Глава двадцать третья

– Здравствуйте, могу я поговорить с Тэмсен?

В трубке звучит строгий незнакомый голос. Бросаюсь уменьшать громкость старого папиного магнитофона, недавно почищенного, надраенного и занявшего место посреди гостиной. Когда я дома одна, я слушаю старые мамины альбомы и включаю звук так громко, что любимые фотографии Джулиет, в рамках из «Поттери Барн», начинают подскакивать на стене.

– Это Тэмсен, – говорю я.

Мне редко, а по сути, никогда не звонят на домашний телефон, поэтому я не представляю, кому я могла понадобиться, тем более в субботу. Папа и Джулиет повели детей на дневной киносеанс – это уже стало традицией в дождливые дни – и вернутся домой только к вечеру. Они предлагали присоединиться к ним за ужином, но мне не захотелось делать вид, будто я интересуюсь их поисками совершенного «семейного гнезда» в идеальном уголке пригорода, – эта тема не способствует моему аппетиту. Они все еще ждут ответа от тех людей с защипами и, кажется, совсем не расстроились, когда я рассказала о подслушанном разговоре и о намерении снести дом. «Досадно», – сказал папа, а выражение на лице Джулиет так и осталось безразличным. Вот и все.

– Тэмсен, это Валери Уэст из Бостонской консерватории, – говорит женщина, и у меня екает сердце.

. Тот самый адрес, на который неделю назад я отправила письмо с двумя вложениями – с эссе о песне Дилана, написанным для школы, и с еще одним, о маме и ее любимой музыке. Я отправила их вечером в воскресенье и четыре последующих дня как одержимая проверяла почтовый ящик. Но так как там не было ничего, даже краткого извещения о том, что письмо дошло, я сделала над собой усилие и выкинула эту историю из головы. Дурацкая была идея. Какое дело профессору из колледжа до случайных заметок о песнях, которые, как мне кажется, стоит послушать?

– Извини, что звоню в субботу, – продолжает женщина. – У нас сессия, и тут творится полнейший хаос.

– Ничего… страшного, – запинаясь, бормочу я.

– Твой телефон мне дала Карла, – говорит она. Не сразу соображаю, что Карлой зовут мисс Уолш. – Я решила поговорить с тобой, прежде чем отвечать по почте. Все еще предпочитаю общаться по телефону, когда хочу с кем-то познакомиться поближе, хотя я, кажется, в меньшинстве. – Валери фыркает, я смеюсь вместе с ней. Сердце громко бухает в груди, и я почти не сомневаюсь, что Валери слышит эти удары.

– Как бы то ни было, – говорит она, – Карла моя давняя подруга, и если она направляет ко мне своего ученика, я знаю, что на него стоит обратить внимание. Я прочитала твои работы. – «Работы». В ее устах это слово звучит очень профессионально, и я вдруг пугаюсь, что плохо вычитала тексты.

– У тебя и вправду великолепный стиль, – продолжает Валери. – Очень естественный. Сразу видно, как много значит для тебя музыка. Как горячо ты ратуешь за то, чтобы музыку слушали вживую. И мне это нравится. Писать о музыке – тяжелое испытание.

– Как танцевать об архитектуре, – вставляю я.

Буквально слышу, как Валери улыбается.

– Верно, – говорит она. – Все обожают эту цитату. Хотя, если честно, никогда не понимала почему.

– Я тоже! – восклицаю я. – Между прочим, я совсем ее не поняла.

Она хохочет, но никак не комментирует мои слова, и я воспринимаю это как позволение говорить дальше:

– В том смысле, что о музыке можно писать так же, как о чем угодно еще. Я просто пытаюсь объяснить, что слышу, что вижу, почему на что-то откликаюсь, а на что-то нет. Понимаете?

Валери вздыхает.

– Отлично понимаю. И поэтому ты должна учиться. Сейчас существует немало школ с хорошими программами по журналистике, причем многие, как и наша, сотрудничают с консерваторией. В них как бы соединяется лучшее от двух миров. Какие у тебя планы на следующий год?

