.

Что касалось денег — тут ему словно бабка ворожила, везение сопутствовало на каждом шагу. Но он понимал, что за удачу надобно платить. С одной стороны, исправно проделывал все то, чего ждут столичные жители от богатея: и дом отличный построил, и выезд завел превосходный, и взял на содержание хорошенькую танцовщицу. С другой — не забывал жертвовать на богоугодные заведения. Во всяком случае, с карточных выигрышей непременно что-то убогим уделял. Скупердяем он не числился, Анютка Платова его сердце занимала только в определенные моменты, и отказаться от нее он мог легко. Так что Гаврила Павлович Красовецкий знал: в следующий за Великим постом мясоед Марфиньку за него не отдадут, а ближе к Рождеству он своего добьется, главное — не скупиться.

Очень кстати приключилась вся суета в театре, вовремя Платова подала повод от нее избавиться. В сущности, Красовецкий мог бы простить молодого любовника — с кем-то же ей следует изредка вкушать утехи чистосердечной горячности. Но тут поднялось чересчур много шума, и он, возблагодарив Господа, этим шумом воспользовался. Нужно было еще придумать, как забрать у дансерки часть драгоценностей — на все он не посягал, это было бы уж вовсе неприлично, однако большие бриллиантовые серьги оставлять изменнице не желал. Они бы куда лучше смотрелись в ушах юной девушки.

Марфинька сперва удивила его красотой и скромностью, потом вызвала в нем неожиданное чувство — страх. Он ощутил такую же тревогу за нее, как если бы девушка была его дочкой. Он сам не думал, что способен на такое отношение к невесте. Любовью он это называть не мог — слово казалось ему каким-то сомнительным, от него за версту разило комической оперой и скверными песенками. А другого попросту не знал — да и смешно требовать от человека, разбогатевшего на хлебном вине, чтобы он изъяснялся, как господин Княжнин или господин Хемницер.

Действовать Гаврила Павлович решил разумно — не ломиться в гостиную по вечерам, не делать себя посмешищем для дам и девиц, а приезжать днем, в приличное время, привозить цветы и фрукты, Марфиньку нежностями не пугать — всему свой срок! — а обхаживать ее матушку. Та не дура — понимает, что деньги должно соединять, и именно она, а не дочка, оценит щедрость и благонадежность жениха.

На следующий день после того, как в гостиной у Васильевых молодежь в четыре пары танцевала контрданс, играла в фанты, музицировала и всячески веселилась, он приехал с угощениями — парниковой дыней, двумя корзинками земляники, ананасом, то есть с безделицами, любезными девичьей душе.

— Собственные мои садовники в теплицах выгоняют, — сказал он Катерине Петровне. — И удивляться тут нечему — еще сто лет назад в Москве на Великий пост государю свежие огурцы подавали, а на Светлую седмицу — дыньки. С того-то времени садовники хуже не стали. Коли угодно, я велю хоть каждый день землянику вам посылать.

Катерина Петровна улыбнулась — такой подарок ни ее, ни Марфиньку ни к чему не обязывал.

— Как Масленицу празднуете? — спросила она.

— А как ее праздновать? На поварне у меня блины стопками до потолка, дворня счастлива. Я людишек отпускаю в храм Божий, на гулянья отпускаю. Они знают — потом вместе со мной поститься придется, ну и отъедаются впрок.

— И вы, сударь, поститесь?

— Без этого нельзя. Но я спросил своего доктора, не будет ли пост мне во вред. Доктор — немец, он проповедей о воздержании читать не станет. Сказал — вреда не предвидится. Только добавил — коли в дворне кто из баб на сносях или кормит дитя, чтоб давать им молочное.

— А согласятся? — удивилась Катерина Петровна.

— Прикажу — согласятся. Отец Григорий у меня раза два в месяц непременно обедает, он велит — и не пикнут. В прошлом году такое уж было. Правда, рявкнуть ему на моих дур пришлось — видят же перед собой иерея Божия в облачении, слышат, что говорит, а дурь им глаза и умишко застит. А где же доченька ваша?

