Глава четырнадцатая
Утром Федьке объявили, что сегодня позировать не придется, и накормили хорошим завтраком. Она немного обиделась на Шапошникова — мог бы и раньше сказать, она бы переночевала дома, ведь столько дел накопилось, одних чулок штопать — пять пар! И устроить маленькую постирушку не мешало бы, и опробовать то притирание, что дала фигурантка Анисья, утверждая, что полностью оно оспины не сведет, но сделает не столь заметными.
Решив высказать Шапошникову обиду и заодно попросить денег, Федька пошла его искать. В гостиной не было никого, в рабочей комнате — тоже, а других помещений она в доме не знала. Федька пошла наугад по коридору и столкнулась с Григорием Фомичом.
— Там, сударыня, вам делать нечего, — не слишком любезно отвечал шапошниковский домоправитель. Федька смутилась, опустила глаза — и увидела на полу красно-бурый комочек. Больше всего это было похоже на испачканную кровью щепоть корпии.
Проследив ее взгляд, Григорий Фомич быстро нагнулся и подхватил с пола комочек.
— Ступайте, ступайте с богом, сударыня, — сказал он строго. — Барину не до вас.
— Он ранен? — выпалила Федька.
— Ступайте, ступайте. И вечером возвращайтесь.
Федька поняла, что ответа на вопрос не будет.
— Григорий Фомич, я в деньгах нуждаюсь, — сказала она. — Пусть господин Шапошников мне заплатит, сколько я заработала, и еще, если можно, в счет будущих услуг. Мне, ей-богу, очень деньги нужны…
— Передам, сударыня.
— И про купчиху Огурцову. Я все сделала, как он велел…
И Федька пересказала свой подвиг в гостином дворе.
— Дважды поворотя налево… — повторил Григорий Фомич с явным недоверием. — Тебе, сударыня, голову заморочили.
— Так нетрудно ж проверить!
Домоправитель задумался.
— Погоди-ка, я доложу. И пятак на извозчика дам. Тут стой.
Он ушел, а Федька задумалась — какое бы мог иметь отношение пропавший Сенька-красавчик со своей купчихой к загадочным делам господина Шапошникова?
— Ступай за мной сударыня, — сказал, появившись в глубине коридора, Григорий Фомич. — И побожись, что о виденном никому не расскажешь.
— Молчать буду, как Бог свят! — Федька перекрестилась.
Домоправитель привел ее в маленькую комнатку. Там только и поместилось, что узкая постель, стул да столик вроде туалетного. На постели лежал мужчина с длинными распущенными волосами.
— Тебе эта образина, может статься, знакома? — спросил Григорий Фомич.
Федька шагнула к постели и увидела, что глаза мужчины закрыты. На вид ему было чуть более тридцати, черты бледного лица — правильны и заурядны.
— Нет, не знакома.
— В театре не встречала?
— Нет, кажись… нет…
— Ну, сударыня, ступай. Вот тебе пятак, и помни — побожилась!
В великом недоумении Федька вышла из комнатушки. Человек с виду незнаком, и все же она могла бы поклясться — есть некая связь между ней и этим мужчиной, что-то давнее, основательно забытое и все же не сгинувшее бесследно, живое…
Она примчалась в театр и отработала урок с душой, с удовольствием. Когда же в зале сошлись фигуранты и фигурантки репетировать русскую для «Ямщиков на подставе», то Бориска шепнул ей, стоя за спиной:
— Редеют наши ряды…
— Как это — редеют?
— Трофим Шляпкин пропал. Коли у нас каждый день будет по фигуранту пропадать, премьеру загубим.
Федька крепко задумалась. Она вспомнила обещание господина Шапошникова избавить ее от того, кто повадился за ней следить. Выходит, Шляпкин? Мог ли он быть связан с убийцами Глафиры? Если правда то, что она вычитала в странных посланиях сильфов, то человек, повенчавшийся с дансеркой и узнавший про ее беременность, мог нанять для убийства кого-то из театрального народа — знающего устройство закулисного мира. Но как тот негодяй мог додуматься обратиться именно к Шляпкину? Может, они были ранее знакомы? Шляпкин-то немолод, ему сорок или даже сорок один. Нажил себе знакомцев немало…
Но если это он — что означает исчезновение Сеньки-красавчика?
Федька думала, думала — и, когда устроили перерыв, сделала знак Ваське-Бесу, чтобы вышел вместе с ней прохладиться на лестницу.
— Чего тебе? — спросил Бес.
— Вася, помнишь, за мной кто-то увязался, а ты его отогнал? Кто это был?
— Не твое дело.
— Отчего?
— Оттого! Прямо же сказал — доносчиков не люблю и сам доносить не стану.
— Это был Шляпкин, — уверенно сказала Федька. — Его наняли, чтобы убить Глафиру.
— Чушь несешь.