– На следующий год? – повторяю я. – Еще не знаю. Я… не знаю, говорила ли вам мисс Уолш, то есть Карла, что я… некоторое время не посещала школу, и…

– Она говорила, что у тебя есть кое-какие проблемы, – отвечает Валери. – И я знаю, что тебе надо догонять класс. Но у меня есть идея. Когда ты составишь свое заявление, черкни мне пару слов или позвони – в общем, дай знать. Я напишу сопроводительное письмо с рекомендацией принять тебя после сдачи обязательных экзаменов и окончания летних курсов. Вот тогда и решим, как быть дальше. Что скажешь?

Машина, несущаяся за окном по мокрому асфальту, вдруг начинает двигаться, как в замедленной съемке. Воздух вокруг меня гудит. Заявление?

– Прошу прощения, – бормочу я, – вы имеете в виду… заявление на поступление в консерваторию?

После того разговора с мисс Уолш я особо не думала о колледже. И тем более не планировала поступать в консерваторию – ведь я не играю ни на одном инструменте, а про мое пение всегда говорили, что мне лучше заниматься этим в ванной.

– Тэмсен? – окликает меня Валери. – Ты здесь?

– Да, – отвечаю я. – Да, я здесь. Просто… я не уверена, я еще не решила, подавать документы или нет.

– А, – коротко произносит Валери. – Извини. Я просто предположила… обычно, когда Карла направляет ко мне какого-нибудь ученика, она хочет, чтобы я помогла ему с поступлением.

– Нет, – говорю я, – я имею в виду не только консерваторию. Я еще не решила, поступать мне куда-нибудь или нет.

– Ясно, – говорит Валери.

Грудь постепенно сжимает в тисках, и я принимаюсь говорить, слишком быстро, как будто поток моих слов поможет ей понять, что я не очередная безмозглая неудачница:

– Просто я надеялась, что у вас появятся какие-то идеи насчет… публикации. – Произношу это так, будто и в самом деле думала об этом. – Может, на каком-нибудь сайте, где я могла бы размещать то, что пишу. Или что вы даже… свяжете меня с каким-нибудь журналом. В общем, я рассчитывала, что вы поможете мне двигаться в верном направлении.

Я слышу шелест бумаги, потом Валери откашливается и говорит:

– Тэмсен, я не хочу повторять азбучные истины, но верное направление – это колледж. Уверена, ты неоднократно слышала это.

У меня по спине бегут мурашки. Я сажусь на краешек дивана и пытаюсь выровнять дыхание.

– Это верное направление, но по другой причине, не по той, что ты думаешь, – поспешно, почти скороговоркой добавляет Валери, будто ожидая, что я начну возражать. – Если тебя действительно интересует журналистика, в частности, возможность писать о музыке, тебе нужно окружить себя теми, кому интересно то же самое. Твои преподаватели, твои одногруппники – это те самые люди, которые однажды помогут тебе в твоей карьере. Как и в любой области, в журналистике есть определенные… трамплины. Конечно, без них можно и обойтись, но я не уверена, что тебе этого захочется.

У меня ощущение, будто мне следует и дальше убеждать ее, что учеба не для меня. Но правда в том, что я не знаю, что именно – для меня, а что нет. Я почти не думала о колледже, потому что решила: уже поздно что-то планировать. А если не поздно? Я вспоминаю брошюры, которые стащила у Ноя. Все вот это… и музыка? А что, если у меня еще есть шанс?

– Я не говорю, что не буду читать твои работы. И могу попытаться связать тебя с некоторыми редакторами. Им безразлично, учишься ты в колледже или нет, если то, что ты пишешь, их устраивает. Но это не повод для того, чтобы не учиться.

Я смотрю на магнитофон, где беззвучно крутится запись – слышны только ритмичные щелчки.

– Решать тебе, Тэмсен, – говорит Валери. – Но я надеюсь, что ты передумаешь.

– Что в пакете?

Колин сбрасывает резиновые сапоги и ставит их у стены, затем несет тяжелый на вид бумажный пакет в гостиную и садится рядом со мной на диван.

