Свет дня начинал меркнуть, когда дозорный, весь день пролежавший на выступе утеса над рекой, поднял голову и свистнул, подражая коршуну. В шестидесяти ярдах от него второй мужчина, укрывавшийся в расселине скалы, передал сигнал дальше и услышал, как свист повторил третий.

На левом берегу речного ущелья затаились в засаде более дюжины наблюдателей, но даже человек, вооруженный биноклем, не заподозрил бы этого, а у людей на плоту не имелось такого рода оптических приборов. Вдобавок им приходилось сосредоточиваться на управлении неповоротливым плотом, чтобы обходить стороной скалы и водовороты. В горах к северу сейчас таяли снега, и река Кабул разбухла и текла стремительно.

На плоту находились шесть мужчин. Четверо из них – высокий патхан, два чернобородых сикха и дородный пенджабский мусульманин – были в серовато-коричневой форме корпуса разведчиков. Пятый, худой афридий с растрепанной рыжеватой бородой, был одет менее строго: в его задачу входило управляться с тяжелым десятифутовым шестом, служившим рулем, и по причине жары и напряжения физических сил, которого требовала работа, он был в одной только тонкой рубахе и национальных широких шароварах. Шестым был британский офицер, но мертвый. На самом деле он умер почти два месяца назад, и это обстоятельство остро сознавали пятеро мужчин, везущих тело в Индию на плоту через ущелья, пробитые рекой Кабул на пути через дикую горную местность к северу от Хайбера, мимо Дакки, Лалпуры и омутов неизвестного края маллагори: гроб был изготовлен из невысушенного дерева, и, хотя его плотно завернули в парусину, даже вечерний ветерок не рассеивал тошнотворного запаха разложения.

Голос реки – шипение, плеск, рокот, журчание – наполнял ущелье ровным гулом, но не заглушил пронзительного крика коршуна, и высокий патхан резко обернулся, ибо солнце уже село, а в сумерках коршуны обычно не кричат.

– Пригнитесь! Там люди среди скал, – сказал Зарин, хватая свой карабин. – Мохманды, гореть им в аду. Не поднимайте головы: мы слишком хорошая мишень. Но уже довольно темно, и, возможно, милостью Аллаха мы проскочим.

– Может, они и не собираются нападать на нас, – заметил один из сикхов, проверяя и заряжая винтовку. – Они не знают, кто мы такие, и могут принять нас за жителей одной из деревень.

Пенджабец коротко рассмеялся:

– Не обманывай себя, Дайял Сингх. Если на скалах прячутся люди, значит, они прекрасно знают, кто мы такие, и подстерегают нас. Возможно, в конечном счете нам повезло, что Шер Афзал упал с плота и утонул на порогах: если бы это не задержало нас, мы бы достигли этого места двумя часами раньше и стали бы совсем уж легкой добычей. Мы и так…

Он не закончил фразы. Первый же выстрел поразил его в горло, и он резко выпрямился, словно приведенный в движение рывком незримой нити, судорожно взмахнул руками и упал в воду.

Громкий всплеск и звук выстрела отразились эхом от стен ущелья, и на поверхности прозрачной воды появилось темное пятно, в следующий миг унесенное стремительным течением, но тело пенджабца не всплыло. Плот несся к узкой теснине, и рулевой навалился всем телом на огромный шест, кряхтя от напряжения в попытке удержать неповоротливую бревенчатую платформу на середине бурного потока, потому что прекрасно понимал, какая участь их ждет, если они сядут на мель.

Раздался зловещий треск выстрелов, вода вокруг плота вскипела от града пуль. Трое оставшихся мужчин из эскорта распластались на бревнах и с выработанной за годы практики неспешной четкостью движений открыли ответный огонь, целясь в клубы дыма и вспышки дульного пламени древних ружей, вырывавшиеся из дюжины расселин в скале. Но бой был неравным: враг надежно прятался на скальных выступах и в расщелинах высоко над головой, а положение разведчиков осложнялось отсутствием укрытия и колебаниями плота, несомого бурным потоком, – правда, скорость течения и сгущающаяся тьма служили к их выгоде. Единственным возможным укрытием мог служить гроб, но он был привязан в самом центре, и, если бы все трое залегли за ним, плот перевернулся бы.

