Они достигли Джелалабада на рассвете, а несколькими часами позже похоронили Уиграма Бэтти на том же кладбище, где сорок шесть лет назад британцы хоронили своих мертвецов во время первой афганской войны. И где девятнадцать свежих могил стали последним приютом для восемнадцати рядовых и одного офицера 10-го гусарского полка, чьи тела всего за два дня до того были извлечены из реки Кабул, в которой утонуло в общей сложности сорок шесть человек.

Рядом с Бэтти погребли лейтенанта и рядового 70-го пехотного полка, которые погибли в ходе атаки неприятеля с фланга. Но рисалдар Махмуд-хан и пять соваров, тоже павшие в битве при Фатехабаде, принадлежали к другим вероисповеданиям, и в соответствии с разными религиозными традициями их тела были либо отнесены на мусульманское кладбище и преданы земле с соблюдением надлежащего ритуала, либо кремированы, а пепел собран и брошен в реку Кабул, которая донесет прах до равнин Индии, а оттуда, милостью богов, и до моря.

На похоронах присутствовали не только полки, где служили погибшие, но и вся армия в полном составе, а также жители Джелалабада и окрестных деревень и все путешественники, которым случилось проезжать или проходить мимо. Среди последних, незаметный в собравшейся толпе, был один худой шинвари в мешковатых шароварах – он наблюдал с безопасного расстояния за христианскими погребениями и находился в числе зрителей на мусульманском кладбище и на площадке для сожжения.

Когда все закончилось и толпы зевак и скорбящих разошлись, шинвари отправился в маленький домик на окраине города, где в скором времени к нему присоединился рисалдар кавалерии разведчиков, одетый в гражданское платье. Они беседовали около часа, разговаривая на пушту и по очереди куря кальян, а потом рисалдар вернулся в лагерь и к своим служебным обязанностям. Он принес с собой письмо, написанное гусиным пером на шероховатой бумаге местного производства, но адресованное по-английски лейтенанту У. Р. П. Гамильтону из Королевского корпуса разведчиков.

– Не обязательно было писать имя, я отдам это Гамильтону-сахибу лично в руки, – сказал Зарин, аккуратно пряча письмо в складках одежды. – Но тебе не стоит приходить в лагерь, чтобы встретиться с ним, а ему не следует приходить сюда. Если ты подождешь в ореховой роще за гробницей Мухаммеда Исхака, я принесу ответ от него после захода луны. Или чуть раньше, точно не знаю.

– Неважно. Я буду там, – сказал Аш.

Он ждал на условленном месте, и Зарин отдал ему письмо, которое он прочитал позже ночью при свете керосиновой лампы в комнате, снятой накануне утром. Вопреки обыкновению на сей раз Уолли писал очень коротко, главным образом о своем горе в связи со смертью Уиграма, Махмуд-хана и всех остальных, павших в сражении. Он рад был слышать, что Анджули находится в Кабуле, и передавал ей поклон, а в конце настойчиво просил Аша соблюдать осторожность и выражал надежду, что они скоро встретятся в Мардане…

Скорбь Уолли о смерти Уиграма была столь велика, что он даже не подумал упомянуть об обстоятельстве, которое еще совсем недавно счел бы едва ли не наиважнейшим из всех прочих: об осуществлении своих честолюбивых устремлений и исполнении своей давней и самой заветной мечты.

Генерал Гоу, наблюдавший за ходом битвы с вершины холма, впоследствии вызвал Уолли к себе и выразил величайшее восхищение энергией и мужеством разведчиков, а также соболезнования по поводу тяжелых потерь, понесенных ими, в частности по поводу смерти их командира, майора Бэтти, которая стала невосполнимой утратой не только для корпуса, но и для всех, кто его знал. На этом дело не кончилось. Далее генерал с воодушевлением отозвался о личных подвигах Уолли и под конец сообщил следующее: принимая во внимание, что лейтенант взял на себя командование эскадроном Уиграма и повел его в атаку на неприятеля, имевшего колоссальное численное преимущество, и с учетом его поведения на протяжении всей битвы и мужества, проявленного при спасении совара Довлат Рама, он, генерал Гоу, в своих депешах лично порекомендует наградить лейтенанта Уолтера Ричарда Поллока Гамильтона орденом «Крест Виктории».

