Глава девятнадцатая

– Что с тобой? – спрашивает Колин, захлопывая за мной дверцу. – Ты сегодня молчишь с тех пор, как села в машину.

Привести Колина в «Ройял» было моей идеей. Я узнала, что там состоится концерт, на котором я хотела побывать: сольное выступление одной девицы по имени Лорел Рейнс, которую Макс всячески нахваливал, называя новой Бонни Рэйтт. Я решила, что это хороший повод, чтобы снова начать писать – то, что мне будет не стыдно показать подруге мисс Уолш.

Но чем ближе мы подъезжали к городу, тем сильнее становилось мое замешательство из-за того, что Колин окажется там, где для меня все дышит Ноем. И то, что Макс был моим другом еще до появления Ноя, что бар стал моим вторым домом практически с тех пор, как я научилась чистить арахис, не имело значения. Ведь после того, как ребята начали там репетировать, я никогда не бывала в баре одна.

И вот сейчас я приду с… Даже не знаю, как закончить эту мысль. С другом? С компаньоном по горю? С кавалером? От всех этих мыслей у меня внутри поднимается нервная дрожь. Я сглатываю и пытаюсь вслушиваться в глухой стук моих ботинок по тротуару.

– Извини, – вяло говорю я, когда мы проходим через старую аркаду.

На улицах народу побольше, чем зимой, но все равно значительно меньше, чем летом. Стайка ребятишек крутится у кондитерской с пончиками, несколько человек курит у дверей паба. Девушки поспешили достать из шкафов короткие юбки и блузки с короткими рукавами и теперь ежатся от холода.

Группа сейчас на гастролях – я получила от Юджина открытку, в которой он рассказывает, что они ночуют в сети «Мотель 8» и съели кучу завтраков в «Денниз». («Мы теперь большие шишки!», – пошутил он). На душе куда легче от мысли, что сегодня я ни с кем из них не столкнусь и мне не придется знакомить их с Колином. А еще у меня такое чувство, что выступление протеже Макса, его Бонни Рэйтт, привлечет в бар посетителей постарше, а не молодежь до тридцати, типичных друзей и приятелей Росса и Тедди. Но все же. Бар был нашей территорией, моей и Ноя, и когда мы подходим к двери, я вынуждена напомнить себе, что нужно дышать поглубже.

– Огурчик! – восклицает Макс, отодвигая в сторону мужчин среднего возраста, стоящих в голове очереди. – Проходи.

Я вежливо протискиваюсь вперед и маню за собой Колина.

– Привет, Макс, – говорю я, обнимая его.

– Кто этот хлыщ? – шепотом спрашивает он.

– Макс, это мой… друг Колин, – с трудом выговариваю я. – Колин, это мой… Макс. Он тут главный.

Колин уверенно протягивает руку.

– Для меня честь познакомиться с вами, сэр, – говорит он.

Мы с Колином проходим внутрь, и я предпочитаю не замечать многозначительное выражение на лице Макса.

Публики не так много, но она в отличном настроении. Мы успеваем занять места за маленьким столиком недалеко от сцены. На более энергичных концертах их обычно убирают к стенам, но сегодняшнее выступление будет солидным и спокойным. Я выбираю столик чуть в стороне, где потише и где я могу спрятаться за колонной с афишами прежних концертов.

– Классно, – улыбается Колин, приподнимая маленький латунный подсвечник, стоящий в центре столика.

– Макс действительно выкладывается на все сто, – говорю я.

Колин наклоняется вперед, и его лицо словно плывет рядом со свечкой, на шею падают резкие тени. Он вроде бы хочет что-то сказать, но тут шумная музыка в стиле хаус, звучащая в зале, неожиданно стихает, а единственный стул, стоящий на сцене, оказывается в круге света. Под негромкие, неуверенные аплодисменты выходит девушка. По виду она моя сверстница, но двигается, будто зрелая женщина. В одной руке у нее гитара, в другой бутылка воды. Кто она по происхождению, понять трудно: кожа у нее цвета карамели, волосы рыжевато-русые, черты крупные и четко выраженные, губы пухлые, а овал лица в форме сердечка. На ней высокие ботинки с ремешками и пряжками, длинная газовая юбка, а на хрупких плечах – свободный топ с глубоким круглым вырезом.

– Спасибо, – смущенно говорит она и берет первый аккорд.