— У себя, вышивает.

— Это хорошо. Велите к ней корзиночку земляники отнести.

И ни слова не сказал Красовецкий, что-де неплохо бы девице выйти к гостю.

Марфинька, получив гостинец, обрадовалась чрезвычайно. Ей нравилось, как в этом году складывается Масленица. Вчерашний вечер удался — и танцевали, и пели, и читали смешные стихи. Теперь нужно бы для полноты счастья поехать на гулянье, на горки.

Она сама себе не признавалась — отчего вчерашний вечер был так хорош. Да и как признаться, что все дело в кавалере, которого привезла тетушка Лиза. Невозможно признаться. И даже ведь танцевала не с ним, и рядом не сидела, и при игре в фанты за руку он не брал, а радость непонятно откуда взялась.

— А кто привез землянику? — спросила она горничную Варю.

— Тот брюхан, что к вам сватается, — шепнула Варя.

Марфинька задумалась.

— Брюхан он или не брюхан, а поблагодарить надобно.

Она воткнула иголку в особую подушечку, встала, оправила домашнее полосатое платьице, пригладила волосы — дома, с утра, она заплетала косу да, будь ее воля, и вечером бы не взбивала волосы. Ведь даже такую густую косу, как у Марфиньки, не взобьешь до модной пышности, приходится сзади прикалывать шиньон и выпускать на спину чужие локоны, и сознание того, что в облике есть нечто фальшивое, очень удручает.

Спустившись в гостиную, Марфинька тихо поздоровалась и очень низко присела перед откупщиком. Он сдержал усмешку — получилось!

— Всегда рад вам услужить, сударыня, — сказал он. — Коли матушка изволит строгой быть, вы только дайте мне знать — тут же будут и пастила, и конфекты, и апельсины! Скажите потихоньку — Гаврила Павлыч, мне сегодня за обедом пирожного не дали. Целую кондитерскую лавку привезу.

— Да кто ей пирожного не дает?! — возмутилась Катерина Пет ровна. — Все у нее есть, только выезжаем редко. Меня хвори допекают, а Марфинька без меня — только с кузенами или с теткой Лизаветой. Так кузены наши где-то подрались, лежат да охают, от Лизы записочки сегодня еще не было. Вот и сидим в Масленицу дома.

— А я на что? — удивился Красовецкий. — Мой экипаж вместителен, хоть менуэт в нем пляши, я приглашаю всех подружек и кузин Марфиньки. Весь город объедем, на все полюбуемся. Пусть девицы повеселятся, а я им и сладостей куплю, и всяких забавок. Отпустите, сударыня! Я уж не в тех годах, чтобы компромите, или как там по-французски говорится.

— Хочешь поехать на гулянье с Гаврилой Павловичем? — спросила Катерина Петровна. — Да не стыдись, говори прямо! Не то потом опять забьешься в угол, и поди догадайся, кто тебя обидел.

— Очень хочу, — ответила Марфинька.

— Хитер ты, батюшка.

— Простодушен, сударыня, все от чистого сердца!

Катерина Петровна невольно рассмеялась.

— Вы против меня сговорились, не иначе. Бог с вами, поезжай, Марфинька, и возвращайтесь, как стемнеет, прямо к ужину, — велела она. — Я сама пойду на поварню смотреть, как блины пекутся. Накормлю от души! Марфинька, ступай одеваться. Вели Федосье Федоровне с тобой ехать, по дороге возьмете кузин Верховниковых, если они еще дома, а не на гуляньях. Если их не будет — к Анне Савельевне заедете, ее позовете с сестрицей. И сыщи на гулянии тетку Лизавету, она обещалась быть. Можешь потом к ней заехать вместе с кузинами.

— Да, матушка, — ответила дочь, сделала реверанс и быстро вышла из гостиной.

— Надо же, согласилась ехать с вами. Я думала, откажется… — Катерина Петровна посмотрела вслед дочке. — Вот что Масленица с девками творит…

— Скромница, — сказал откупщик. — Катерина Петровна, матушка, кабы вы согласиться изволили! Она у меня была бы, как цветок оранжерейный!

