Роберт расплатился с хозяином сельского магазина, а когда вышел на улицу, двое парней уже перевязали елку бечевой и погрузили в прицеп «Форда-Лариата», купленного им прошлым летом, когда надо было перевезти из Кентукки Пилигрима. Когда в одну из суббот он подъехал рано утром к дому на серебристом «Форде» с трейлером такого же цвета, Энни и Грейс открыли от удивления рты. Обе выскочили на крыльцо – Грейс в восторге, Энни – кипя от бешенства. Но Роберт только пожал плечами, улыбнулся и сказал: ладно уж, нельзя же перевозить нового коня в старой таратайке.

Роберт поблагодарил парней, пожелал им веселого Рождества и выехал с грязной стоянки на дорогу. Он никогда еще не покупал рождественскую елку так поздно. Обычно они с Грейс ездили за елкой за неделю до Рождества, но не вносили ее в дом и не наряжали до Сочельника. Хорошо, что дочка сама примет участие в украшении елки. Завтра Сочельник, и Грейс возвращается домой.

Докторам эта идея не очень нравилась. Прошло только две недели после выхода девочки из комы, но Роберт и Энни настаивали, говорили, что поездка домой пойдет ей на пользу, и в результате добились своего: Грейс отпустили, но только на два дня. Завтра в полдень они могли ее забрать.

Остановившись у кондитерской, Роберт пошел купить хлеба и сладких булочек. Они частенько завтракали втроем в этой кондитерской. Это стало своеобразным семейным ритуалом. Здешняя продавщица в свое время выручала их, оставаясь посидеть с маленькой Грейс.

– Как ваша дочурка? – спросила она.

– Завтра будет дома.

– Да ну? Это чудесно.

Роберт видел, что остальные посетители прислушиваются к их разговору. Все в поселке знали о несчастном случае: о здоровье Грейс у Роберта часто справлялись совершенно незнакомые люди. Никто, однако, никогда не упоминал об ампутированной ноге.

– Не забудьте передать ей от меня привет.

– Обязательно. Спасибо. И веселого Рождества.

Когда Роберт шел к «Лариату», он краешком глаза видел, что посетители кондитерской провожают его взглядами из окна. Проехав мимо консервной фабрики, Роберт снизил скорость, переезжая железную дорогу, и повернул к дому, выбрав путь через Чэтхем-Виллидж. Рождественские игрушки заполняли витрины на Мейн-стрит, а на узеньких тротуарах, украшенных гирляндами из разноцветных фонариков, толклись люди, покупающие подарки. Заметив нескольких знакомых, Роберт помахал им из окна. Рождественский вертеп на центральной площади был необычайно красив – несомненное нарушение Первой поправки, – и все же он выглядел великолепно, излучая радость, – ведь приближалось Рождество. Только погода, похоже, забыла об этом.

Дождь не шел с того самого дня, когда Грейс произнесла первые слова, дни стояли на редкость теплые. Едва оправившись от угрозы тропических ливней, метеорологические службы получили новый лакомый кусочек. Да, земля превращалась в парник – погода будто взбесилась.

Когда Роберт вошел в дом, Энни находилась в кабинете – звонила на работу. Разносила кого-то из коллег – Роберту показалось, что одного из старших редакторов. Из того, что услышал Роберт, прибираясь на кухне, он заключил, что бедняга согласился напечатать статью об актере, которого Энни терпеть не могла.

– Звезда? – переспросила она, не веря своим ушам. – Звезда? Ну как же! Да этот парень – пустое место. Бездарность.

В другое время Роберт только улыбнулся бы, услышав такой разговор, но агрессивный тон жены уничтожил то благостное состояние, в котором он вернулся домой. Он понимал, как трудно создать классный журнал из заштатного бульварного чтива. Но дело было не только в этом. После несчастного случая Энни моментами впадала в такую ярость, что ему становилось страшно.

– Что? Ты обещал заплатить ему такие деньги? – свирепо кричала она в трубку. – Ты что, выжил из ума? Что он, нагишом будет позировать?

Роберт сварил кофе и накрыл стол для завтрака. Он купил любимые булочки жены.

– Прости, Джон, но я не могу согласиться. Позвони и все отмени… А мне плевать. И пошли мне факс. Хорошо.

Роберт слышал, что жена положила трубку. Ни слов прощания – ничего, теперь так часто бывало. Стук ее каблучков, однако, звучал скорее безрадостно и уныло, чем сердито. Энни вошла в кухню, и он, подняв голову, улыбнулся ей.

– Хочешь есть?

– Нет, поела овсянку.