– Передвиньте груз, – выдохнул рулевой. – Налево, быстро! Это уравновесит тяжесть одного из вас.

Зарин отложил карабин, подполз к жестяным коробкам с продовольствием и боеприпасами и принялся перетаскивать их на одну сторону плота, тогда как совар Дайял Сингх продолжал стрелять, быстро перезаряжая винтовку. Второй сикх поменял позицию, распластался рядом с ним и, положив ствол карабина на гроб, тщательно прицелился и спустил курок.

Что-то похожее на узел тряпья с диким воплем свалилось со скального выступа и рухнуло на усеянную валунами отмель. Зарин рассмеялся и сказал:

– Шабаш, Суба Сингх. Хороший выстрел. Такой и патхана не посрамил бы.

Суба Сингх ухмыльнулся и ответил непристойной сикхской шуткой, нелестной для патханов, и Дайял Сингх улыбнулся. Они попали в западню, где уже потеряли одного своего товарища, и их шансы выбраться из нее живыми были невелики, но все трое были профессиональными военными. Они сражались из любви к сражениям, и глаза их сверкали в сумраке, когда они смеялись, перезаряжали винтовки и стреляли, отпуская мрачные шутки под градом пуль.

Одна пуля пробила гроб, и отвратительный смрад смерти резко усилился в вечернем воздухе, перекрывая вонь черного пороха и запахи реки.

– Апка мехрбани, Бэтти-сахиб, – спокойно сказал Суба Сингх, козыряя телу в гробу. – Вы всегда заботились о своих людях, и, если бы не вы, мне разнесло бы черепушку. Посмотрим, сумею ли я отомстить за такое к вам неуважение.

Он приподнял голову и тщательно прицелился, делая поправку на колебания плота. Грянул выстрел, и мужчина на верхушке скалы, взмахнув руками, повалился ниц и больше не шевелился, а джезайл, выскользнувший из ослабевшей хватки, с грохотом покатился по крутому склону, увлекая за собой россыпь камней.

– На нашем счету двое. Посмотрим, переплюнешь ли ты нас, патхан, – сказал сикх.

Зарин ухмыльнулся и, не обращая внимания на пули, жужжащие вокруг него, точно рой рассерженных пчел, взял на мушку цель, которая осталась бы невидимой для любого, кто вырос не в стране, где за каждым камнем может скрываться враг, – узкую расселину между двумя валунами, откуда на несколько дюймов высовывался ствол джезайла. Пуля попала точно в цель, находившуюся чуть выше черного глазка дула, и ствол дернулся и упал с резкостью, которая говорила сама за себя.

– Вот так, – сказал Зарин. – Ты доволен?

Ответа не последовало. Он повернул голову и встретил остекленелый незрячий взгляд, устремленный на него из-за гроба. Сикх не шевелился; его подбородок по-прежнему опирался на жесткие складки просмоленной парусины, и рот был открыт, словно он собирался заговорить, но на виске у него темнело пулевое отверстие, а лежащий рядом с ним Дайял Сингх даже не заметил, что его соплеменник убит…

– Мара гайя? – резко спросил Зарин, сознавая глупость вопроса.

– Кто? Презренный пес, в которого ты пальнул? Будем надеяться, – ответил Дайял Сингх.

Он потянулся за патронами, и тут тело Суба Сингха повалилось на бок и одна рука свесилась в воду.

Дайял Сингх уставился на него, неподвижно застыв на месте с вытянутой рукой и часто дыша. Потом он вдруг задрожал, точно в малярийном ознобе. Пальцы его снова ожили, и он лихорадочно зарядил карабин, бормоча проклятия дрожащим от ярости голосом, а потом вскочил на ноги и принялся стрелять по скале, лихорадочно перезаряжая оружие пулями, горсть которых сунул в карман.