— И никаких фигуранток? — ехидно спросила Катерина Пет ровна.

— Я, сударыня, рассудил здраво. Чем содержать театральную девку, которая только и знает, что уборы выпрашивать, я лучше женюсь и заведу детей, буду лелеять семейство. Сами знаете, я десять лет как овдовел. Проживу еще лет двадцать, и денег у меня довольно, чтобы сделать вашу девицу счастливой. Будет у нее все — и дом, и наряды, и деточки, и земляника с ананасами в январе! В Вену ее повезу, в Париж, да хоть в Рим. А потом — как Бог даст. Столько ей оставлю — богатейшей невестой в столице станет.

Говоря это, Красовецкий думал: увезти бы Марфиньку из сырого Питера на юг, там, на солнышке, она окрепнет и повеселеет, и не придется беспокоиться, что постоит на сквозняке и подцепит какую-нибудь гнилую горячку.

А Катерина Петровна, глядя на увесистого пузатого откупщика, которого никакой модный тупей с буклями уже не мог сделать красавцем, думала: сдается, не на шутку полюбил…

— А вы старайтесь ей понравиться. Привезите малинового варенья, до которого она большая охотница, — посоветовала она. — Как Масленица кончится — повезите по книжным лавкам, наберите романов, журналов.

— Варенье сегодня же будет к блинам. Есть у меня старая кухарка, отменно варит, нарочно ее для того летом в деревню отправляю. Позвольте бумагу и перо, напишу записку дворецкому Никите, чтобы все горшки тут же на сани велел уставить и к вам послал. На всю зиму хватит!

Федосья Федоровна была старинной приятельницей Катерины Петровны и, овдовев, совсем к ней переселилась. Своих детей не завела, денег — тоже: муж оказался никчемным, да еще страстным картежником, проиграл почти все приданое. То немногое, что было у Федосьи Федоровны, она в духовной отписала Марфиньке. А Катерина Петровна, которая берегла единственную дочку пуще глаза, доверяла ей сопровождать девушку на гуляньях, зная, что подруга кому угодно глазищи выцарапает, а любимицу в обиду не даст.

Красовецкий подождал, пока суровая дама и Марфинька оденутся, велел подавать свою соболью шубу, крытую невозможной красоты бархатом цвета бордосского вина, поцеловал ручку Катерине Петровне и повел Марфиньку к экипажу. Она смущенно глядела в пол и на его галантности не отвечала. Он усмехался — это до поры.

Потом заехали за кузинами Машей и Дашей, которые тоже собирались на гулянье, и наконец, Красовецкий велел ехать к Неве — туда, где в конце большой набережной, против монастыря благородных девиц, устраиваются обыкновенно масленичные гулянья и ставятся ледяные горы.

Убедившись, что лед толщиной не менее аршина, артели плотников начинают превращать реку в сказочный город, ставят подмостки для гаеров, мачты для веревочных плясунов, будки для продавцов всевозможных лакомств, навесы, под которыми простой люд пьет и ест, но главное — возводят основание для гор. Когда они готовы — их видно издалека, потому что просторная верхняя площадка, с которой отправляются в стремительный полет санки, — на высоте в семь или даже восемь сажен. Она огорожена перилами, сбоку ведет лестница, удобная даже для дам в широких платьях и пышных шубах. Эту лестницу делают с одной или двумя площадками, потому что образуется очередь, и нехорошо, чтобы все теснилась наверху. С противоположной от лестницы стороны — довольно крутой спуск сажени в две шириной и с бортами в пол-аршина, по которому скатываются деревянные санки. Он покрыт утоптанным снегом, залит водой и гладок, как зеркало. Каждые санки рассчитаны на одну пару, но можно и втроем уместиться. Возле горок был подготовлен пологий спуск на лед для карет, чтобы знатная публика могла объехать все увеселения с удобствами.