Нельзя сказать, что новость оставила Уолли равнодушным или что сердце у него не подпрыгнуло в груди и не заколотилось, когда он ее услышал. Такое было бы физически невозможно. Но пока он выслушивал невероятные слова генерала, что он будет представлен к высочайшей награде, какой удостаивают за мужество, прихлынувшая к лицу кровь снова отлила, и он ясно осознал, что охотно обменял бы вожделенный крест на жизнь Уиграма, или Махмуд-хана, или любого из погибших солдат своего эскадрона, которые никогда уже не вернутся в Мардан…

Семь убитых и двадцать семь раненых (один из которых, по словам врача, не выживет) и огромное количество убитых и покалеченных лошадей – Уолли не помнил, сколько именно. Однако он, вышедший из боя без единой царапины, будет награжден маленьким бронзовым крестом, отлитым из металла орудия, захваченного в сражении при Севастополе, и украшенным гордой надписью «За мужество». Это кажется несправедливым…

Последняя мысль заставила вспомнить об Аше, и Уолли улыбался немного печально, когда благодарил генерала. Потом он вернулся в свою палатку и быстро набросал короткую записку Ашу, прежде чем написать письмо родителям, в котором рассказывал о сражении и сообщал, что он цел и невредим.

Таким образом, только от Зарина Аш узнал о том, что Уолли представлен к «Кресту Виктории».

– Для всех в корпусе будет величайшей честью, если Кайзер-и-Хинд пожалует самую вожделенную из наград одному из наших офицеров-сахибов, – сказал Зарин.

Но это произошло только следующей ночью, когда они двое снова встретились среди ореховых деревьев, и радость Аша, вызванная новостью, несколько омрачилась сожалением, что он не смог услышать ее из первых уст.

– Вероятно, скоро сможешь, – утешил его Зарин. – В лагере говорят, что новый эмир, Якуб-хан, в ближайшее время потребует мира и все наши палтоны еще до середины лета вернутся в свои военные городки. Я не знаю, правда ли это, но даже дураку понятно, что нам нельзя здесь задерживаться надолго. У нас не хватает продовольствия, чтобы прокормить армию, и достать его негде, если только мы не собираемся обречь афганцев на голодную смерть. Посему мне остается лишь молиться, чтобы слухи оказались верными, и в этом случае мы через несколько месяцев встретимся в Мардане.

– Будем надеяться. Но я получил записку от генерала-сахиба с приказом вернуться в Кабул и из нее понял, что, возможно, мне придется остаться там еще на какое-то время, что нисколько не расстроит мою жену: будучи горянкой, она не любит равнины.

Зарин пожал плечами и развел руками, смиряясь с неизбежным.

– Ну тогда до свидания. Береги себя, Ашок. Кланяйся от меня своей жене, Анджули-бегуме, и передавай привет Гул Базу. Салам алейкум, бхай.

– Ва-алейкум салам.

Они обнялись на прощание. Когда Зарин ушел, Аш завернулся в одеяло и улегся на пыльную землю между ореховыми деревьями, чтобы урвать час-другой сна, прежде чем двинуться в путь по дороге, ведущей мимо Фатехабада и через Латабандский перевал к Кабулу.

Через шесть с небольшим недель его высочество Мухаммед Якуб-хан, эмир Афганистана и зависимых территорий, и майор Пьер Луи Наполеон Каваньяри, кавалер ордена «Звезда Индии» 3-й степени, подписали в Гандамаке мирный договор. К своей подписи Каваньяри прибавил: «на основании полномочий, предоставленных достопочтенным Эдвардом Робертом Литтоном, бароном Литтоном из Небворта, вице-королем и генерал-губернатором Индии».