Плот, несущийся по течению бурного потока, опасно накренился, рулевой перебросил вес тела на противоположную сторону, выравнивая его, и крикнул сикху, чтобы тот лег. Но Дайял Сингх временно утратил способность внимать голосу рассудка. Ослепленный гневом, он забыл о всякой осторожности: он стоял с расставленными ногами над мертвым товарищем, лицом к скале, и стрелял, стрелял, в бешенстве изрыгая проклятия. Пуля задела его подбородок, и по темной бороде потекла кровь, а вскоре обмотка окрасилась в красный цвет – это вторая пуля попала в ногу. Наверное, он получил не меньше дюжины ранений, однако ни разу не дрогнул и не прекратил ожесточенно сквернословить. Но наконец очередная пуля пробила ему грудь, он покачнулся, уронил карабин и упал на труп своего товарища-сикха.

От удара тяжелого тела плот сильно накренился, и через него хлынул поток воды, пенясь вокруг гроба и смывая груду жестяных коробок и снаряжения. Прежде чем Зарин и рулевой успели его выровнять, трупы двух мужчин соскользнули с мокрых бревен и исчезли в реке.

Освободившись от части груза, неуклюжее судно выровнялось. Зарин поднялся на колени и, стряхивая воду с формы, с горечью проговорил:

– Погибли два хороших человека, а в нынешнее время мы не можем себе позволить потерять даже одного такого. Эта кампания поистине дорого стоила разведчикам. Слишком многие уже умерли или получили тяжелые ранения, и вот теперь еще четверо наших погибли, а если в самом скором времени не стемнеет, мы с тобой тоже запросто можем умереть. Черт бы побрал этих ведьминых сыновей! Хотелось бы мне… – Он осекся, прищурился и резко сказал: – Ты ранен!

– Всего лишь царапина. А как ты?

– Я цел и невредим – пока.

Но выстрелов со скалы больше не последовало – вероятно, стало слишком темно и плот уже не являл собой удобную мишень для укрывшихся наверху стрелков. Река в сумерках казалась подобием серой ленты, а плот – смутной тенью, зыбкой и неуловимой, как мотылек или летучая мышь, порхающие по ущелью. Часом позже двое мужчин со своим скорбным грузом оставили далеко позади ущелья и самые опасные пороги, и плот плавно понесло течением через местность, менее пригодную для засад.

Минувший день был очень жарким, ибо муссон еще не достиг этих северных широт и среди раскаленных голых гор земля отдавала тепло солнца почти зримыми волнами, подобными исходящим из открытой печи. Но река Кабул питалась водой из снежных полей и ледников Гиндукуша, и, когда над рекой проносились порывы свежего ночного ветра, рулевой дрожал и пригибался пониже над своим шестом.

Гроб был привязан к бревнам толстой веревкой местного изготовления, но конопляные волокна промокли от ночной росы и брызг речных порогов, а поскольку груз постоянно перемещался из стороны в сторону на колеблющемся плоту, веревка растянулась и провисла, так что теперь гроб беспокойно двигался туда-сюда, словно заключенный в нем человек ожил и пытается вырваться на свободу.

– Лежите спокойно, сахиб, или мы потеряем вас на следующем повороте, – проворчал Зарин, обращаясь к мертвецу. – С твоей стороны есть узел, Ашок?

– Целых два, – ответил рулевой. – Но я не рискну затягивать их в темноте. Если мы наткнемся на подводный камень или подойдем к порогам, пока я перевязываю узлы, гроб сорвется с места и столкнет нас обоих в воду. Надо подождать до рассвета. Вдобавок после целого дня дежурства у руля руки у меня совсем онемели.

– Вдобавок ты горец, – язвительно заметил Зарин. – Да уж, ночка чертовски жаркая.

– Зато река божественно холодная, – отпарировал Аш. – Это талая вода с гор, я дважды в ней побывал, а потому знаю, о чем говорю. Знай я, что течение такое быстрое и что мохманды устроят на нас засаду, я бы хорошенько подумал, прежде чем проситься с тобой в такое путешествие. Безумное предприятие! Какая разница, где лежат останки человека? Разве Бэтти-сахибу не все равно, упокоится ли он в земле Джелалабада или на кладбище в Мардане? Решительно все равно! И даже если бы после нашего ухода афридии выкопали его, разрубили на куски и разбросали кости, для него это не имело бы значения.