Вся Нева на Масленицу обратилась в сплошное гулянье. Всяк, имевший лошадь и сани, выехал людей посмотреть и себя показать. Отличные рысаки в дорогой запряжке и расписные санки, в которых вместо меховой полсти был персидский ковер, катили взад и вперед, собирались для бегов по расчищенному льду. Со всей столицы сходились сюда любители и знатоки лошадей, а с ними — жены, невесты, дети; шум стоял невообразимый, но для души не обременительный, он означал, что все тут — счастливы. Но счастье не должно быть сумасбродным, и за порядком на льду следили пешие и конные солдаты.

Марфинька, сперва все же дичившаяся толстого старика, который всячески норовил ей угодить, и чуть что — хватавшая за руки кузин, заулыбалась, увидев пеструю толпу, услышав музыку и доносившийся со спусков веселый визг.

— А вот и тетушкин экипаж! — воскликнула она. — Гаврила Павлович, велите править к нему! Вон, вон тетенька Лизавета Васильевна!

Марфинька видела в Лизе всегдашнюю свою приятельницу и заступницу, встречам радовалась. Вплотную подъехать не удалось, все три девушки вместе с Федосьей Федоровной выбрались из экипажа и, сопровождаемые откупщиком, пошли к Лизе. Лакеи Красовецкого прокладывали им в толпе дорогу и, опытным взглядом угадывая карманных воришек, без лишних рассуждений давали им загодя по шее.

Сам он шел последним — не был уверен, что госпожа Лисицына будет ему рада. А ее слово в доме Васильевых много значит — так что не напортить бы. Пусть простушка Марфинька сперва похвалит доброго Гаврилу Павловича, а там и поглядим.

Лиза позвала с собой на гулянье тех, которых знала под именами Морозова и Никитина. А точнее сказать — позвала огромный перстень, благодаря которому могла взлететь очень даже высоко. Минувшим вечером она внимательно наблюдала за Санькой — нужно же было наконец понять, на какой козе подъехать к красавцу. Приглашения он принимает охотно, да отчего ж за ней не машет, не волочится? Второго, Никитина, пальчиком помани — в лепешку разобьется, да только кому он нужен? Вот кабы он выиграл у Светлейшего князя перстенек — то с ним бы Лиза быстро договорилась…

Она первая из окошка экипажа увидела Марфиньку.

— Господа, нас моя племянница ищет, выйдем ей навстречу, — сказала она.

Румянцев выскочил первым и подал ей руку, она оперлась и метнула взгляд, которым пыталась сказать: благодарность моя будет безмерна. Однако Санька не желал понимать пылких взглядов — ему заранее становилось страшно при мысли о такой благодарности.

Лиза была не глупа — видела, что с кавалером творится неладное, вроде как и готов подружиться, но чересчур близко к себе не подпускает и знаков понимать не желает. Решив, что на льду посреди гулянья она все равно до правды не докопается, Лиза пошла навстречу Марфиньке с кузинами. Санька с Никитиным ее сопровождали, оттирая от дамы простой люд.

И случилось чудо — Марфинька, обнявшись с Лизой, увидела Саньку, крылатый амурчик пролетел меж ними, рассыпая не розовые лепестки, а пригоршни хмельных снежинок, что попав на губы, пьянили пуще поцелуев.

— Вот и славно! — сказал веселый амурчик. — Голубчики мои, бегите скорее, а я пособлю!

Все получилось стремительно и лихо: веселая компания вклинилась между Марфинькой с кузинами. Все перемешалось, Лиза оказалась в объятиях откупщика, Никитин подхватил под руки девиц, Федосья Федоровна поскользнулась и шлепнулась на усыпанный хвоей лед, а Санька и Марфинька пропали.

Они не знали, как вышло, что руки соединились, что начался бег. Они делали вид, будто руки — сами по себе, а они, Санька и Марфинька, — сами по себе. Заскочив за будку, в которой торговали пирогами и орехами, они наконец друг к дружке повернулись и посмотрели оба с одинаковой озабоченностью: да как же так, зачем, для чего? Марфиньке стало страшно и томительно — весь мир сосредоточился в карих глазах, которые глядели на нее жадно, восторженно, с не выразимой словами лаской. Она выдернула руку в меховой рукавичке, но глаз не отвела — не смогла.