Согласно условиям договора эмир отказывался от всяких притязаний на Хайберский и Мичнийский перевалы, а также на обитающие в той местности племена; соглашался на постоянное британское присутствие в Курраме; объявлял о своем согласии следовать советам британского правительства во всех делах, касающихся взаимоотношений Афганистана с другими странами, и, среди всего прочего, уступал требованию, которому столь упорно сопротивлялся его отец, – требованию открыть британскую миссию в Кабуле.

Британия, со своей стороны, обещала эмиру финансовую помощь и давала безоговорочные гарантии военной помощи в случае любой иностранной агрессии. А майор Каваньяри, благодаря единоличным усилиям которого Якуб-хан согласился подписать сей документ, получил в награду назначение на пост главы миссии в должности британского посланника при дворе его высочества в Кабуле.

Понимая, что необходимо рассеять подозрения и умерить враждебность афганцев, британские власти решили, что свита нового посла должна быть сравнительно скромной. Но хотя никаких имен (кроме имени майора Каваньяри) пока не называлось, никто в лагере не питал сомнений относительно еще одного обстоятельства. А поскольку на Востоке новости распространяются быстро, уже в день возвращения эмира в Кабул один дворцовый стражник сообщил своему близкому другу – в прошлом рисалдар-майору разведчиков, а ныне отставному офицеру означенного корпуса, – что его бывший полк удостоился чести предоставить эскорт для ангрези-миссии и командовать эскортом будет некий офицер-сахиб, отличившийся в битве с хугиани.

Сирдар-бахадур Накшбанд-хан, в свою очередь, передал эти сведения проживавшему у него в доме человеку, некоему Сайед Акбару, который вместе с женой и слугой-патханом пользовался гостеприимством сирдара…

После увольнения от Каваньяри Аш оставил свою должность в Бала-Хиссаре, хотя продолжал жить в Кабуле, исполняя просьбу генерала. Но поскольку информацию такого рода, какая требовалась Пешаварской полевой армии, в Кабуле добыть было сложнее, чем в местности, где располагался штаб оккупационной армии, Аш часто отсутствовал, и Анджули мало его видела. Впрочем, по ее мнению, даже редкие встречи с мужем тысячекратно окупали тяготы путешествия через занесенные снегом перевалы. Это было всяко лучше, чем вовсе с ним не видеться и не получать от него никаких известий, кроме невнятных устных сообщений, которые Зарин изредка передавал своей тете в Атток.

В последнее время, покидая Анджули, Аш никогда не мог сказать точно, как долго продлится его отсутствие, или заранее предупредить о возвращении, но зато она каждый день могла просыпаться с мыслью: «Возможно, он вернется сегодня». Она постоянно жила надеждой и всякий раз, когда надежда сбывалась, была невыразимо счастлива – гораздо больше, чем люди, которые считают счастье чем-то само собой разумеющимся и уверены, что оно никуда от них не денется и никогда не кончится. Вдобавок ко всему в Кабуле Анджули действительно чувствовала себя в безопасности от подданных раны, чьим шпионам в жизни не выследить ее здесь, и могла забыть о страхах, неотступно преследовавших ее в Индии. А после выжженных солнцем равнин Бхитхора и голых скал да соляных гряд в окрестностях Аттока вид оснеженных высоких гор был для нее постоянным источником бодрости и хорошего настроения.

Хозяин дома, человек благоразумный и осмотрительный, позаботился о том, чтобы никто из домочадцев – ни члены семьи, ни слуги – не заподозрил, что Сайед Акбар является не тем, кем кажется. Когда в середине зимы прибыла Анджули и Аш объявил о своем намерении найти другое жилье, сирдар настоял на том, чтобы они оба остались, но предложил (на случай, если Анджули обнаружит недостаточно хорошее владение наречием пушту, ведь ей придется каждый день общаться с женщинами дома) выдать ее за турчанку, что объяснит любые допущенные ею ошибки.

