Глава двадцать четвертая

– Как это не заметил?

У меня кружится голова. Колин топчется у камина. Он без рубашки, стоит сложив руки на груди, будто защищаясь от меня. Мой бюстгальтер висит на спинке кресла, и от входной двери хорошо видны его мятые чашечки и дурацкие перепутанные бретельки. Хватаю его и в сердцах комкаю.

– Прости, – говорит Колин. – Я думал, что собрал все.

– Просто не верится! – пронзительно взвизгиваю я, охваченная первобытной яростью.

Колин делает несколько шагов ко мне и останавливается.

– Ничего страшного, – ласково говорит он. – Все…

– Все полетело к чертям, – перебиваю его я. – Ты это хотел сказать? Ведь другого варианта закончить фразу просто нет.

Колин достает из-за дивана свою рубашку, надевает ее, а затем медленно и молча застегивает каждую пуговицу, тщательно разглаживает каждую складочку на подоле. От всего этого меня бросает в жар. Моя жизнь погублена, я разочаровала единственного человека, который ни разу в жизни не сделал мне ничего плохого, только добро, а Колина волнуют лишь складки на его рубашке?

– Тебе стоит уйти, – цежу я тихо и злобно. В висках пульсирует боль, и я чувствую, что мне надо побыть одной. И подумать. У меня такое ощущение, будто я тону и мне нужно плыть к берегу.

Колин поднимает с пола ремень, плотно наматывает его на руку – так, что пряжка оказывается в ладони. Без единого слова проходит в коридор.

– Я знаю, что ты расстроена, – говорит он, стоя у своих ботинок.

– И что из того?

– Прости, – повторяет он. – Я уйду, если хочешь, но я считаю, что это несправедливо.

Я смеюсь, резко и громко.

– Ты считаешь, что это несправедливо?! – ору я. – Да ты хоть понимаешь, кто это был? Кто застал меня полуодетой? Это отец Ноя.

– Ну, я догадался…

– О, отлично, – говорю я. – Тогда ты, наверное, просто пошутил. Потому что ты ничего не понимаешь, если считаешь все это несправедливостью. Несправедливость как раз в том, что он пришел рассказать мне о том, что дом готов. Тот самый дом, который он строил с Ноем. Дом, который был оставлен мне. Мой дом! – Я уже кричу во все горло, из моих глаз текут слезы. – Дом готов. А я все испортила. В очередной раз.

Колин робко подходит ко мне и осторожно берет за локоть. Я рыдаю, сопли и слезы смешиваются в клейкую массу, но мне плевать на это.

– Тэм, – говорит Колин. – Я не хочу уходить. Я хочу помочь.

Я мотаю головой.

– Не получится, – говорю я. – Я думала… думала, что все это… что все это не настоящее, понимаешь? – Я небрежно вытираю лицо тыльной стороной ладони. – Я была сбита с толку. Ты был сбит с толку. Мы оба… мы оба пытались превратить все это в какую-то другую реальность, которой не существует.

Колин убирает прядь моих волос и притягивает меня к себе.

– Ты ошибаешься, – бормочет он мне в щеку. – Ты ошибаешься. Я не сбит с толку. Я еще никогда не был так уверен в себе. Все это настоящее. И ты сама знаешь. Я знаю, что ты знаешь.

Я с удовольствием втягиваю в себя его запах и отстраняюсь.

– Ты еще не готов, – шепчу я. – Банни была права.

– Банни? – Колин хмурится. – А при чем тут эта полоумная?

– Она не полоумная! – кричу я. – Ты закрыл для себя все возможности. Ты слишком напуган, чтобы хоть что-то чувствовать. Тебе хочется одного: забыться, затеряться на острове, во мне. Со всеми твоими отказами искать смысл или «зонами, свободными от долга». Для тебя это способ уйти от реальности.

Колин отступает на шаг, пятится, словно потерял равновесие.

Я сердито смотрю на него.

– И вообще, что ты здесь делаешь? – грозно спрашиваю я. – У тебя есть работа! У тебя есть своя жизнь! Ты не можешь вечно прятаться со мной.

Наступает долгое болезненное молчание, затем на лице Колина появляется странная мрачная улыбка. Он медленно качает головой, затем надевает ботинки и поворачивается к двери.

– Это перебор, – говорит он, стоя ко мне спиной. – Это перебор и для тебя, и…

– Это перебор для любого, – говорю я. – Кроме тебя.

Колин быстро поворачивается и пристально смотрит мне в глаза.