– Это имело бы значение для нас, разведчиков, – коротко ответил Зарин. – Мы не позволяем нашим врагам надругаться над телами наших мертвых.

– Наших мертвых ангрези, – раздраженно уточнил Аш. – В этой войне мы потеряли и других людей. Однако мы оставили их тела среди афганских гор и забрали с собой только одно.

Зарин пожал плечами и ничего не ответил. Он давно понял бесполезность споров с Ашоком, который смотрел на вещи иначе, чем большинство людей. Однако после непродолжительного молчания он сказал:

– Но все-таки ты поехал, и не ради меня!

Аш ухмыльнулся в темноте.

– Да, не ради тебя, брат. Ты всегда был в состоянии сам о себе позаботиться. Как тебе известно, я поехал, потому что хочу поговорить с командующим-сахибом, пока не поздно. Если я успею своевременно увидеться с ним, возможно, мне удастся убедить его, что пресловутая затея с миссией окончится катастрофой и ее нужно отменить – или, по крайней мере, отложить. Кроме того, говорят, что правительство пошлет с новым посланником в Кабул эскорт из разведчиков и предлагает Гамильтону-сахибу принять командование над ним.

– Я об этом слышал, – сказал Зарин. – А почему бы и нет? Это будет для него еще одной честью – и великой честью для всего корпуса разведчиков.

– У мереть, как крысы в ловушке? Я постараюсь не допустить такого! Я сделаю все от меня зависящее, чтобы он отказался от предложения.

– У тебя ничего не получится. Во всех армиях раджа не найдется ни одного офицера и ни одного полка, который бы отказался от такой чести.

– Возможно. Но я должен попытаться. За всю свою жизнь я завел мало друзей – вероятно, в силу какого-то изъяна своего характера. Но из этих нескольких двое всегда значили для меня очень много: ты и Гамильтон-сахиб. И я не могу потерять вас обоих… Не могу.

– Ты не потеряешь, – успокоительно сказал Зарин. – Во-первых, меня могут и не послать в Кабул. И потом, если… то есть когда мы вернемся в Мардан, ты увидишь вещи не в столь мрачном свете. Ты сейчас говоришь так просто потому, что в последнее время тебе приходилось трудно и ты слишком устал.

– О, вовсе нет. Я говорю так потому, что в последнее время общался со многими людьми, которые никогда не водили знакомства и не разговаривали с сахиб-логами или с солдатами сиркара, а также со многими, кто в жизни не видел ни первых, ни вторых, – и от них я узнал вещи, внушившие мне страх.

Зарин немного помолчал, а потом медленно проговорил:

– Мне кажется, самая большая твоя беда состоит именно в том, что ты можешь разговаривать с такими людьми. Много лет назад, когда ты был ребенком, мой брат Авал-шах сказал Брауну-сахибу, тогдашнему командующему корпусом, что будет очень жаль, если ты разучишься говорить и думать, как один из нас, поскольку очень немногие сахибы способны на это и такой человек был бы чрезвычайно полезен нашему полку. К его мнению прислушались и позаботились о том, чтобы ты не разучился. Вероятно, это было ошибкой, ибо в конечном счете ты не принадлежишь в полной мере ни Востоку, ни Западу, а стоишь одной ногой там, другой здесь – точно наездник во время пагал-джимханы, который стоит, расставив ноги, сразу на двух несущихся галопом лошадях.

– Это так, – согласился Аш с коротким смешком. – Причем я давно упал между ними и меня разорвало пополам. Мне пора попробовать принадлежать только себе самому – если еще не поздно. Но если бы мне пришлось повторить все сначала…

– Ты сделал бы все то же самое, – сказал Зарин, – потому что каждый человек рождается со своей судьбой и не в силах от нее убежать. Дай-ка мне шест: судя по шуму воды, впереди пороги, а если ты не отдохнешь немного, твоя раненая рука к утру здорово разболится. В темноте на нас не нападут, и я разбужу тебя до восхода луны. Попробуй заснуть. Возможно, завтра нам понадобятся все силы и ясность ума.