– Ты говорила, что у нас праздник, – говорит он и принимается рыться в пакете. – Я подошел к вопросу творчески.

Первым делом он достает запотевшую от холода бутылку игристого яблочного сидра.

– Сидр? – хмыкаю я, когда он устремляется на кухню за стаканами.

Время раннее, еще нет шести. Поговорив с Валери, я тут же отправила Колину эсэмэску. Я думала, что он заберет меня и мы поедем к нему, но вместо этого он заявился с гостинцами и, судя по всему, чувствует себя здесь вполне уютно.

– В общем, так, – говорит он, расставляя фужеры для шампанского – подарок на годовщину папе от Джулиет. По всей видимости, он собирается произнести тост. – Я слегка… шокирован. Тебе раз плюнуть – соблазнить меня при свете дня…

– Соблазнить тебя? – смеюсь я.

– Но нам лучше остаться в зоне «детям до шестнадцати», – говорит он, разливая золотистый сидр и подавая мне один фужер. – По крайней мере в доме твоих родителей.

– Разумно, – говорю я и чокаюсь с ним.

– Подожди. – Он отодвигает свой фужер. – За что пьем? Я ничего не понял из твоего сообщения.

Я улыбаюсь. «Хорошие новости, – написала я. – С колледжем заметано. Ведь правда?».

– Мне позвонила профессор из консерватории в Бостоне, – объясняю я. – Она говорит, у них запустили программу двойного высшего образования, по музыке и журналистике. Сказала, что если я хорошо сдам выпускные и закончу летние курсы, она поможет мне поступить.

Колин откидывается на спинку дивана.

– Ого, – произносит он. – Это… – Он сияет, на лице широкая и радостная улыбка, и я вижу, с каким усилием он сдерживает чувства. – А ты этого хочешь?

Пусть внутренний голос упорно твердит, что это ошибка, но последние недели я постоянно сравниваю Ноя и Колина. Будто заново открываю главу из истории папы и Джулиет. Там, где Ной сдержанно молчал, Колин напрямую высказывает свое мнение. Где Ной был оригинален, подход Колина предсказуем. Но у них есть одна общая черта, причем настолько важная, что я удивляюсь, как раньше не обратила на нее внимания: ни один из них ни разу не посоветовал мне, что делать.

Когда я ссорилась с папой или когда у меня в школе были неприятности, Ной просто спрашивал, что случилось, выслушивал меня, а потом задавал вопросы типа «И что ты собираешься делать дальше?» или «Чем я могу тебе помочь?». Иногда, когда мне хотелось, чтобы он так же завелся, как и я, вопросы доводили меня до бешенства. Но в большинстве случаев они просто заставляли меня свернуть с накатанной колеи. Чтобы взглянуть на ситуацию по-новому и задуматься.

– Наверное, – отвечаю я Колину. – Но больно все стремительно. И выглядит слишком просто. Такое впечатление, что мне сейчас перезвонят и скажут, что все было шуткой. – Я тяжело вздыхаю. – Скорее всего, я завалю выпускные или не закончу летние курсы.

– Как раз то, что нужно, – кивает Колин. – Пессимизм. Откроет перед тобой все двери.

Я пихаю его коленом.

– Знаю, – говорю я. – Я должна бы радоваться.

– Ничего ты не должна, – возражает он. – Забыла? У нас зона, свободная от долгов.

Сквозь стекло журнального столика я разглядываю ломаный узор на ковре. А что, если бы все сложилось по-другому? Я буквально слышу собственную мысль: «А что, если бы Ной был здесь?». Я тусовалась бы с группой, моталась бы с ними на гастроли, а в перерывах между разъездами строила бы с Ноем жизнь на острове. Не было бы это ложью? Не боялась ли я признаться себе, что хочу чего-то другого? Чего-то для себя?

– Не знаю, – продолжаю сомневаться я. – А что, если я поступлю и возненавижу учебу?

Колин пожимает плечами.