Домочадцы не увидели причин усомниться в этом и признали Анджули за турчанку. Вдобавок они, как в свое время бегума, прониклись к ней глубокой симпатией, и вскоре Анджули стала одной из них, усвоила местные обычаи и стала усердно помогать в многочисленных хозяйственных делах – стряпне, ткачестве, вышивке, помоле пряностей, заготовке, солении или сушке фруктов и овощей. На досуге она читала Коран и старалась заучить наизусть как можно больше, ибо не могла позволить себе обнаружить невежество в религиозных вопросах. Дети обожали Анджули: она всегда находила время, чтобы мастерить им игрушки, запускать с ними змеев или придумывать увлекательные истории, как в прошлом делала для Шушилы. Здесь, в стране высоких светлокожих женщин, она больше не считалась костлявой и долговязой и единодушно признавалась красавицей.

Будь у нее возможность чаще видеться с Ашем, она была бы совершенно счастлива, и дни, которые они проводили вместе, были идиллическими, как дни медового месяца во время долгого волшебного путешествия вверх по Инду. Накшбанд-хан сдавал им несколько маленьких комнат на верхнем этаже дома, и здесь они могли уединяться в своем собственном, закрытом для посторонних мире, высоко над шумом и гвалтом оживленной, суетливой жизни внизу.

Однако, даже когда Аш находился в Кабуле, у него все равно было много работы, и он против своего желания покидал эти мирные верхние комнаты и уходил в город. Он бывал на большом базаре, в кофейных лавках, караван-сараях и в наружных дворах Бала-Хиссара, где армия низших дворцовых чиновников, пролаз, ищущих теплого места, и праздных слуг коротала дни, плетя интриги и обсуждая сплетни, и где он болтал со своими знакомыми и прислушивался к суждениям горожан и путешественников, проезжающих через Кабул. Торговцев, следующих с караванами из Балха, Герата и Бухары; крестьян из окрестных деревень, привозящих товар на базары; русских агентов и прочих иностранных шпионов; солдат, возвращающихся после боев в Курраме и Хайбере; узкоглазых туркмен с севера; бродячих актеров, барышников, факиров и людей, совершающих паломничество в одну из городских мечетей.

Таким образом он узнал о том, что мирный договор подписан, и стал с часу на час ждать приказа о своем отзыве в Мардан, но такого приказа не поступило. Вместо этого в один прекрасный день он узнал от сирдара, что в Кабул вскоре прибывает британская миссия во главе с Каваньяри и что эскортировать ее почти наверняка будет отряд, набранный из разведчиков под командованием его лучшего друга. Через час после получения этой новости Аш спешно отправился в Джелалабад, дабы увидеться с командующим корпусом.

Он рассчитывал обернуться за неделю. Но, добравшись до Джелалабада, узнал, что полковник Дженкинс, по завершении военных действий снова принявший на себя командование корпусом, уже отбыл из города, как и Каваньяри, и генерал Сэм Браун, и Уолли, – после ратификации мирного договора в начале июня оккупационные войска начали уходить из Афганистана. Джелалабад надлежало очистить, и полки, еще стоявшие там, готовились сняться с места.

– Ты опоздал, – сказал Зарин. – Гамильтон-сахиб покинул город с передовым отрядом, а командующий-сахиб – несколькими днями раньше. Если все прошло гладко, они сейчас уже в Мардане.

– Значит, мне тоже надо в Мардан, – сказал Аш. – Если правда, что Каваньяри-сахиб собирается отправиться с британской миссией в Кабул с эскортом из разведчиков, значит, мне необходимо срочно увидеться с командующим-сахибом.

– Это правда, – подтвердил Зарин. – Но если ты послушаешься моего совета, то повернешь обратно. Продолжать путь – значит рисковать жизнью, а тебе нужно думать о жене. Все было замечательно, когда она находилась в Аттоке, под опекой моей тетушки, но что станется с ней сейчас, коли ты умрешь в дороге и она останется одна в Кабуле?