Аш согласился с ним, и Зарин одобрительно хмыкнул.

– Хорошо. Вот, возьми-ка. Это поможет тебе заснуть и облегчит боль в руке.

Он протянул несколько маленьких шариков опиума, и Аш послушно проглотил их.

– Фу! Ну и запах от сахиба. У нас есть что-нибудь, чтобы заткнуть дырку от пули?

Аш оторвал лоскут от своего тюрбана, и Зарин затолкал его в пулевое отверстие. Еды у них не было – все съестные припасы утонули, когда плот накренился и сбросил тела сикхов в реку, – но оба слишком устали и не чувствовали голода, а воды у них было в избытке. Передав шест Зарину, Аш вымыл руку, перевязал рану, а потом улегся рядом с гробом, но обнаружил, что не может заснуть. Руку мучительно дергало, и он лежал без сна, пытаясь продумать доводы, которые приведет в разговоре с полковником Дженкинсом, когда – и если – они доберутся до Мардана.

Надо будет изложить добытую информацию таким образом, чтобы командующий не только поверил ему, но еще и сумел убедить начальство и высокопоставленных чиновников (на которых сам Аш не надеялся произвести впечатление), что все это правда. Но нужные доводы ускользали от него, и наконец под действием опиума он погрузился в сон.

Течение вынесло плот из тени маллагорийских гор и начало терять скорость по мере того, как река становилась все шире.

Почувствовав, что движение замедлилось, Аш проснулся и увидел, что уже светает и впереди простирается равнинная местность. Они прорвались. Впрочем, он осознал это не сразу, потому что не сразу вспомнил, где находится. Позже, когда над широкой рекой и еще более широкими равнинами разлился рассвет, в голове у него прояснилось и он сообразил, что настало утро. Аш страшно удивился, не в силах поверить, что прошло так много времени с тех пор, как Зарин взял у него шест и велел поспать. Казалось, это было всего минуту назад, однако минула ночь…

Очень скоро – через пятнадцать-двадцать минут, коли удача не отвернется от них, – они пересекут невидимую границу, отделяющую Афганистан от Северо-Западной пограничной провинции, а там спустя несколько часов течение донесет их до Мични и Миан-Кхела, а оттуда – к Абазаю и дальше на юг, мимо Чарсадды к Ноушере. Они снова окажутся на территории Британской Индии, и Зарин сможет позволить себе пристать к берегу и поспать час-другой; ночью он не спал ни минуты, как пить дать.

Порыв ветра навел рябь на зеркальную поверхность реки. Аш зябко поежился от резкого дуновения и со смутным удивлением обнаружил, что одежда на нем промокла до нитки и весь плот залит водой. Похоже, они прошли через бурные пороги, причем совсем недавно, – ночная роса явно не могла выпасть в таком количестве, а значит, он проспал по меньшей мере часть ночи, хотя мог бы поклясться, что не сомкнул глаз. Он услышал частое хлопанье крыльев и плеск воды, когда несколько вспугнутых рисовых трупиалов стремительно взлетели и понеслись вдоль реки, и понял, что плот больше не плывет посередине широкого потока, а направляется к левому берегу.

Через несколько минут под плотом захрустели песок и галька – он выехал на узкую отмель под откосом, поросшим травой и редкими колючими кустами, и резко остановился. Аш понял, что они, видимо, уже в Британской Индии: Зарин не рискнул бы пристать к берегу, если бы они все еще находились на племенной территории или даже на расстоянии ружейного выстрела от нее.

Аш попытался пошевелиться и обнаружил, что привязан веревкой к гробу. Этого он не помнил. Он сел, чувствуя головокружение и плохо соображая, и принялся возиться с мокрым узлом, еле шевеля онемевшими пальцами. Голос, который он еле узнал, хрипло проговорил:

– Хвала Аллаху! Так значит, ты живой!

Обернувшись, Аш увидел, что лицо у Зарина посерело и осунулось от изнеможения, что он потерял тюрбан и форма на нем промокла до нитки, словно он только сейчас вылез из воды.