– Будешь ненавидеть, – говорит он. – Иногда. В первом семестре я каждую неделю думал о том, чтобы куда-нибудь перевестись. Но потом привыкнешь. Познакомишься с людьми, которые тебе понравятся. Или не привыкнешь, и займешься чем-нибудь еще. – Колин заправляет мне за ухо прядь волос. – Так что давай праздновать. Что бы ты ни решила, это все равно хорошая новость. Согласна?

– Согласна, – киваю я.

Колин лезет в пакет и достает картонную коробку с едой и два пластиковых контейнера. В одном дюжина устриц и приправы в маленьких баночках. В другом – приготовленные на пару, еще горячие мидии и мисочка с топленым маслом. В коробке – два огромных ролла, набитых сочным розовато-белым мясом омара.

– Давай есть.

– Зачем все это? – ошарашенно спрашиваю я.

– Я же говорил. – Колин пожимает плечами. – Я думал, что у нас праздник. А какой праздник без устриц?

Мы относим все эти деликатесы на заднюю террасу. Идет теплый дождь, поливая мамин разросшийся сад и качели Элби, его смертельный аттракцион. Я нахожу льняные салфетки и даже старую ароматическую свечу. Разложив салфетки на столе, зажигаю ее. Колин в восторге до тех пор, пока мы не понимаем, что от нее пахнет ванильным мороженым, а этот аромат совсем не сочетается с морепродуктами.

После ужина мы собираем мусор в пластиковый пакет. Колин усаживает меня к себе на колени и растирает мои руки в пупырышках гусиной кожи. Я кладу голову ему на плечо и вдыхаю его запах. От него всегда пахнет чистотой и свежестью, как будто он только что вышел из душа.

– Ты нюхаешь меня? – спрашивает он.

Утыкаюсь носом ему в шею.

– А это запрещено?

– Не знаю. – Колин смотрит в потолок. – Надо свериться.

– С чем свериться?

– С моей инструкцией по свиданиям с несовершеннолетними, – отвечает он.

Резко выпрямляюсь, хватаю его за плечи и смотрю прямо в глаза.

– Можешь сделать мне одолжение? – спрашиваю я.

– Любое.

– Прекрати.

Он склоняет голову набок.

– Что прекратить?

– Прекратить дергаться из-за всего, – отвечаю я. – Из-за нас. Нам из-за многих вещей может быть неуютно вместе. Мы можем копаться в этом каждый раз, когда видим друг друга, а можем просто… не копаться.

Колин смотрит на меня, и я вижу, как его лицо становится озабоченным.

– Вот я, – продолжаю свою мысль. – У меня и так масса поводов для беспокойства. И мне бы очень хотелось, чтобы эта часть моей жизни обходилась без постоянного анализа. Ясно?

Взгляд Колина сосредоточен и ничего не выражает. На одно короткое и жуткое мгновение мне кажется, что я все разрушила. Тем, что произнесла вслух то, что каждый из нас думал. Что вела себя как слон в посудной лавке, что зашла слишком далеко. И завела нас слишком далеко. Вот сейчас он передумает. И уйдет.

Но Колин не уходит. Вместо этого он крепко обхватывает меня за талию. Поднимает, встает, идет через кухню в гостиную и укладывает меня на диван.

– Сколько времени? – шепчу я.

Я протягиваю руку и беру с журнального столика свой телефон. Он опять разрядился. Я перевожу взгляд на приемник кабельного сигнала – шесть двадцать семь. Фильм уже заканчивается. Они будут дома примерно через час.

– Все в порядке? – спрашивает Колин, когда я откидываюсь на подушку.

– Даже лучше, – отвечаю я. Притягиваю Колина к себе и расстегиваю его полосатую рубашку. Так приятно приводить в беспорядок его безукоризненную одежду. Стягиваю с плеч хрустящую ткань и провожу руками по гладким предплечьям, по выпуклым трицепсам, по теплой ложбинке между лопатками.

Мы целуемся, Колин расслабленно ложится на меня и просовывает руки мне под пуловер. Немного щекотно. Я жду, когда перед глазами возникнет лицо Ноя, когда придет ощущение, что все неправильно. Но нет. Я закрываю глаза, словно для проверки, и все равно вижу лишь Колина. И чувствую только Колина, пахнущего чистотой и теплом.