— А вот и не чушь. Я знаю, за что ее убили.
— Будет врать-то, — почти любезно буркнул Васька.
— Она была брюхата.
— Ну и что? У нас вечно какая-нибудь дура брюхата.
— Дашь ты мне слово сказать?! — возмутилась Федька. — Глафира потому была брюхата, что замуж вышла. Ее обожатель на ней повенчался, и лишь тогда она ему далась. А когда она показалась с прибылью, он испугался. Он знатного рода, и ему богатую невесту сватали. Кабы Глафира к его родне пришла и живот свой показала, скандал бы вышел.
— Откуда такие новости?
— Добрые люди сказали. Так кто за мной шел-то?
— Не твоя печаль. Вдругорядь не пойдет.
— Почем ты знаешь?
— Он меня видел и узнал. Я под окном стоял, в окне свечка горела. И он догадался, что я его тоже узнал. Коли с тобой, с чучелой рябой, что случится — он знает, я молчать не стану. Уж это он знает…
— Так кто таков?
— Не твоя печаль.
— А коли он убил бедную Глафиру?
— А как бы он ее мог удавить? Его в тот вечер в театре не было. Всех же расспрашивали, никто его не назвал. Это ты, матушка, сдуру дребедень городишь. Не бойся, он тебя не тронет…
Теперь Васькин голос был уже не грубым, а обычным, даже отчего-то печальным.
— Вася, отчего ты не женишься на Малаше? — вдруг спросила Федька. — Отчего ты ее гоняешь? Только из-за того гвардейца? Так когда это было! И он уж про нее давно забыл! А у нее с той поры…
— Да знаю, знаю! — перебил Васька. — Не то!
— А что? — тут Федька вспомнила покойницу Глафиру. — Женат ты, что ли?
— Какого черта! Бесприданница она, — объяснил Васька. — А сколько мы в береговой страже вырабатываем — сама знаешь, курам на смех. Я же дансером был, я знаю, как жить надобно! А сейчас — на водку хватает, и ладно. Ты бы ей богатого жениха приискала — вот это будет хорошо… а я — что? Я — голодранец!
— Васька, ты ее любишь… — прошептала потрясенная Федька.
— Иди ты к попу на плешь!
И Васька, резко повернувшись, ушел.
После общей русской фигурантов опять развели по залам: девицам следовало пройти заново пляску подружек невесты из оперы Матинского «Санкт-Петербургский гостиный двор», а с мужчинами Канциани ставил танцы для оперы «Деметрий». Потом опять всех свели вместе — Канциани, объявивший себя поклонником великого теоретика Новерра, вздумал перенести на сцену Каменного театра лучшие балеты своего кумира и выбрал «Ясона и Медею». Это был большой и сложный балет, со многими ролями, в том числе и для учеников Театральной школы, возня с ним предстояла длительная. А если вспомнить, что на носу Масленица со множеством спектаклей, в том числе и дворцовых, то береговая стража совсем затосковала. Вся надежда была на великий пост, точнее, на его первую неделю, когда все театры закрывались и артисты получали отпуск.
Вечером, изрядно позже того времени, когда завершался обыкновенно спектакль, фигурантов отпустили, и Федька поспешила в дом Шапошникова. Она устала и хотела поскорее прилечь. На следующий день уже начиналась Масленица.
Федька столковалась с Бориской и Малашей. Фигурант, даром что считался придурковатым, нашел три семейства, где хотели устроить домашние концерты, и непременно с хорошей русской пляской. Пляску решено было позаимствовать из «Мельника — колдуна, обманщика и свата». Федька сговорилась с костюмерной мастерской, чтобы взять на время наряды, а Малаша — с оркестрантами, насчет нот. Пляски были просты, любая девица, обучавшаяся музыке, могла исполнить аккомпанемент или же усадить играть своего клавикордного учителя. А после домашнего концерта артистов оставляют ужинать. Тут, статочно, будут и товарищи по ремеслу из Деревянного театра, и кто-то из хористов. Масленица для артиста — труд, но тем дороже эти краткие часы общего застолья, когда никто зла не помнит, гадостей не говорит, а все чистосердечно радуются.
Предвкушение Масленицы было едва ль не веселее самого праздника. Федька не мечтала о высоких стопках жирных блинов тридцати сортов с множеством закусок, ей просто хотелось видеть вокруг счастливые лица — и сердце подсказывало, что непременно увидит Румянцева.
Шапошниковский дом, построенный весьма причудливо, имел, по Федькиному разумению, два двора, выходивших на разные улицы, а статочно, и третий. В том, через который сама она попадала вовнутрь, собаки не было, но несколько раз она слышала звонкий лай. Видимо, псина днем сидела где-то в будке на цепи или даже впускалась в дом, а ночью бродила по другому двору.