Незримый амурчик засмеялся, порхая над ними, — этих двоих он свел щегольски! Ангелочек наслаждался их смятением и смущением; наконец он подтолкнул Саньку: ну что же ты, кавалер?

— Бежим! — сказал Санька, взял девушку за руку и снова увлек в толпу.

Это был нелепый побег — ну, час вольности, ну, полтора. И ничего, кроме этого крошечного глоточка — дюжина поцелуев, жаркие объятия сквозь толстые шубы, не отпускающие друг дружку руки, и все… Оба знали, что придется возвращаться: ей — домой, к матери, ему — в дом сильфов. Но в тот момент верили, что удастся убежать куда-то, где можно быть навеки вместе.

Они пробежали между помостом, на котором выкрикивал неприличные шутки масленичный дед — молодой бойкий парень из мастеровых, с привязной бородищей, и другим помостом — на нем кувыркались пестро одетые шуты. Они невольно остановились, глядя снизу вверх на веревочного плясуна, который бежал, казалось, по облакам, помогая себе двумя огромными веерами. Праздничные запахи опьяняли — благоухал сбитень, который наливали под навесом из огромнейшего медного сбитенника, мало чем поменьше Готторпского глобуса из Кунсткамеры; благоухали пряники и горячие пироги; за версту разлетался аромат от жаровен, на которых пекли и тут же распродавали горячие блины. А главное — благоухала еловая хвоя, которой был усыпан лед, и этот запах казался самым колдовским.

Наконец они оказались у подножия ледяной горки и переглянулись.

— Хочешь?

— Да!

— Услужить? — спросил сразу объявившийся рядом человек с расписными санками. — За две копейки каретку наверх доставлю, плати, барин! И наверху — пятачок за спуск!

Человек был счастлив безмерно и пьян восторженно, улыбка излучала блаженство, в кудрявой бороде запутались икринки.

— Давай, — ответил Санька.

Никитин вручил ему кошелек, чтобы не смущаться, если вдруг Лизе захочется простонародного угощения. А ведь захочется, уверенно сказал он, напомнив, что сама государыня, когда выезжает полюбоваться гуляньем, тоже себе в этой скромной радости не отказывает.

Они понемногу поднялись на горку. Площадка, украшенная еловыми и сосновыми ветками, разноцветными флагами неведомых держав, парила над Невой, как сказочный летающий остров.

Сверху Санька и Марфинька видели всю пестроту, все разнообразие гулянья, и помосты, и навесы, и конские бега, и кареты, которые шагом объезжали гулянье по кругу, и желоб, по которому каждые две-три минуты отправленные в полет сильным толчком улетали санки, унося веселую и счастливую пару. Санька заплатил пятачок, помог Марфиньке сесть, уселся сам, причем они не говорили друг другу ни слова — оба понятия не имели, что в таком странном случае следует говорить.

Край санок навис над ледяным желобом — и рухнул вниз! Фигурант обхватил вскрикнувшую Марфиньку. Санки неслись с невозможной быстротой, восторг мгновенно сделался невыносимым — и Румянцев, уже ничего не соображая, крепко поцеловал Марфиньку в губы.

Целоваться она не умела — он это понял сразу. И, пока сани катились по желобу, замедляя ход, пока в полусотне сажен от горки описывали дугу, чтобы, не покидая желоба, медленно вернуться к лестнице, Санька поцеловал девушку еще дважды, и она уже стала отвечать — неуверенно, испуганно и все более пылко.

Они выбрались из санок, пошли неведомо куда, снова держась за руки, оказались у навеса, вдруг разом повернулись — и увидели, как другие санки срываются и мчатся вниз, как другая пара целуется на лету.

— Хотите еще? — спросил Санька.

— Да…

Он был счастлив — Марфинька хотела полета и поцелуев.

Она же отчаянно покраснела.