– Ты не знаешь, что я на самом деле чувствую, – словно выплевывает он. – Не знаешь, потому что слишком увлечена своим дерьмом. Не страшно, пусть. Только не жди, что я, ради твоего желания жить так, словно ничего не изменилось, буду сидеть и выслушивать, как правильно я должен горевать и что я недостаточно настоящий.

Я скрещиваю руки на груди.

– Ничего не изменилось?! – рявкаю я. – В каком смысле?

– В том, что сначала ты была девушкой Ноя, потом женой Ноя, – говорит он. – А сейчас ты вдова Ноя, и если не поостережешься, то ею и останешься. – Он сверлит меня взглядом. – Ты этого хочешь?

Я смотрю на свои босые ноги и пытаюсь отдышаться.

– Может, ты и права, – уже спокойнее говорит Колин. – Может, я действительно боюсь двигаться дальше. Только не делай вид, будто ты не боишься.

Я закрываю глаза.

– Уходи, – прошу я. – Немедленно.

Какое-то время он выжидает. Я макушкой чувствую его взгляд. Затем слышу, как клацает дверной замок.

После ухода Колина я смотрю в одну точку, прислушиваясь к тому, как хлопает дверца, как начинает глухо работать двигатель, как машина с визгом покрышек срывается с места.

Я кручу педали, под шинами мокрый асфальт, и ночной ветер гоняет в темноте прошлогодние листья.

Я не смогла заснуть. Слышала, как папа и Джулиет с детьми вернулись домой, слышала, как они топали по всему дому, укладывались спать. Я не вышла к ним в надежде, что они решат, будто я занимаюсь. Сидела в темноте на кровати и проигрывала в голове все, что произошло, все, что было сказано. И видела перед собой только Митча, ту тень разочарования, что исказила его ласковое лицо, так похожее на лицо Ноя.

Наконец, после всех метаний, мой мозг зацикливается на самобичевании, и я решаюсь. Я должна уехать. Я должна вернуться домой.

Шестеренки на велосипеде проржавели, задняя шина спущена и ритмично чавкает по лестной тропинке, ведущей от нашего участка к дому Ноя. Рюкзак Элби, украденный из кладовки, ездит по спине туда-сюда, а на выбоинах ванильная свечка с нашего ужина, брошенная в рюкзак в последний момент, довольно чувствительно бьет меня по ребрам. Из своей комнаты я забрала вставленную в рамку нашу с Ноем фотографию и зачем-то еще одну пару джинсов. Не представляю, сколько я там проживу, но меня вдруг начинает неудержимо тянуть в этот дом. Как будто это единственное на свете место, где мне на самом деле нужно жить.

С тихим шорохом шин я поднимаюсь по мокрому асфальту вверх, к дому, и спешиваюсь, когда начинается гравий. Прячу велосипед в розовых кустах и иду к коттеджу. Митч вымостил дорожку камнем, и теперь она, ровная и гладкая, вьется вокруг новой, крытой веранды.

Осторожно открываю входную дверь. В домике темно и тихо. Я боюсь включать верхний свет. Поэтому достаю из рюкзака свечку и зажигаю ее от спичек, украденных из папиного не слишком секретного тайника в кабинете.

Быстро обхожу кухню, проводя рукой по столешнице, по полированной стойке, по новой плите и большой металлической мойке. Ладонью я чувствую прохладу свежепокрашенных стен, гладкость балясин лестницы, ведущей на второй этаж.

Свечка отбрасывает блики на выпуклые потолочные балки, на уютную зону отдыха, на стиральную и сушильную машины у стены, поставленные друг на друга. Я медленно иду к спальне, где стоит новая широкая кровать. Лампы на прикроватных тумбочках подобраны с большим вкусом, гардеробная теперь проходная, дверцы в обоих торцах, как и мечтал Ной.

Сбрасываю с себя одежду и ложусь на мягкое покрывало. В открытые окна с шелестом врывается свежий ветерок, и по спине вдруг бегут мурашки. Шторы. Наверняка Молли помогла. Митч не смог бы все это сделать сам.

У меня тяжелеют веки, слипаются глаза. Голова нежится на подушке. Я вожу рукой с той стороны, где был Ной, и представляю, будто могу чувствовать стройные изгибы его тела, мягкую линию подбородка. Представляю, что он лежит на боку рядом со мной, забросив руку мне на талию, и, как всегда, целует меня в макушку.

Из глаз струятся слезы, и я не сдерживаю их. Меня трясет от изнеможения, как будто я только что взобралась на вершину горы или переплыла штормовое море. Вскоре сказочные видения исчезают, и не остается ничего, только я и тьма, пустота, в которой я плыву, прежде чем заснуть.