Когда Федька подходила к калитке, за домом раздался лай. Она остановилась — как знать, при такой сложной географии может быть и проход, соединяющий оба двора, а подставляться под острые зубы ей совершенно не хотелось. Если пес не даст попасть в дом, то придется искать извозчика и ехать назад, в Коломну, а это дело сомнительное — все приличные извозчики давно уже поставили лошадей в стойла и сами спать завалились, а ездят какие-нибудь отчаянные, которые в дружбе с ворьем.
Решив подождать и посмотреть — авось выяснится, что все это значит, — Федька отошла в сторону и встала под чужим забором, прямо в сугроб, вздернув повыше юбки.
Она видела калитку и по обе ее стороны — забор, не то чтоб высокий, аршин двух с половиной, который казался совсем черным. В лунном свете явилось Федькиному взору дикое зрелище: некто в полутора саженях от калитки лез со двора через забор. Этот человек перекинул поочередно две длинные ноги и соскочил вниз, тут же увязнув в снегу. Но бежать он не кинулся, а вышел на раскатанную и утоптанную полосу снега, встал на видном месте и начал озираться, словно не понимал, куда двигаться дальше.
Первым делом Федька подумала: вор! Но в руках у него ничего не было, и вид он имел растерянный. Впрочем, в доме Шапошникова могло быть сокровище, которое нетрудно унести за пазухой: любопытные бумаги. Решив предупредить живописца, Федька прикинула расстояние — и бегом кинулась к калитке. Она была готова в любой миг закричать «караул!» и громко звать Григория Фомича, а в доме ведь и кроме него мужчины живут, кто-нибудь да выскочит. Но не всякое благое намерение осуществляется. Уже ухватившись за калитку, она услышала отчаянный голос:
— Сударыня, сударыня! Стойте, Христа ради!
Федька заскочила во двор и оттуда высунулась.
— Сударыня, Христа ради, в которой стороне тут Невский?
Когда почти в полночь слышишь на пустынной улице такой вопрос — впадаешь в некоторое недоумение и не сразу осознаешь, что голос-то знакомый. Вдруг сердце заколотилось — оно прежде головы поняло, чей это голос.
— Санька? — едва выговорила Федька, и вдруг радость сделала ее тело невесомым, приподняла над снегом, понесла навстречу любимому.
— Санюшка, Санька!
— Федька!
Они обнялись. И неизвестно сколько времени простояли, держась друг за дружку, закаменев в объятии.
Санька опомнился первым.
— Ты как сюда попала?
— А ты как сюда попал?
— Меня здесь прятали, а ты? Что ты тут ночью бродишь?
— Да я тут теперь ночую, я нанялась…
— Что — нанялась?
— Приработок тут у меня. Такой, что нужно быть спозаранку. Вот, предложили ночевать — и ночую…
При мысли о том, что Санька узнает подробности этого приработка, Федька до смерти перепугалась.
— Так мы соседями были? — спросил Санька, которому и на ум не взбрело полюбопытствовать, что за утренний приработок может быть у фигурантки.
— Соседями! — отвечала, малость ополоумев от волнения, Федька. — А я-то как за тебя беспокоилась! Малашка мне все передала, и записочка твоя — при мне! Если бы только знал, как я сейчас рада!
— А знала бы ты, как я рад!
— Я знала, что непременно тебя увижу! Мне ведь все время музыка мерещилась — помнишь, первый дуэт Прометея и Пандоры, где пантомимное адажио и дуэт?
— Федя, ты не поверишь — и у меня этот дуэт в ушах звенел! Словно бы кто наигрывал на клавесине! — признался Санька. — И — раз, два, три…
Он отпустив Федьку, сделал глиссад, другой, настолько ловко, насколько это было возможно на снегу и в валяных сапогах. Федька глядела на него влюбленными глазами, обмирая от счастья. И вдруг отбежала, чтобы пойти ему навстречу, тоже с глиссадами, тоже с плавными движениями рук и плеч, даже с правильными взорами, сопровождающими искусно сложенные кисти, хоть те кисти и были в меховых варежках.
— И — раз, два, три! — пел Санька, делая ронд-де-жамб правой ногой назад и откидывая стан для поворота. — И — раз, два, три!
— И — раз, два, три! — подпевала Федька, выводя ту же мелодию и танцуя навстречу.
Прометей увидел оживленную огнем любви Пандору, та увидела первого в жизни и заранее любимого мужчину! Золотые нити волшебного огня притянули их друг к другу — и родился танец, вовсе не тот, что однажды в зале, гораздо лучше того! Ибо и в самом сказочном сне бы не привиделось Федьке, что она танцует с любимым под луной. Только шубка, которая была ей тесновата в груди, мешала ужасно — рук толком не поднять и не развести.
У нее закружилась голова — ни одно вино не было до сих пор столь хмельным, как свежий и холодный воздух, и она танцевала, не чуя под собой ног, плавая в сплошном счастье, как золотая рыбка в прозрачной воде.