– Но ведь война закончилась, – сказал Аш.

– Так говорят, хотя у меня имеются сомнения на сей счет. Но есть вещи пострашнее войны – например, холера. Ты в своем Кабуле наверняка не слышал, что черная холера свирепствует в Пешаваре с такой силой, что, когда она достигла гарнизона, ангрези-войска спешно покинули военный городок и стали лагерем в шести милях от него. Но все без толку: на сей раз болезнь тяжелее всего поражает именно ангрези-логов и не многие из заразившихся выживают. Они мрут как мухи, а теперь холера подкатилась к перевалам, чтобы встретить нашу армию на обратном пути в Хинд. Похоже, покидая эту страну, мы потеряем больше людей, чем потеряли, захватывая ее. Я слышал, от холеры уже умерло столько народа, что вдоль всей дороги тянутся ряды могил.

– Я этого не знал, – медленно проговорил Аш.

– Теперь знаешь! Июнь всегда был неблагоприятным месяцем для походов, но здесь, где мало тени и воды, где жара и пыль страшнее, чем в пустынях Синда, ты словно в джехануме. Последуй моему совету, Ашок, и возвращайся к жене. Говорю тебе: дорога через Хайбер до такой степени запружена войсками, орудиями, транспортом и там столько больных и умирающих, что, даже если тебе повезет не заразиться холерой, ты все равно доберешься до Джамруда не раньше чем через несколько дней. Было бы скорее пройти пешком через горы, чем пытаться пробиться сквозь дикую давку, которая творится на всем пути отсюда до выхода из Хайберского ущелья. Если у тебя такое срочное дело к команду – ющему-сахибу, напиши письмо, и я возьмусь доставить его по назначению.

– Нет. От письма не будет толка. Я должен поговорить с ним сам, с глазу на глаз, если хочу убедить, что все мои сведения соответствуют действительности. Кроме того, тебе самому придется ехать по той же самой дороге и ты точно так же можешь заразиться холерой.

– Коли такое случится, у меня будет гораздо больше шансов выжить, чем было бы у тебя, ведь я не ангрези, – сухо сказал Зарин. – А если я умру, моя жена не останется одна-одинешенька в чужой стране. Но для меня опасность заразиться холерой невелика, потому что той дорогой я не поеду.

– Ты хочешь сказать, что останешься здесь? Но насколько я понял, войска очищают Джелалабад – кавалерия, артиллерия, пехота. Все до единого покидают город.

– Так и есть. И я тоже уйду, только по реке.

– Тогда я отправлюсь с тобой, – сказал Аш.

– Как лейтенант Пелам-Мартин? Или как Сайед Акбар?

– Как Сайед Акбар: мне еще придется вернуться в Кабул, а потому рисковать не стоит.

– Ты прав, – сказал Зарин. – Я посмотрю, что здесь можно сделать.

У разведчиков существовала традиция: офицера, погибшего на службе в корпусе, надлежало похоронить в Мардане, если такое в пределах человеческих возможностей. Поэтому, когда совары настойчиво попросили не оставлять здесь тело Бэтти-сахиба, начальство разрешило выкопать гроб. Но поскольку везти гроб с собой по июньской жаре представлялось делом весьма затруднительным, было решено попробовать отправить его в Ноушеру на плоту по реке Кабул, через ущелья Хайбера и terra incognita, населенную племенем маллагори.

Сопровождать гроб поручили рисалдару Зарин-хану и трем соварам. В последний момент Зарин попросил разрешения взять пятого человека – некоего афридия, прибывшего в Джелалабад накануне вечером. Зарин солгал, что этот человек приходится ему дальним родственником и будет чрезвычайно полезен, так как прежде уже совершал подобное путешествие и знает все повороты, изгибы и опасные места реки.

Начальство удовлетворило просьбу, и в темный предрассветный час плот, призванный доставить останки Уиграма к месту последнего приюта, двинулся в долгое опасное путешествие к равнинам.