Роберт постарался, чтобы она не заметила его разочарования. Жена тем временем увидела на столе свои любимые плюшки.

– Прости.

– Неважно. Мне больше достанется. А кофе будешь?

Энни кивнула и, усевшись за стол, глянула без всякого интереса на принесенную мужем свежую газету. Прошло некоторое время, прежде чем разговор возобновился.

– Елку привез? – спросила Энни.

– Спрашиваешь! Не такую роскошную, как в прошлом году, но тоже очень миленькую.

Они снова помолчали. Роберт налил ей и себе кофе и тоже сел за стол. Булочки были просто объедение. В тишине было слышно, как Роберт жует. Энни вздохнула.

– Думаю, нужно все сделать еще сегодня, – проговорила она, отпивая кофе.

– Ты о чем?

– О елке. Нужно сегодня нарядить ее.

Роберт нахмурился.

– А как же Грейс? Почему без нее? Ей это не понравится.

Энни в сердцах отставила чашку.

– Не прикидывайся дураком. Как она будет наряжать елку на одной ноге?

Она встала, со скрипом отодвинув стул, и пошла к двери. Потрясенный Роберт смотрел ей вслед.

– А я думаю, она сможет, – упрямо заявил он.

– Нет, не сможет. Как она будет это делать? Прыгать вокруг елки? Да ведь она и на костылях еле держится.

Роберт поморщился.

– Энни, перестань…

– Нет, это ты перестань, – отрезала жена и, отвернувшись, собиралась уже выйти из кухни, но потом вдруг остановилась. – Ты хочешь, чтобы все было как раньше, но это невозможно. Постарайся понять.

Сославшись на работу, она ушла к себе, а у Роберта тупо заныло в груди: он знал, что Энни права. Прежнюю жизнь уже не вернуть.

Грейс считала, что врачи поступили умно, не сказав ей сразу про ногу. Она даже не могла вспомнить, когда именно узнала правду. Да, они здорово преуспели в таких делах – знали, например, до какой кондиции тебя накачать наркотиками, чтобы тебе и больно не было и чтобы в транс не впадала. Грейс подозревала, что с ней что-то не так – еще перед тем, как заговорить или начать двигаться. Это ощущение не проходило, да и сестры больше занимались с той ногой. Постепенно знание само вошло в нее, как и многое другое, что она открыла для себя после того, как ее вытащили из клейкого туннеля.

– Едешь домой?

Грейс подняла глаза. В дверь просунула голову женщина, которая ежедневно приходила, чтобы узнать, что она хочет на обед. Пухленькая и добродушная, она так громко хохотала, что стены сотрясались. Грейс улыбнулась ей и утвердительно кивнула.

– Это хорошо. Но тогда тебе не попробовать мой рождественский обед.

– Оставьте мне чего-нибудь вкусненького. Я послезавтра вернусь. – Голос девочки звучал хрипловато. На отверстии в шее, куда подводили трубочку от аппарата искусственного дыхания, все еще была марлевая повязка. Женщина подмигнула ей:

– Ладно, милочка, договорились.

Женщина ушла, и Грейс взглянула на часы. Она уже полностью оделась и сидела на кровати, дожидаясь родителей – те должны были появиться через двадцать минут. В эту палату ее перевели через неделю после выхода из комы, когда отпала необходимость в аппарате искусственного дыхания, и теперь она могла говорить, а не просто шевелить губами. Палата была крошечная; бледно-зеленый цвет, в которые обычно – непонятно по какой причине – красят стены больниц, навевал жуткую тоску; вид из окна тоже был унылым – внизу размещалась автомобильная стоянка. Но зато в комнате стоял телевизор, а многочисленные подарки, цветы и открытки тоже поднимали настроение.

Грейс посмотрела на свою ногу – медсестра аккуратно подколола штанину ее серых брючек. Раньше она слышала, что, когда отрезают ногу или руку, человек еще долго чувствует ее. Теперь она в этом убедилась. Несуществующая нога отчаянно чесалась по ночам, доводя ее до безумия. Удивительно, но когда Грейс смотрела на эту странного вида культю, с которой ей теперь суждено жить, ей казалось, что та не имеет к ней никакого отношения. Словно этот обрубок принадлежал кому-то другому.

У тумбочки стояли прислоненные к стене костыли, а на них глазел с фотографии Пилигрим. Снимок коня – чуть ли не первое, что увидела девочка, придя в себя. Отец, проследив направление ее взгляда, сказал, что с Пилигримом все хорошо. Ей было приятно это услышать.