На сцене такой танец невозможен — только на утоптанном раскатанном снегу, по которому можно скользить и делать аттитюды, и легко поворачиваться, и смеяться вслух; если бы кто-нибудь раньше сказал Федьке, что бывает и такой рай, морозный, со снегопадом, она бы не поверила, но сейчас — другого не желала.
Их несло друг к дружке, этого требовала музыка, одна на двоих, этого требовал дуэт, но и сами они тоже хотели обняться вновь. И обнялись, и прижались, и Санька был в полнейшей растерянности — как оно все случилось?
— Феденька, голубушка, — сказал он. — Вот ведь диво… как же я вовремя бежать решился?..
— А с чего ты вдруг? — спросила Федька. — Ты ж передавал, что у тебя сильный покровитель.
— Да черт его, того покровителя, разберет! Я никак не пойму, на кой черт я ему сдался. Все вокруг божатся, что хотят мне помочь, а сами возят меня бог весть куда, то в драку втравят, то за какой-то жирной дурой волочиться велят! Я им говорю — надобно изловить Сеньку-красавчика, он записки передавал, он знает, кто убийца, он пытался Глафиру заманить…
— Погоди, Саня! Сенька-то пропал! Сгинул! Погоди… — тут Федька задумалась, сжимая Санькину руку. — Саня, голубчик, ты в котором доме живешь?
— Вон там, — показал Санька. — Мне бы к Гостиному выйти проще было, да я сдуру след путал. А дом преогромный, заблудиться можно. Ну, я через двор шел, поворачивал то туда, то сюда — и заблудился.
— Преогромный, говоришь?
— Да дурной! Люди в нем живут такие, что черта с два разберешь, о чем толкуют. Иногда мне казалось, что единственный разумный там — попугай. Очень речисто слова выговаривает, как гаркнет «Спр-р-р-раведливость востор-р-р-ржествует!», так и…
— Да это ж Цицерон! Саня, ты только в снег не сядь! Саня, мы все это время в одном доме жили!
— Как это — в одном? Ты умом повредилась?
— Точно — в одном! Ты покровителю своему про Сеньку рассказал — а меня послали его купчиху отыскивать, госпожу Огурцову! Саня, тут хозяин — такой господин, такой…
— Федька, мы с тобой в какое-то дерьмо вдвоем вляпались. Знаешь ли, что мне сегодня делать пришлось? Меня завели в комнатушку, там раненый лежит без чувств, кровавые повязки в тазу валяются. Меня спрашивают: тебе сия харя знакома? Нет, говорю. А они мне: сдается, должна быть знакома. Может, вокруг театра болтался? С береговой стражей вместе пил и к девкам на Пряжку ездил? Да нет, говорю, коли ездил — то без меня…
— Так и мне показывали. Раненый, говоришь?
— Да.
— А я и не догадалась.
— Федя, тут странные дела творятся. Давай-ка уйдем отсюда. Раз уж встретились…
— Погоди, погоди! Уходить тебе никак нельзя! Ведь еще не открылось, кто тот злодей…
— Так изловят подлеца Сеньку — тут оно и откроется!
— Но ведь еще не изловили! Погоди, не торопись, побудь тут еще немного! Эти господа уж знают, где его искать! Потерпи малость!
— Ну, так и быть, послушаю тебя, — сказал, подумав, Санька.
И тут Федька вместо того, чтобы обрадоваться, перепугалась. Жить с Румянцевым в одном доме — о таком она разве что мечтать могла. И встречаться с ним тайком, по ночам, бегать к нему на цыпочках, в одних чулках… и ночная темнота станет союзницей, скроет рябое лицо, придаст смелости обоим…
Радость радостью, а испуг никуда не девался, какое-то нехорошее предчувствие зародилось: лучше будет, если Санька отсюда уберется… Но предчувствие было необъяснимым, и Федька отмахнулась от него.
— Возвращайся к себе, а я войду через то крыльцо, — она показала рукой. — И сойдемся у клетки с Цицероном. Только тихо…
Они вошли в калитку и, словно вздумав надолго расстаться, разом ухватили друг дружку за руки. Потом Санька побежал вдоль стены и завернул за угол, а Федька взошла на крылечко. Ей было жарко, она вся взмокла от пляски и от волнения, дышала полной грудью, и холодный воздух отчего-то был полон блаженства.
Она постучала, дверь тут же отворилась, как будто Григорий Фомич караулил в сенях.
— Входи, сударыня, — проворчал он. — Воду кипятить не стану, а теплого молока принесу. Молоко на ночь полезно.
— Да, Григорий Фомич, очень полезно! — с радостью воскликнула Федька. — Что господин Шапошников?
— Недавно пришел. Велел сказать, что спозаранку ждет в рабочей комнате.
— Я непременно буду!
