Совещание растянулось почти на час, и Энни отчаянно заскучала. Коллеги – кто где – расселись в ее кабинете, погрязнув в яростном споре по поводу того, какой оттенок розового цвета будет лучше смотреться на обложке очередного номера. Перед ними лежали образцы. По мнению Энни, один хуже другого.

– Не думаю, что нашим читателям придется по душе этот ядовито-розовый, – проговорил кто-то. Главный художник, который стоял горой именно за этот цвет, тут же дал сдачи:

– Почему же ядовитый, – отрицал он. – Скорее уж напоминает раскаленную проволоку.

– Такой цвет тоже не понравится читателям. Слишком отдает восьмидесятыми годами.

– Восьмидесятыми? Чушь!

В другое время Энни давно закончила бы эту нелепую дискуссию. Сказала бы, что думает сама – это и стало бы окончательным решением вопроса. Но сегодня она была просто не в силах сосредоточиться и – что самое противное – ее не волновало, как все решится.

Утро тоже выдалось не лучшее. Сначала – завтрак с голливудским агентом, на котором было с трудом достигнуто примирение: Энни сняла статью о его клиенте, сочтя того «неперспективным». Тот же, узнав об этом, впал в неистовство. Потом она два часа заседала с «производственниками», мрачно предрекавшими стремительный рост цен на бумагу. От одного из них так мерзко несло одеколоном, что Энни подташнивало; после совещания пришлось распахнуть настежь все окна. Но даже сейчас запах все еще ощущался.

В последнее время она больше, чем когда-либо, полагалась на свою заместительницу и друга Люси Фридман, которая была признанным авторитетом в вопросах оформления. Именно Люси заказала в свое время – в расчете на богатых бездельников – обсуждаемую сейчас обложку с фотографией вечно молодой рок-звезды, морщины которой тщательно уничтожал компьютер.

Понимая, что мысли Энни витают далеко, Люси взяла на себя ведение собрания. Эта крупная, любящая поспорить женщина, с острым чувством юмора и с голосом, скрипучим, как несмазанная телега, обожала всяческие перемены, что подтвердила и на этом собрании, объявив, что фон должен быть не розовым, а зеленым – как бы светящимся изнутри.

Опять завязались споры, и Энни вновь отключилась. Через окно было видно, как в офисе через дорогу мужчина в очках и строгом деловом костюме театрально взмахивал руками, держа при этом голову прямо и неподвижно – видимо, делал специальные упражнения. А что это дает ему? – невольно спросила себя Энни.

Ее внимание привлекло движение за стеклянными дверями – это Энтони, помощник Энни, пытался привлечь ее внимание, шевеля губами и постукивая по часам. Почти двенадцать – у нее назначена встреча с Робертом и Грейс у ортопеда.

– Что ты думаешь, Энни?

– Прости Люси, о чем речь?

– Как насчет розового на зеленом фоне?

– Звучит неплохо. – Главный художник что-то буркнул, но Энни сделала вид, что ничего не заметила. Подавшись вперед, она решительно опустила руки на стол. – Может, на этом и порешим? Мне нужно ехать.

Машина уже ждала ее. Энни, назвав шоферу адрес, села на заднее сиденье, ссутулившись в своей шубке, и они, петляя, направились к Ист-Сайду и далее – на окраину города. Улицы и люди на них казались мрачными и безрадостными. Время года было сумрачное, новый год уже успел доказать всем, что он ничем не лучше предыдущего. Когда они стояли у светофора, Энни заметила двух бездомных: тесно прижавшись друг к другу, они сидели на ступеньках – один спал, а другой что-то горячо бормотал, устремив глаза к небу. У Энни замерзли руки, и она засунула их поглубже в карманы.

Они миновали кафе «У Лестера» на 84-й улице, куда Роберт иногда водил Грейс завтракать перед школой. Пока разговор о школе еще не возникал, но вскоре дочери придется ее посещать и переносить сочувственные взгляды одноклассниц. Испытание не из легких… и чем дольше откладывать возвращение, тем тяжелее ей придется. Если протез подойдет – тот, за которым они едут сегодня в ортопедическую клинику, – то Грейс скоро будет ходить. А как только привыкнет к протезу, пойдет в школу.

Энни опоздала на двадцать минут; Роберт и Грейс уже были у Венди Ауербах, протезиста. Энни проводили по узкому коридору с белыми стенами в примерочную. Она еще издали услышала знакомые голоса.

Дверь кабинета была открыта – никто не заметил, как Энни подошла. Грейс сидела в трусиках на кушетке и смотрела вниз, на ноги, но Энни ничего не видела за фигурой Венди, которая, стоя на коленях, что-то прилаживала. Роберт внимательно следил за ее действиями.

– Как теперь? – спрашивала Венди. – Лучше? – Грейс кивнула. – Отличненько. А теперь попробуй встать.

Венди поднялась на ноги. Энни видела, как Грейс, сосредоточенно нахмурив брови, медленно оторвалась от кушетки и болезненно поморщилась, когда обрубок ноги надавил на протез. Она подняла глаза и тут увидела Энни.

– Привет, – проговорила дочь, выдавив улыбку. Роберт и протезист обернулись.

– Привет! – отозвалась Энни. – Как идут дела?

Грейс пожала плечиками. Какая же она бледная, пронеслось в голове Энни. Какая хрупкая!