Аш попытался ответить, но язык еле ворочался, и он не мог выговорить ни слова. Зарин сказал сиплым голосом:

– Ты ни разу не пошевелился, когда мы, точно гонимый ураганом лист, неслись по быстрине через каньон длиной в милю и когда мы попали в водовороты и плот кружился волчком. Я был уверен, что ты умер: ты перекатывался туда-сюда на привязи, словно труп, не поднимая ни головы, ни руки, даже когда тебя накрывало волной.

– Я… я не спал, – запинаясь пробормотал Аш. – Не мог спать. Я даже глаз не сомкнул… во всяком случае, мне так кажется…

– А, это опиум, – сказал Зарин. – Не стоило давать тебе так много. Но зато он позволил тебе малость отдохнуть. Я как будто состарился прежде времени. Надеюсь, что больше мне никогда не придется пережить подобной ночи. У меня руки-ноги как деревянные.

Он глубоко воткнул шест в мокрый песок, закрепляя плот у берега, и устало выпрямился. Он боролся с рекой всю ночь, в одиночку и не имея возможности расслабиться хотя бы на минуту – даже на несколько секунд, чтобы выяснить, не ранен ли Аш тяжелее, чем казалось, и не умер ли или не умирает от потери крови. Ладони у него были натерты до крови и покрыты волдырями от тяжелого шеста, служившего единственным средством управления плотом; все мышцы сводило судорогой от перенапряжения, так что он еле шевелился. Вдобавок он изнемогал от голода, жажды и промок до нитки. Но если европеец утолил бы жажду речной водой и отправился на поиски съестного, Зарин сначала совершил ритуальное омовение, а потом обратился лицом в сторону Мекки и принялся читать молитвы, какие правоверный произносит на рассвете.

Аш давно выучил эти молитвы. Ему было необходимо знать их (и читать, чтобы видели окружающие) в те годы, когда он разыскивать Дилазах-хана по всему Афганистану, и позже, когда он по наущению Уиграма Бэтти вернулся туда под видом афридия. Он произносил молитвы ежедневно в должные часы – они являлись такой же частью маскировки, как одежда, которую он носил, или язык, на котором разговаривал, и пренебречь ими означало бы привлечь к себе внимание. Поэтому как только Зарин приступил к ритуальным действиям, Аш тоже поднялся на ноги, обратился лицом в сторону Мекки и машинально начал бормотать знакомые молитвы. Но он не дочитал их до конца. Зарин прервался, повернул голову и сердито бросил:

– Чуп! Ты здесь в безопасности. Ни к чему ломать комедию!

Аш умолк с открытым ртом, пораженный скорее выражением лица Зарина, нежели злобой, прозвучавшей в резких словах. Он никогда прежде не видел (и не думал, что увидит) такого выражения – отвращения, смешанного с враждебностью, – которое пугало и ошарашивало и от которого у него почему-то перехватило дыхание, словно он в темноте с разбегу налетел на твердый предмет и задохнулся от удара. Сердце у него заколотилось, точно барабан глухо забил в груди.

Зарин резко отвернулся и продолжил молиться, а Аш пристально уставился на него, хмуря брови, словно увидел нечто такое, что он узнал, но никак не ожидал увидеть здесь…

Он всегда знал, что для индусов, поклоняющихся великому множеству богов, первостепенное значение имеет каста и единственный способ стать индусом – это родиться таковым, а потому смирился с тем, что для них он навеки останется по другую сторону незримой и непреодолимой границы, проведенной религией. Но, общаясь с Кода Дадом, Зарином и прочими мусульманами (которые поклонялись только одному богу, с готовностью принимали новообращенных и были вольны есть и пить в обществе любого человека, независимо от его веры, национальности и сословия), он никогда не ощущал подобного барьера, и, хотя Коран учил их, что убийство неверного является похвальным деянием, которое награждается вознесением в рай, он всегда чувствовал себя с ними совершенно непринужденно. До сих пор…

Это выражение на лице Зарина объясняло многое: завоевание Индии моголами, завоевание Испании арабами и все священные войны – джихады, что велись во имя Аллаха и топили в крови целые эпохи. Оно проливало яркий свет и еще на одну вещь, которую он смутно сознавал прежде, но не трудился обдумать как следует. На тот факт, что религия не даровала человечеству любовь, братство и мир, а принесла, как и было обещано, меч.