Она побежала в палевую комнатку, спеша поскорее скинуть валяные сапоги, шубку, платок, хоть чуточку принарядиться, подрумяниться, побрызгаться духами. Там уже было немало ее вещиц, в том числе и нарядная косыночка из тончайшего лино, придающая груди своими складками воздушную пышность. И косу следовало распустить, волосы взбить, чтобы получился пушистый ореол вокруг головы, и, намотав кончики на пальцы, смастерить нечто вроде буклей, выпустить на грудь, прихорошиться! Как хорошо, что были куплены и косыночка, и скляночка с духами: хотя разум бурчал, что-де напрасная трата денег, но сердце твердило: а вдруг?
Федька бесшумно проскользнула в гостиную и присела на канапе, сперва разложив юбки во всю ширину, потом подобрав сбоку, чтобы Санька мог сесть рядом. Он появился так же бесшумно, подошел, опустился и, чтобы удобнее было шептаться, протянул руку по спинке канапе у Федьки за спиной — это было почти объятие! Она же наклонилась к избраннику души и пристроилась щекой к его плечу.
Счастье, неудержимое и всепоглощающее, поселилось в душе, и каждый миг отныне становился целой вечностью, исполненной блаженства.
— Вот видишь, эти люди ищут убийцу бедной Глафиры, — сказала Федька, когда они подробно рассказали друг другу о своих приключениях (кроме позирования, разумеется; Федька, может, и в этом подвиге бы призналась, да Санька не спрашивал).
— Теперь вижу. Но если посредником был Сенька, если он таскал записочки, то что с ним стряслось? И куда подевался Трофим Шляпкин? — спросил Санька.
— А если Сенька пропал сам по себе? И посредником был Трофим? — вопросом же ответила Федька. — Убийцам вовсе ни к чему оставлять в живых человека, который им служил.
— Говоришь, Ухтомские?
— Так я поняла. Когда ты рассказал про Летний дворец, я тут же вспомнила эти письма сильфов на столе у господина Шапошникова. И оказалось, что все соответствует. Я Ухтомских помню — они часто на балеты ходят. Хоть у Натальи спроси — у нее со старшим, с князем Платоном, что-то когда-то было, коли не врет.
— А если я пойду в управу благочиния и расскажу все, что знаю?
— Погоди ты с управой! Шапошников хочет доказать, что убийцы — Ухтомские, но это непросто. Есть кому их выгораживать — князья же! Ты ему не мешай, а то как раз наделаешь беды.
— Да что за Шапошников?
— Хозяин здешний, живописец, типографщик…
— Какое ему дело до Глафиры?
— Он с товарищами не один только розыск о Глафире затеял, они и про судей, и про откупщиков много занятного узнали. Погоди, через купчиху Огурцову отыщем Сеньку, может, он правду знает. Может, он и вовсе — свидетель злодейства. Тогда его и надобно вести в управу благочиния.
— Очень я удивлюсь, коли Сенька еще жив… — буркнул Румянцев.
Они еще немного посовещались, строя домыслы: отчего Глафиру выманивали в какое-то путешествие, а потом убили прямо в театре? Ничего разумного не придумали и поняли, что пора им расходиться по комнатам.
Санька пошел провожать Федьку, и у той сердце затрепетало: а ну как захочет остаться? Но он лишь поцеловал в щеку. И это было понятно — битый час толковали о Глафире, после этого не до амуров.
Всю ночь Федьке эти самые амуры мерещились. А наутро — пожалуйте позировать. Господин Шапошников в разноцветном фартуке малевать желает. И сердится, что голая девица на топчане как-то уж больно невнимательна. А та прислушивается — не зазвучит ли в глубине причудливого дома любимый голос. А он и не мог прозвучать — пока Федька позировала, явился Никитин и опять повез Саньку к портному.
— Я послал человека к Лисицыной, — рассказывал он, пока Санька стоял, как болван, облепленный раскроенными кусками ткани, что держались лишь на булавках. — Велел ему с известием прямо сюда бежать. Все она тебе доложит, только будь умен. Сам говори поменьше, а ее слушай! И перстеньком помахивай. Вот отчего это я, скажем, вижу ее, зловредную бабу, насквозь, а люди вдвое меня умнее, — не видят?
Санька хмыкнул. Он и сам понимал, что госпожа Лисицына — не ангел белокрылый. У человека, служащего в театре, не может быть хорошего мнения о женщинах — слишком отчетливо он видит все их шалости. Казалось бы, Глафира Степанова была безупречна, и что же? Вступила в тайный брак с богатым кавалером и тут же понесла…
Одна лишь Федька Бянкина, сдается, была чиста в этом вертепе — да и то из-за рябой рожи. Да, может, ее подружка Малаша как-то блюла себя после неудачного приключения с гвардейцем. А прочие — да покажи им издали кошелек с золотыми империалами, помчатся напролом, срывая на ходу юбки и повизгивая от восторга.