Нечто в ее манере сразу напоминает мне о Ное. Девушка точно так же заполняет пространство вокруг себя. Она начинает петь, и этого достаточно, чтобы забыть обо всем. Голос у нее глубокий и гибкий, он звучит то как раскат, то как шепот, то как страстная мольба. Она поет о поездах, и мне хочется ехать куда-то.

Ее выступление длится час, и этот час пролетает как одно мгновение. Я слышу, как Колин спрашивает меня, хочу ли я содовой. Я вижу, как он идет к бару. Я все еще под впечатлением, все еще плаваю в теплых волнах голоса, в трепетных напевах гитары. Мое сердце будто бежит, догоняя само себя. Я понимаю: мне больше ничего не хочется, кроме как сидеть в темном зале с совершенно чужими людьми и слушать прекрасное пение.

На бис Лорел Рейнс исполняет акустическую версию «Стеклянного сердца», красивую до мурашек, аж дух захватывает. Мама очень любила эту песню группы «Блонди». У меня неожиданно сдавливает грудь, и мне кажется, будто за мной наблюдают. Но это хорошее чувство.

Я сосредоточенно жую кончик соломинки, чтобы не заплакать, и каким-то образом ухитряюсь дослушать песню.

Когда зажигается свет, Колин встает и подает мне куртку. Я надеваю ее и вслед за ним выхожу на заснеженное крыльцо. Я все еще нахожусь под действием музыки, поэтому делаю несколько глубоких вдохов. Жду, что Колин заговорит, но мы идем к машине в уютной тишине. Интересно, спрашиваю я себя, а он сам что-нибудь почувствовал? Или хотя бы догадался, что я – не здесь? У меня чешутся руки – так захотелось что-то написать. В голове роятся мысли.

Колин молча ведет машину. Я рассеянно замечаю, что он поворачивает не туда и едет в противоположную от моего дома часть острова, где стоят летние дома. Там горизонт шире, а лес менее густой. Полная луна низко висит над землей, на небе красуются ярко мерцающие созвездия.

– Куда мы едем? – наконец спрашиваю я, когда Колин поворачивает на узкую грунтовку.

– Увидишь, – смеется он. – Уже близко. Дорога упирается в маленькую, заросшую травой парковку, и Колин глушит двигатель. Мы тут же погружаемся в плотную тишину, характерную для побережья. Она наполнена мерным шумом прибоя.

Колин вылезает из машины, я следую его примеру и иду за ним к скамейке, которая стоит над подковообразной бухтой.

– Никогда здесь не была, – говорю я, удивленная тем, что на острове есть уголки, которые я не успела изучить как свои пять пальцев.

– В детстве я обожал здесь все исследовать, – Колин усаживается на скамью и сдвигается, чтобы освободить мне место. – Дом родителей вон там. – Он кивает на ряд величественных домов с ухоженными живыми изгородями, многочисленными балконами, разноуровневыми террасами и дорогостоящими видами на залив и океан.

– Здесь так мирно, – вздыхаю я.

– Ты не видела, как все здесь выглядит днем, – смеясь, говорит он. – Там спуск для рыбацких лодок. А эгоист-инспектор кружит поблизости и требует права от всех, кто на воде. Это целый спектакль.

Я улыбаюсь, представляя, как отдыхающие рассаживаются в своих патио и пьют коктейли под аккомпанемент споров о вкусовых качествах устриц и моллюсков.

– Раньше я постоянно там ошивался, – продолжает Колин. – Сидел на берегу и наблюдал. Мои родители ужасно ругались, говорили, что там «дурно пахнет».

Я слышу всплеск и вскакиваю. Я уже давно не бывала на берегу ночью. Мы с Ноем порой ставили палатку на пляже возле дома, хотя бы раз за лето. В прошлом году мы не успели, так что после его смерти я практически не подходила к воде, так, лишь проезжала мимо.

– И именно здесь я сделал предложение, – кашлянув, говорит Колин. – Это было четвертого июля, в День независимости. Кажется, мне каким-то образом удалось убедить ее, что это я устроил салют в ее честь. Отсюда он и в самом деле воспринимался, как наше личное шоу.

Поднимается ветер, и я поплотнее заматываю шарф.

– С тех пор я сюда не приходил. – Колин скрещивает на груди руки. – Дорога идет вокруг поселка, и теперь я езжу более длинным путем. Даже несмотря на то, что она была здесь лишь однажды, в тот самый день. Не знаю. Как будто она все еще здесь.