Узы, связывавшие Аша с Зарином, были достаточно крепкими, чтобы выдержать практически любое воздействие – кроме удара этого меча. Хотя на одном уровне они оставались друзьями и братьями, на другом, более глубоком, они были традиционными врагами: правоверным – последователем Пророка – и неверным, в истреблении подобных которому состоит предназначение правоверного. Ибо в Коране написано: «Убивай тех, кто поклоняется богам, отличным от Бога, повсюду, где найдешь их; осаждай их, устраивай на них всякого рода засады».

Зарин, конечно, знал, что Ашу в целях безопасности и ради маскировки приходилось соблюдать все ритуалы мусульманской религии, но он ни разу не видел его за таким занятием. И вот сейчас, впервые увидев (причем тогда, когда необходимость в подобных действиях миновала), он узрел в происходящем лишь святотатство, а в Аше – неверного, глумящегося над истинным Богом.

«Странно, – подумал Аш, – почему я прежде не сознавал, что между мной и Зарином зияет такая же широкая пропасть, какая отделяет меня от всех кастовых индусов, и что ее я тоже никогда не смогу преодолеть?»

Он отвернулся со странным чувством утраты, потрясенный неожиданным открытием гораздо сильнее, чем мог себе представить. Казалось, земля у него под ногами вдруг разверзлась, и жемчужное утро исполнилось щемящей тоски и печали. Что-то очень дорогое ушло из его жизни и уже не вернется.

В тот переломный момент он устремился мыслями к Джули, как человек устремляется к горящему камину в холодной комнате, протягивая руки к спасительному теплу. И когда первые лучи солнца зажгли снега Сафедкоха, он произнес свою собственную молитву – ту самую, которую произносил, обращаясь лицом к Дур-Хайме во времена, когда Зарин-хан был блистательным юношей в Гулкоте, а сам он – ничтожным маленьким индусом в услужении у ювераджа: «Повсюду ты, но я тебе свершаю поклоненье здесь… Ты не нуждаешься в хвалах, но возношу тебе молитвы и хвалы…»

Он молился и о Джули тоже: чтобы с ней не приключилась никакая беда и чтобы он вернулся к ней живым и невредимым. И об Уолли и Зарине, и об упокоении души Уиграма Бэтти и всех погибших в горах у Фатехабада и в засаде позапрошлой ночью. На плоту не было ничего съестного, а потому он не мог совершить жертвоприношение – оно и к лучшему, холодно подумал Аш, а не то Зарин принял бы это действо за некий индусский ритуал и разозлился бы еще сильнее.

Зарин закончил свои молитвы, и после короткого отдыха Аш взялся за шест и оттолкнулся от берега. Когда взошло солнце и над рекой рассеялась пелена утреннего тумана, впереди показались стены Мични, сияющие золотом в ярких лучах. Вскоре они высадились на берег, купили еды и отправили в Мардан посыльного с запиской, в которой сообщали о своем скором прибытии и просили принять меры к тому, чтобы встретить плот в Ноушере и эскортировать тело майора Бэтти по суше в военный городок.

Проводив посыльного, они поели и двинулись дальше по реке: Аш вел неповоротливый плот со скорбным грузом по беспощадной июньской жаре, а Зарин спал мертвым сном человека, находящегося в крайней стадии изнеможения.

То был кошмарный день, хотя река плавно и быстро текла меж отлогих песчаных берегов по этой мирной местности. Солнце яростно било по голове и плечам, подобно докрасна раскаленному молоту, и с каждым часом исходящий от гроба смрад становился все сильнее и тошнотворнее. Но все когда-то кончается. С наступлением сумерек они достигли понтонного моста в Ноушере и увидели Уолли с эскортом кавалеристов из разведчиков, поджидающих на дороге, чтобы отвезти Уиграма домой в Мардан.