— Можешь ты это объяснить? — спросил Никитин.
— Нет, да и никто не может, — ответил Санька. — Порода, видно, такая…
— Но он-то должен понимать!
Санька хотел было спросить, что за «он», но тут портновский подмастерье ввел в комнату парнишку, хорошо одетого, с веселой физиономией.
— Что, Тимошка? Есть ли записочка? — обернулся к нему Никитин.
— На словах велено сказать, что будут ждать завтра в четвертом часу пополудни, — сообщил Тимошка.
— Шустра! Времени зря не теряет! — одобрил Лизину поспешность Никитин. — Ты теперь, Тимошка, ступай к Григорию Фомичу, он тебя покормит и, может статься, скажет, нужен ли ты вечером. Да! Скажи — пусть тебе дадут записочку для господина Моськи, экипаж-де завтра нужен! Все равно он дома сидит весь в соплях. А экипаж чтоб был в половине четвертого, понял?
— Как не понять!
С тем и убежал.
От Саньки отцепили суконные куски, он оделся и вместе с Никитиным вышел из портновской мастерской.
— Я ему велел — кровь из носу, всех за шитье усадить, а чтоб ты завтра был в новом, — похвастался Никитин. — Масленица! И у нас блины будут печь. Трофим привез пуд хорошей муки, да яиц корзину, да икры набрал всякой, а нам велено взять на Невском в хорошей лавке сыров французских и голландских. Но сперва поищем-ка мы одного человечка. Семена Званцева. Мы разведали, где живет купчиха Огурцова. Коли он у нее там в простынях запутался и выбраться не может — его счастье…
— Это верно. Пошли!
Купчиха жила богато — новый дом, у крыльца — дорогущие сани красного дерева. Санька даже малость позавидовал Сеньке-красавчику — вот кому о завтрашнем дне беспокоиться не надо.
— Небось поедут по Невскому кататься, — сказал Никитин. — Теперь всюду гулянья. Такими санями что ж не пощеголять.
Но из дому вышла только злодейски нарумяненная Огурцова с другой женщиной, одетой попроще. Очень быстро они сели в сани, и кучер, такой же краснощекий, как хозяйка, стал укутывать им ноги великолепной полстью из шкуры белого медведя — такие еще не всякому князю по карману.
Тут и появился человек в распахнутом армяке — именно армяке, какой ямщики поверх тулупов надевают. Откуда выбежал — ни Румянцев, ни даже глазастый Никитин не сообразили. Размахивая руками, этот человек кинулся к купчихе и схватил ее за руку с явным намерением вытащить из саней.
— Караул, режут! — завопили женщины.
— Имай вора! — подхватила баба-охтенка, что везла на санях кадушки со сметаной и маслом к чьему-то праздничному столу.
— Ахти, зарезал, зарезал! — прибавили какие-то соседки, разом выставясь из калитки. — Караул! Злодей купчиху режет!
— Нет, не дам! Врешь! Не дам! — выкрикивал яростный злодей, Огурцова же била его по голове, да била правильно — расквасила ему нос.
— Это он! Никитин, это он! Сенька! — заорал Румянцев, узнав в безумце товарища.
Кучер с разворота заехал красавчику в плечо, тот отлетел, но успел вцепиться в полсть и потащил ее за собой. Кучер под многоголосый женский визг рухнул на колени, чтобы измолотить Сеньку пудовыми кулаками. Но Сенька был ловок, как и полагается фигуранту. Он вскочил и, утирая лицо, понесся прочь. Армяк развевался чуть ли не во всю ширину улицы.
— Догоняй! — крикнул Никитин. — Ах, черт, был бы Пахомыч!
Но извозчик, которого нанимали помесячно, отсутствовал — возил кого-то другого из домочадцев.
Сенька знал местность, юркнул в переулок — только его и видели. Никитин с Санькой пробежались напрасно. Прохожие врали разное — да и как не врать, когда уже начали справлять Масленицу? Иной с самого утра и начал — чтобы к вечеру свалиться в блаженном беспамятстве под соседским забором. А когда вернулись к купчихину дому — то сани уже укатили.
— Ты точно видел у него в руке нож? — раз десять спросил Никитин.
— Нож не нож, а что-то было, — отвечал ошарашенный странным событием Санька.
— Пошли. Где-то ж он угомонится, пойдет шагом. Тут мы его и возьмем за бока.
Но красавчик Сенька, видно, наладился бежать быстрее орловского рысака до самой Пряжки и далее — по льду, мимо Кронштадта, мимо Аландских островов, прямиком в Швецию.
— Видать, и купчиха как-то в это дело впуталась, — такой вывод сделал мрачный Никитин. — Плохо, что нас обоих тут, у ее дома, видели, когда мы за ним погнались. Тут же и дворник купчихин стоял, и соседки. А надобно кого-то из ее слуг расспросить. Ну да ничего! Хоть что-то разведали.