Я выпрямляюсь. Ведь я точно так же чувствовала себя в «Ройяле». Забавно, до какой степени некоторые места могут пропитываться духом другого человека. Словно этот человек все еще там, словно он был там всегда, ждал, когда ты вернешься.

– В общем, – говорит Колин, – я представляю, насколько трудно тебе было сегодня вечером. У Макса. Я знаю, что для тебя было важно привести меня туда. И я рад, что у тебя получилось.

Я вожу носком ботинка по плотному песку, сырому от холода.

– Ярко было, правда? – Колин улыбается. – Я имею в виду концерт. Здорово она пела.

– Гм, – мычу я.

Мне всегда было тяжело обсуждать музыку, которая мне нравится. Наверное, отчасти поэтому мне так нравится писать о ней. Мне нужно сначала «переварить» то, что я услышала или увидела. Музыканты проводят много времени с теми песнями, что дарят нам. Думаю, будет справедливо поступать точно так же и с нашим откликом на их творчество.

– Кажется, будто оказался где-то далеко, – говорит Колин. – Словно остальной мир перестал существовать. Наверное, еще ничто не вызывало у меня таких ощущений.

В голову мне приходит мысль: бывали времена, когда я считала, что именно такие чувства вызывает у меня Ной. Он настолько заполнял мою вселенную, что там не оставалось места для чего-то другого. Но допускаю, что я ошибалась. Возможно, так действовала на меня музыка, а Ной был ее частью. Музыка была первым языком, которому я выучилась – у родителей с их записями, у Макса с его концертами. Вероятно, размышляю я, именно поэтому в окружении музыки я по-прежнему как дома.

– Расскажи мне о нем, – неожиданно просит Колин. Он меняет позу, поворачиваясь ко мне, и его колено упирается мне в бедро.

– О Ное? – спрашиваю я. Колин кивает.

– Если хочешь, – добавляет он. – Извини. Я просто… иногда у меня такое чувство… Я знаю, некоторые находят помощь в нашей группе, но… иногда, мне кажется, лучше просто поговорить. С другим человеком, наедине. В этом ведь есть смысл?

– А я думала, что ты не стремишься искать смысл.

– Ты права. – Он кивает и усмехается. – Ты меня уела. Не стремлюсь.

Я вспоминаю первое собрание группы в театре. Колин тогда держался отстраненно, отказывался включаться в общую работу. Он казался ужасно замкнутым, создавалось впечатление, что он не нуждается ни в Банни, ни в нас. Но он прав. Вероятно, методы Банни действуют не на всех. Я еще не решила, действуют ли они на меня. То есть на меня настоящую. На ту, которая не мошенничает.

– Ладно, – храбро говорю я. Это тоже, должно быть, часть сделки. Если я и в самом деле собираюсь рассказывать, то придется заговорить. И почему бы не сегодня? – Уж больно много всего, – продолжаю я с нервным смешком. Колин смотрит на мои руки, и я обнаруживаю, что лихорадочно кручу на пальце обручальное кольцо. Поспешно зажимаю руки между коленями. – Даже не знаю, с чего начать.

– Как вы познакомились, – подсказывает Колин.

– Я знала его всегда, – говорю я. – Здесь все друг друга знают. Ноя точно знали все. Он был вундеркиндом. Всегда участвовал в конкурсах талантов, писал песни, когда еще ходил в подгузниках, и все такое. Но официально мы стали встречаться, когда я училась в восьмом классе. Он – в выпускном. Я пела в объединенном хоре – средние и старшие классы, – а он играл в группе. Однажды я осталась на пробы для соло – кстати, я их не прошла; я все время пыталась получить сольную партию, но мне ее не давали, – а Ной играл на пианино…

– А разве не на гитаре? – спрашивает Колин.

– Он играл на чем угодно. Стоило ему взять какой-нибудь инструмент, он уже знал, что с ним делать. Это было внутри него. В общем, в тот день он попросил меня прогуляться с ним до дома, что было странно. Мы жили не по соседству, а на улице стоял февраль, было холодно. Но мы выдержали. А после этого почти все время были вместе.

Колин вытягивает ноги и вздыхает.

– Странно это, правда?

– Что?

Он пожимает плечами.

– Есть люди, с которыми я не могу общаться. Короткого разговора с ними достаточно, чтобы у меня закипели мозги. И таких людей девяносто девять процентов. И вдруг появляется один человек, с которым говорить легко и просто. С которым не надо себя ни к чему принуждать. С которым чувствуешь себя будто наедине с самим собой.