А вот Джудит погибла. И Гулливер – тоже. От Грейс ничего не скрыли. Но она не смогла полностью прочувствовать это известие. Та же история, что и с ногой. Она, конечно, поверила – зачем бы им лгать? И даже расплакалась, когда отец рассказал ей обо всем, что случилось в то утро, но – может, из-за наркотиков, на которых ее тогда держали, – слезы шли не от сердца. Она словно смотрела на себя со стороны – горе было каким-то искусственным. И теперь, когда она вспоминала о случившемся (а ее удивляло, что иногда она об этом забывала), сам факт смерти Джудит присутствовал только в голове, окруженный спасительной зоной бесчувствия, не позволяющей полностью осознать гибель подруги.

На прошлой неделе к ней приходил полицейский, задавал вопросы и что-то писал. Он очень нервничал – это было видно, тем более что Роберт и Энни кружили вокруг, не спуская с него глаз: боялись, как бы допрос не разволновал дочь. Но они зря беспокоились. Грейс сказала полицейскому, что помнит только, как они съехали вниз по обледеневшему склону. Она лукавила. В глубине души она знала: если постараться – она вспомнит больше, гораздо больше. Просто ей не хотелось ничего вспоминать.

Роберт предупредил дочь, что позже ей придется сделать заявление – возможно, письменное – для представителей страховой компании, но сейчас еще рано об этом думать. Это подождет – пусть она сначала поправится. Хотя он сам толком не знал, что в ее случае означает «поправиться».

Грейс продолжала смотреть на фотографию Пилигрима. Про себя она уже решила, что сделает. Вернее, чего не станет делать. Грейс подозревала, что родители будут настаивать, чтобы со временем она возобновила прогулки верхом. Но она никогда, никогда больше не сядет на этого коня. Надо его отвезти назад в Кентукки. Только пусть не продают кому-то по соседству: если в один прекрасный день Грейс повстречает его с новым хозяином в седле, она этого не перенесет. Нет, надо увидеть коня еще разок, попрощаться с ним – и пусть на этом все кончится.

Пилигрим тоже проводил Рождество дома, он вернулся на неделю раньше Грейс, и, расставшись с ним, никто в Корнелле не испытывал сожаления. Некоторые студенты носили на теле знаки его особого внимания. У одного рука была в гипсе, другие отделались синяками и ссадинами. Дороти Чен, которая с ловкостью матадора умудрялась делать коню ежедневные уколы, получила в благодарность укус в плечо – отметины зубов, по ее словам, никак не сходили.

– Я вижу их в зеркале ванной комнаты, – доверительно сообщила она Гарри Логану. – Оттенки меняются каждый день.

Логан постарался представить себе эту картину: Дороти Чен, рассматривающая в зеркале ванной обнаженное плечо. О Боже…

Джоан Дайер и Лиз Хэммонд приехали за конем вместе с ним. Между Логаном и Лиз никогда не было вражды, хотя они вроде бы конкуренты. Лиз была крупной добродушной женщиной примерно его возраста, и Логан радовался, что она тоже согласилась поехать, потому что всегда считал Джоан Дайер несколько мрачной особой.

По его предположениям, Джоан перевалило за пятьдесят, глаза на ее суровом морщинистом лице смотрели так, словно она уличала тебя во всех смертных грехах. Это она вела машину, с явным удовольствием прислушиваясь к разговору Лиз и Логана на профессиональные темы. В Корнелле она ловко подогнала трейлер к самому стойлу Пилигрима. Дороти вкатила в коня основательную порцию успокоительного, но, несмотря на это, им потребовался битый час, чтобы погрузить его в трейлер.

Все последние недели Лиз была сама доброжелательность и никогда не отказывалась помочь. Вернувшись с конференции, она тут же, по просьбе Маклинов, поехала в Корнелл. Маклины явно хотели, чтобы Логан передал Лиз опеку над конем, и тот, надо сказать, жаждал этого не меньше. Но, побывав в лечебнице, Лиз сообщила владельцам коня, что Логан сделал все, что мог, и даже больше, и по справедливости надо оставить Пилигрима в его руках. В конце концов порешили, что Лиз будет тоже иногда осматривать коня. Логан нисколько не комплексовал по этому поводу. Когда встречается такой сложный случай – лишний глаз не повредит.

Не видевшая Пилигрима со дня несчастья, Джоан Дайер была потрясена. Рубцы на морде и груди выглядели ужасно. Но особенно поразила ее свирепая, ненормальная враждебность, какой не было в коне раньше. В течение четырех долгих часов, что они ехали назад, он непрерывно бил копытами в стены трейлера. Тот сотрясался от этих бешеных ударов. Джоан не на шутку встревожилась:

– Куда я его только поставлю?