Теперь Санька уже не сердился на странноватого бойкого человечка, ростом — двух аршин с тремя вершками. Он видел, что загадочные действия Никитина и Келлера все же направлены на поиски Глафириного убийцы. И мысленно поблагодарил Федьку — если бы она не уговорила остаться, то скитался бы теперь неведомо где, а статочно, сидел в застенке и отвечал на вопросы полицейских сыщиков.
После беготни по задворкам проснулся аппетит — да к тому ж оба знали, что их ждут блины. Еще порасспрашива-ли для очистки совести прохожих, не попадался ли детина в простонародном армяке и с окровавленной рожей. И тогда уж с чистой совестью поспешили домой. Поев, отправились в баню, чтобы в гостях у госпожи Лисицыной блистать не только дарованиями, но и чистотой.
— С тебя только аполлонов лепить, — завистливо сказал Никитин, оглядев голого Саньку. — Ну отчего это одним — все, а другим — ничего? Будь у меня твое сложение — да все дамы бы мне авансы делали, а я бы выбирал, как султан.
— Обещал же тебя свести с хорошей девкой! — напомнил Санька. — Только к нашим с пустым кошельком не суйся.
— А найди. Деньги-то у меня есть. Хотя… — Никитин закручинился. — Ох… хотелось бы, чтобы по любви…
— А сам-то хоть которую любишь?
— Есть одна, — признался Никитин. — Не то чтоб любил… Просто цену ей знаю. Умница, красавица, вдова. Верность мужу покойному блюдет — а коли нарушит, то уж точно не меня изберет…
— А ты за ней поволочись, как это делается, — принялся учить Санька. — Подарки дари, под окошком ходи…
— Нельзя. Теперь — нельзя, а потом — как Бог даст. Да мне бы до той поры, как Бог даст, хоть какую Матрену спроворить…
Его тоска была столько комична, что Санька расхохотался.
— Чего регочешь? Пошли блинами объедаться! — воскликнул Никитин. — А то Келлер, поди, все сожрет! Я его знаю, в нем много помещается! А потом под вечер я сюда Потапа отправлю. Дворня здешних домов уж точно от хозяев дозволение получит вечером гулять. Может, горничных нашей купчихи подбить на грех удастся. У нее там любимица, Настасья, а наш Потап — детина хоть куда.
Масленицу Санька начал отменно. Кабы знал, что наутро — в театр, на урок и на репетиции, то поостерегся бы брюхо набивать. А так, подзуживаемый Никитиным сцепился с Келлером: кто кого переест. Там же были Потап и Григорий Фомич, а вскоре приехал Жан.
— Давно не видались! — сказал он. — Ну, кто мне тут блинов с икоркой обещал? Сейчас покажу вам, как порядочный человек на Масленицу угощается!
И показал — переел Саньку с Келлером, да еще добавки запросил.
— Что господин Моська? — полюбопытствовал он, когда блины кончились, а новые, которые пеклись на кухне на четырех сковородках, еще не поспели. — Я вот что надумал — роман буду писать.
— Оперы были, переводы были, философские письма были, комедии были, оды были, романа еще не было, — заметил Келлер. — Мне прямо боязно с тобой рядом сидеть — ну как за эпитафии примешься? А какая эпитафия без покойника?
— Как же быть, когда мысли сами в голову влетают? Слушайте — это будет так! Сидит некто поздно вечером, пишет заказную оду, и тут окно отворяется и спускается луна — как в Мольеровом «Амфитрионе», только настоящая. А на ней сидит богиня Ночь. И велит сочинителю каждую ночь выходить на поиски приключений, возвращаться на рассвете и подвиги свои описывать.
— Бесплатно? — хором спросили Келлер и Никитин.
— Плата ему — назначен будет владетелем Сириуса.
— Да как же он туда попадет?
— А он и не попадет. На Сириус отправлена будет его перчатка. И вельможи, указы подписывая, будут ее почтительно на руку надевать!
— Ох, берегись, — отсмеявшись, сказал Никитин. — Этак ты, чего доброго, скоро и на монархию посягнешь.
— А как имя сочинителя? Изобрел? — полюбопытствовал Келлер. — Не Рифмокрад ли часом?
— Нет, Имя Рифмокрада навеки прилеплено к господину Княжнину. А мой герой, как и я, Мироброд.
— Зря ты Княжнина задираешь, — сказал на это Келлер. — Ты ведь не с ним рассоришься — ты из-за него и с театральной дирекцией рассоришься, и опера твоя ввек поставлена не будет. Ешь-ка лучше блины. Гляди, какую сметану Трофим раздобыл! Ее еще не всяким ножом разрежешь, так крепка и жирна.