— Как я люблю Масленицу! — признался он, потому что не мог выговорить: как я люблю тебя!

— Да…

— Жаль, что всего неделю стоят горки на Неве.

— Жаль. Матушка рассказывала — раньше и во дворах их ставили, — сказала Марфинька. — Знаете, как придумали?

— Нет, а как? — пожимая ее руку, спросил Санька. Это означало: что бы ты ни сказала, милая, все готов слушать с восторгом.

— Желоб подводили к окну второго жилья и оттуда водой заливали. Чуть ли не из гостиной, отворяя окно, можно было в санки вылезать и катиться вниз!

— Ловко придумано!

Они поспешили к горке и некоторое время глядели, как несутся вниз сани — многие дамы, сидевшие в них, были в русском платье, и Марфинька тоже хотела такое, но сказать не решалась — ей казалось, что кавалер будет над ней смеяться.

И снова их высмотрел мужик, таскающий санки, но уже другой, хотя пьяненький и счастливый до той же самой степени. И снова они забрались на площадку, улыбаясь друг дружке, предвкушая полет и поцелуи.

Все это было, было — и окончилось, когда остановились расписные санки. Вдруг стало ясно, что наступает вечер.

— Ах, что я наделала… — прошептала Марфинька.

И впрямь наделала — ее, поди, по всей Неве ищут, и Федосья Федоровна рыдает, и кузины в отчаянии. От осознания беды Марфинька заплакала.

— Пойдем к экипажам, сударыня, — сказал Санька. — Пойдем…

— А что мы скажем?

Санька и без того был не в себе от побега, ледяных горок и поцелуев. А тут — огромные голубые глаза, в которых безграничное доверие.

— Скажем — вы заблудились, вышли к горкам, спросить у людей дорогу боялись, я вас у горок нашел. Не надо, не надо плакать, мы увидимся, я… я письмо пришлю!

Со стороны грамотея Саньки это было бы дивным подвигом. И они пошли — держась за руки, чтобы толпа не разлучила.

Возле экипажей пальцы разомкнулись, Санька отступил назад, Марфинька устремилась к Федосье Федоровне и расплакалась не на шутку. Ее принялись утешать — все понимали, что неопытная девушка, потерявшись в масленичной толпе, должна была первым делом перепугаться. Саньку даже ни о чем не спросили — только Никитин задал глазами вопрос и не получил ответа.

Но Лиза видела, как Санька с Марфинькой стараются друг на дружку не глядеть, и все поняла.

Ну что ж, сказала она себе, ничего удивительно, девушка в шестнадцать лет и должна была одержать верх над женщиной в тридцать два года, однако и из этого положения можно извлечь пользу.

Красовецкий, сильно разволновавшись, стал собирать девиц, чтобы усадить в экипаж и развести по домам. Федосья Федоровна с перепугу тоже зарыдала, Лиза же, не терпевшая бабьих слез, быстро поцеловала в щеку Марфиньку — да и была такова.

Никитин шепотом изругал Саньку, но тот даже не понял, что за слова прозвучали, тащась вслед за Лизой.

— Куда подвезти вас? — спросила она кавалеров.

— На Невский, к Строгановскому дому, сударыня, — ответил Никитин.

Она отдала кучеру приказание, села в экипаж, кавалеры поместились напротив, и речь шла о вещах малозначительных. Но возле Строгановского дома Лиза сказала:

— Господин Морозов, у меня есть для вас несколько слов наедине.

Никитин, поклонившись, насколько позволял экипаж, выскочил, Санька остался.

— Господин Морозов, я обо всем догадалась. Знайте, я друг ваш, и хочу на деле доказать свою дружбу, — быстро сказала Лиза. — Вы влюблены в девицу Васильеву — я доставлю вам способ видеться с ней! Ну, целуйте руку!

И когда Санька, поцеловавший надушенную руку вполне искренне и с радостью, вышел вслед за Никитиным, Лиза тихо засмеялась:

— Теперь ты мой, голубчик. Теперь ты знатно со мной расплатишься за каждое рандеву…