– Малышка очень способная, – сказала Венди Ауербах. – Извините, мамочка, что мы вас не дождались.

Энни жестом показала, что не возражает. Наигранная веселость врачихи раздражала ее. Чего стоило хотя бы это «отличненько»! А называя ее «мамочкой», Венди подписывала себе смертный приговор. Энни не могла оторвать глаз от протеза, понимая, что Грейс внимательно следит за ее реакцией. Искусственная нога была вся телесного цвета, кроме шарниров и клапана у колена, – точная пара левой ноги дочери. Энни показалось это чудовищным, отвратительным. Она не знала, что сказать. Роберт пришел ей на выручку:

– Новый протез – просто красота!

После предыдущей примерки медики сняли еще один гипсовый слепок с ноги Грейс и сделали новый, улучшенный вариант протеза. Искреннее восхищение Роберта достижениями науки очень помогло снять общее напряжение. Он водил Грейс в протезную мастерскую и задал там столько вопросов, что теперь, наверное, знал о протезах не меньше самих специалистов. Энни понимала, что этим он пытается не только отвлечь внимание Грейс от ужаса происходящего, но и успокоить себя. Однако его действия приносили плоды, и Энни была благодарна за это мужу.

Кто-то принес опору для ходьбы, и Венди Ауербах стала учить Грейс ею пользоваться. Опора понадобится только на день или два, сказала она, пока Грейс не научится управлять протезом. А потом хватит и палки, да и то она скоро почувствует, что и та ей не нужна. Грейс снова села на кушетку, а Венди заговорила об уходе за протезом и стала давать гигиенические советы. Она обращалась к Грейс, но старалась вовлечь в разговор и родителей. Вскоре, однако, она исключила Энни, почувствовав, видимо, ее неприязнь; к тому же вопросы задавал только Роберт.

– Ладненько, – сказала она наконец, хлопнув в ладоши. – Думаю, мы во всем разобрались.

Венди проводила их до дверей. Грейс не сняла протеза, но шла с помощью костылей. Роберт нес следом опору и сумку с разными приспособлениями для ухода за ногой – теми, что дала Венди. Он поблагодарил ее, и та, открыв дверь, давала Грейс последние напутствия:

– И запомни, ты можешь делать все, что делала раньше. Думаю, юная леди, скоро ты снова сядешь на своего заштопанного коня.

Грейс опустила глаза. Роберт положил руку на плечо дочери. Энни пропустила их вперед.

– Она этого не хочет, – процедила Энни сквозь зубы, выходя из комнаты. – И заштопанный конь – тоже. Ясненько?

Пилигрим таял на глазах. Переломы срастались, шрамы на морде и ногах заживали, но поврежденный плечевой нерв сделал его хромым. Только покой и долгое лечение могло помочь ему. Но каждого человека, делавшего попытку подойти к нему, он встречал таким взрывом ярости, что смельчаков общаться с ним не находилось. Таким образом, лечение исключалось – оставался только относительный покой, а точнее, заточение в темном вонючем стойле на заднем дворе, за той конюшней, где он знавал более счастливые дни. Пилигрим худел и слабел.

У Гарри Логана не было ни смелости Дороти Чен, ни ее ловкости. И тогда сыновья миссис Дайер изобрели довольно жестокую методику, чтобы можно было делать ему хотя бы уколы. Они соорудили в нижней секции двери отодвигающуюся заслонку и подавали через нее Пилигриму еду и питье, подгадывая, чтобы к нужному времени конь был голоден. Логан стоял наготове со шприцем, а они тем временем ставили воду и еду у отодвинутой заслонки. Парни, хихикая, прятались в сторонке, дожидаясь, когда голод и жажда пересилят у коня страх. Пилигрим осторожно тянулся к бадье, а тем временем ребята задвигали заслонку и удерживали голову Пилигрима в западне, и тут Логан всаживал в его шею шприц. Ветеринару все это совсем не нравилось. Особенно противен был хохот парней.

В начале февраля он позвонил Лиз Хэммонд и договорился с ней о встрече в конюшне. Осмотрев Пилигрима через приоткрытую дверь стойла, они сели поговорить в машину Лиз и некоторое время молчали, глядя, как Тим и Эрик возятся со шлангом во дворе, шалят и весело смеются.

– Я сыт по горло, Лиз, – признался Логан. – Передаю его в твои руки.

– Ты говорил с Энни?

– Звонил ей десятки раз. Еще месяц назад советовал усыпить коня. Но она и слышать об этом не хочет. А я больше не могу. Я просто с ума схожу. Я ветеринар, Лизи. И должен облегчать страдания животных, а не заставлять их мучиться. С меня хватит.

Они опять помолчали, сурово, с неодобрением поглядывая на парней и как бы взвешивая, чего они стоят. Эрик пытался закурить, а Тим мешал ему, направляя на него шланг.

– Она спросила, не знаю ли я психиатров, которые лечили бы лошадей, – сказала Лиз. Логан рассмеялся.

– Этому коню не психиатр нужен, а лоботомия. – Он немного подумал. – Есть в Питтсфилде один лошадник, вроде бы умеет заговаривать, но за такой случай он не возьмется. А больше я никого не знаю. А ты?

Лиз покачала головой.

Таких специалистов не было. Логан вздохнул. С самого начала ему было ясно, что дело гиблое. И перспектив он не видел.