Литературные споры Саньку мало волновали. Как всякий объевшийся человек, он хотел лечь и вытянуться в полный рост, а потом заснуть. А ведь к блинам еще полагались разнообразные водки.
Лежа, он вспомнил Федьку и позавидовал ей — она, поди, сразу после представления поехала с товарищами плясать в домашнем концерте, сидит в светском обществе, развлекается. Потом он догадался — да ведь она могла и вернуться. Хотел встать и потихоньку пробраться в ее комнатку — да тут-то и заснул.
Ему снился театр, снился какой-то никогда не существовавший балет, в котором фигурант Румянцев заменял внезапно уехавшего во Францию господина Лепика и танцевал партию Энея из «Покинутой Дидоны», но вместо дамы был Васька-Бес в юбках и шнуровании нимфы из «Бахуса и Ариадны». Когда же музыка смолкла и Санька вышел на середину, чтобы прокрутить пируэты, оказалось, что он босиком и вертеться не может, и нога также не вынимается «алескон» и не держится под прямым углом к тулову, а бессильно падает. Васька адски захохотал и убежал, разбрасывая по сцене румянцевские туфли — не менее двадцати пар.
На следующий день с утра Григорий Фомич отпаивал Потапа и Келлера огуречным рассолом, Жан играл на скрипке, а трезвый настолько, что тошно было, Никитин в гостиной учил попугая Цицерона, как выразился Келлер, гвардейскому лексикону.
Потом Санька и Никитин дождались извозчика Пахомыча и отправились к богатым лавкам на Невском — набирать конфектов, пастилы и прочего добра, любезного дамам и девицам. Пообедали в богатом трактире, оттуда заехали к волосочесу — освежить тупеи с буклями, вернулись домой, где у ворот уже ждал богатый экипаж, и тогда уж поехали к особняку Лисицыных.
Санька не был чересчур догадлив, не умел предчувствовать события. Но когда Лиза, в модной бархатной шубке на собольем меху, сопровождаемая музыкальной учительницей и чтицей, велела кучеру везти к Васильевым, какое-то беспокойство им овладело.
Вперед покатил экипаж Лисицыной, за ним — экипаж, присланный от господина Моськи. Через четверть часа они остановились на Итальянской.
— Отменный вечер проведем, — пообещала Лиза Саньке, который помог ей выйти из экипажа. — Тут все просто, по-домашнему, да веселье — не покупное, радушие искреннее. Здравствуй, Гаврилушка!
Это относилось к старому привратнику, который ответил глубоким поклоном.
— Ахти мне! — воскликнул Никитин. — Совсем забыл! Госпожа Голицына просила завезти ей свежий журнал для деток! Мне из Москвы журналы господина Новикова привозят, которые прилагаются к «Московским ведомостям», так она просила «Детское чтение для сердца и разума», для семейства своего.
Имя княгини Голицыной Саньку удивило, а о том, что Никитин в гости не пойдет, они условились заранее — надобно было, чтобы Лиза без смущения пленяла владельца заветного перстенька.
— Но вы можете приехать, выполнив сию комиссию, — сказала Лиза.
— Непременно постараюсь. Позвольте ручку!
И Никитин укатил в щегольском экипаже господина Моськи.
Санька вместе с Лизой и ее свитой вошел в теплый, прекрасно убранный дом, оказался в гостиной, где два кавалера уже развлекали трех девиц. Навстречу шла хозяйка, полноватая дама, не красавица, но с отменно доброй улыбкой. Она расцеловалась с Лизой, назвав ее любезной сестрицей, кивнула музыкальной учительнице и чтице.
— А что Марфинька? — спросила Лиза.
— Пошла на кухню — сама хотела присмотреть, как блины пекутся.
Саньку аж передернуло: опять блины? И он вообразил себе толстую девку, раскрасневшуюся от кухонного жара, и непременно в большом фартуке, заляпанном тестом. Но та, что несколько минут спустя вошла, потупив взгляд, в гостиную, была хороша, как юная Мадонна работы кого-то из итальянских мастеров, увиденная Санькой в Эрмитаже, перед представлением придворного балета с участием фигурантов Каменного театра.
На вид ей было лет шестнадцать. Она подошла к матери и к Лизе, позволила расцеловать себя в щеки, подняла взгляд, увидела Саньку и безмолвно спросила: кто ты таков и не собрался ли смутить мой покой?
— Да, да, да, — ответили ей Санькины глаза.
— Нет, нет, нет… Этого не будет, я этого не желаю, и матушка не велит.
— Ты хороша, как ангел небесный.
— Нет, нет, нет…
Марфинька отошла к гостьям, а Санька был вовлечен в светскую суету, и обласкан дамами, и преподнесен Лизой как истинный бриллиант, случайно найденный среди столичного сора. Но он все время искал взглядом девушку — а та ускользала, и от того делалась еще милее.