Я слегка приподнимаю бедра и сдвигаю юбку к лодыжкам.

– Ты уверена? – спрашивает он. Киваю, ногой стягиваю юбку до самого низа и отбрасываю ее на пол. Ремень Колина поддается мне не сразу, я с трудом вытаскиваю его из шлевок, и он падает, ударяясь пряжкой о ножку столика. Затем расстегиваю его брюки, и он, извиваясь, быстро снимает их. Принимается расстегивать мой лифчик, но не справляется с крючками, и мне приходится делать это самой.

– Извини, – шепчет Колин мне в шею, – давно не практиковался.

У меня вдруг сводит шею, я пытаюсь поменять положение и случайно коленом ударяю Колина в пах. Он морщится, а я смеюсь.

– Я тоже, – говорю я.

Мы ласкаем друг друга и целуемся, настолько глубоко и нежно, что кажется, будто эти поцелуи никогда не закончатся. Наши тела подлаживаются друг под друга, и это абсолютно новое ощущение. Я снова закрываю глаза и стараюсь почувствовать теплое, уверенное прикосновение рук Колина к своей коже.

Снаружи слышится приглушенный хлопок.

– Что это? – спрашивает Колин, выпрямляясь и глядя в окно.

Сажусь и из-за его плеча пытаюсь хоть что-то разглядеть через закрытые жалюзи. Слышны шаги, это точно, а вот папину машину я не вижу. Я хватаю лифчик, но путаюсь в бретельках, поэтому отшвыриваю его и надеваю пуловер. Быстро натягиваю юбку, жестами прошу Колина прибраться, а сама на цыпочках иду в коридор.

В дверь стучат, потом, чрез несколько мгновений, звонят. Папа не стал бы звонить. Меня охватывает непередаваемое облегчение. Кто бы ни стоял за дверью, он скоро уйдет.

– Тэм? – слышу я голос. У меня падает сердце. – Есть кто дома?

В узенькое окошко у двери мне удается разглядеть размытый дождем силуэт. Ной часто одалживал этот плащ, старый рыбацкий дождевик, когда погода портилась. Он называл его «классикой».

Мне хватает секунды, чтобы решить: не ответив Митчу, я признаю свою вину более явно, чем если просто открою дверь. Я берусь за ручку и делаю глубокий, но совсем бесполезный вздох.

– Митч, – говорю я с такой широченной и фальшивой улыбкой, что больно щекам.

Отец Ноя стоит, засунув руки в карманы плаща, и по его спине стучат капли дождя.

– Привет, детка. – Он улыбается улыбкой Ноя, кривой и ласковой. – Можно мне зайти?

Меня охватывает паника. Я торопливо оглядываюсь. Колина нигде не видно, в гостиной тишина и порядок.

– Э-э, конечно, – говорю я, отступая в сторону.

Митч снимает дождевик, стараясь не закапать ковер.

– Извини, что без предупреждения, – говорит он. – Мы давно не виделись, я хотел, чтобы ты знала…

Он замолкает, и я обнаруживаю, что он изучает меня. Я чувствую, как этикетка царапает мне шею и понимаю: пуловер надет задом наперед. Митч переводит взгляд мне за спину и мрачнеет, затем смотрит на ботинки, ботинки Колина, стоящие у стены.

– Просто хотел сказать тебе, что я закончил дом, – глухо говорит Митч. – Ваш дом. Он готов. Если он все еще тебе нужен.

Митч перебрасывает плащ через руку и толкает входную дверь. На мгновение он замирает, и кажется, будто он хочет еще что-то сказать. Однако быстрым шагом уходит под дождь.

– Митч, подождите! – кричу я ему вслед.

Я не представляю, что скажу ему, если он остановится. Не знаю, хочу ли я, чтобы он остановился. Но решать что-либо уже поздно, потому что Митч проходит несколько шагов по блестящему от воды тротуару, открывает дверцу грузовичка и забирается на водительское сиденье.