– Да, – соглашаюсь я, – но лучше, чем наедине.

– Значительно лучше.

Колин смотрит на луну, дрожащую в воде, а я кошусь на его профиль. Его черты будто именно такие, какими должны быть: нос, лоб, подбородок – все сочетается в идеальных пропорциях. Лицо из тех, какие трудно запомнить с первого раза, потому что в них нет ничего особенного или странного. Но, понимаю я только сейчас, оно очень приятное – на такие лица можно смотреть долго, от них не устаешь.

– И что было дальше? – тихо спрашивает Колин, не отводя взгляда от луны.

– С Ноем? – спрашиваю я. – Он умер во сне. Какая-то дурацкая штука с сердцем. Врач сказал, что такое может случиться с кем угодно.

Колин щурится, как будто хочет разглядеть что-то в темноте. Его рот кривится, как будто от боли.

– Ничего подобного, – говорит он. – Такое не случается с кем угодно.

Моей шеи касается прохладный ветер, а в горле встает комок. Я сглатываю его и плотнее запахиваю куртку.

– А у тебя? – спрашиваю я. – Ее звали Анна, да? Ты говорил, что ваши родители дружили.

Колин откашливается.

– Но росли мы не вместе, – отвечает он. – Наши мамы были соседками по комнате, когда учились на юридическом факультете, а после окончания поддерживали отношения. Она выросла в Нью-Йорке. А мы жили в Бостоне. Я встречался с ней раза четыре или пять, когда мы ездили в гости. Мы все вместе ходили в рестораны, и нас с ней заставляли сидеть рядышком. Она была прекрасна. Явно мне не по зубам, и я, естественно, решил, что она дура и вертихвостка.

Я смеюсь, поднимаю ноги на скамью и обхватываю руками колени.

– Ну, а она такой не была, – говорю я.

– Естественно, не была. – Он улыбается. – После колледжа наши родители были на чьей-то свадьбе, и мы с ней там снова увиделись. На тот момент ни она, ни я ни с кем не встречались, так что весь вечер мы с ней провели вместе, танцуя и разговаривая. Она была такой же красивой, какой я ее помнил, но стала еще и очаровательной. Умной. Все время говорила правильные вещи. Каждый раз, когда я выдавал какую-нибудь чушь, а это, как ты понимаешь, случается часто…

– С тобой? – смеюсь я. – Никогда не поверю.

– Она спасала меня. Она превращала это либо в шутку, либо во что-нибудь поумнее. Она была волшебницей. Она изменила мою жизнь… Даже не знаю. Просто повернула ее в правильную сторону.

Я сдираю алый лак – вчера, когда была у Лулы, я, поддавшись порыву, решила покрасить ногти. Это была плохая мысль: яркий лак лишь привлекает внимание к тому факту, что я постоянно грызу ногти, постоянно копаюсь в проблемах и этим только ухудшаю дело.

– Мы узнали, что у нее рак яичников, через год после нашей свадьбы, – говорит Колин. – Сначала мы не восприняли это как катастрофу. Она не хотела детей и никогда не скрывала этого. Мы даже шутили, что она идеальный кандидат для рака. Она была молода. В хорошей форме. Да, она согласна лишиться яичников. Что тут такого? Они просто занимают место. – Колин грустно улыбается. – А потом началось ухудшение, быстро. В апреле у нее закончился курс «химии», а в июне она умерла, – продолжает он. – Ты читала, как это бывает? Все было еще страшнее. Сначала она изменилась внешне. Потом изменилось ее поведение. Нужно было облегчать боль, но так, чтобы при этом она хоть немного бодрствовала. Это превратилось в борьбу. В конечном итоге она сдалась.

Я судорожно вздыхаю. Колин сует руки в карманы, откидывается на спинку и поднимает лицо к небу. Мы сидим так несколько минут, молча, не говоря ни слова. Я жду, когда между нами возникнет неловкость, но она не возникает. Ощущение такое, будто мы спрятались в большом пузыре, наполненном мягким, уютным воздухом, доступным только нам.

Я тоже откидываюсь на спинку и закрываю глаза. Колин случайно толкает меня локтем, вытаскивая руку из кармана, и берет мои беспокойные пальцы в свои. Мы глядим на неподвижную воду, на безмолвную луну, владевшее мной беспокойство наконец стихает, и я перестаю думать, перестаю ждать подвоха.