– Вы о чем? – спросила Лиз.

– Нельзя же держать его с другими лошадьми, когда он в таком состоянии. Это опасно.

Подъехав к конюшне, они оставили коня в трейлере, пока Джоан с двумя сыновьями готовили ему стойло позади амбара – в той конюшне, где давно уже не держали лошадей. Эрик и Тим, которым было под двадцать, помогали матери. Глядя, как они трудятся, Логан обратил внимание, что сыновья очень похожи на мать – такие же удлиненные лица и такие же молчуны. Когда стойло было готово, Эрик – тот, что постарше и помрачнее, – впритык к нему подкатил трейлер. Однако конь выходить не желал.

В конце концов Джоан велела сыновьям забраться в трейлер и выгнать Пилигрима палками. Логан видел, как они, здорово напуганные, хлестали коня что есть силы, а тот в ярости и страхе вздымался на дыбы. Нет, это никуда не годилось. Логан боялся, что у Пилигрима вот-вот откроется рана на груди, но ничего другого предложить не мог. Наконец конь, пятясь задом, ввалился в стойло, и за ним тут же захлопнули дверцу.

Возвращаясь в автомобиле домой, где его дожидались жена и дети, Логан находился в подавленном состоянии. Ему припомнился охотник – тот коротышка в меховой шапке, который скалился с железнодорожного моста. А ведь гнусный недомерок оказался прав. Нужно было пристрелить.

Рождество у Маклинов началось не лучшим образом, а дальше пошло еще хуже. Когда они ехали домой из больницы, Грейс лежала на заднем сиденье. Примерно на полпути она спросила:

– А можно мы сразу, как приедем, станем ее наряжать?

Энни молча смотрела прямо перед собой, предоставив отвечать Роберту. Они украсили елку еще вчера, проделав это в угрюмом молчании, злые друг на друга.

– Прости, малышка, но я подумал, что тебе не захочется возиться. – Умом Энни понимала, что должна испытывать благодарность к Роберту за этот рыцарский поступок – он великодушно взял вину на себя, но она ничего не чувствовала, и это неприятно поразило ее. Роберт, как всегда, подлил масла в огонь очередной шуткой.

– Видишь ли, юная леди, – продолжал он, – у тебя и так будет полно забот. Надо дровишки наколоть, уборкой заняться, на кухне поколдовать…

Грейс вымученно засмеялась, а Энни сделала вид, что не заметила брошенный на нее искоса взгляд Роберта. Воцарилось молчание.

Дома дела пошли несколько веселее. Грейс похвалила елку, сказала, что та очень красивая. Закрывшись у себя в комнате, она поставила на полную громкость «Нирвану», как бы убеждая родителей, что с ней все в порядке. С костылями она управлялась отменно – даже лестницу сумела одолеть. Грейс упала только раз, когда несла вниз мешочек с подарками для родителей, которые по ее просьбе купили медсестры.

– Ничего со мной не случилось, – сказала она подбежавшему Роберту, хотя больно стукнулась головой о стену, и выбежавшая из кухни Энни видела, что у дочери глаза на мокром месте.

– Ты уверена? – Роберт рвался помочь, но Грейс старалась справиться сама.

– Да, папочка, все хорошо.

Грейс двинулась дальше, и, когда Роберт увидел, как она кладет под елку подарки, глаза его наполнились слезами. Вид плачущего мужа почему-то так взбесил Энни, что она поспешила вернуться на кухню.

В семье было принято обмениваться рождественскими подарками. Энни и Роберт дарили общий подарок Грейс и друг другу. Утром Грейс приносила подарки в спальню родителей и, сидя на широкой постели, разворачивала их. Они шутили над тем, каким оказался догадливым Дед Мороз, как точно угадал, кому что надо, но – вот на тебе – забыл оторвать ценники. Теперь все эти ритуалы казались Энни невыносимыми.

Грейс рано отправилась спать, и, когда они убедились, что дочь заснула, Роберт на цыпочках пошел к ней в комнату с чулком, набитым подарками. Энни уже разделась и слышала, как в тишине холла тикают часы. Когда Роберт вернулся, она была в ванной. По шуршанию Энни догадалась, что муж положил приготовленный для нее подарок под кровать с ее стороны. Она сама только что проделала такую же процедуру. Какой фарс!

Роберт в своей полосатой английской пижаме вошел в ванную и улыбнулся ей в зеркале. Энни сплюнула пасту и прополоскала рот.

– Может, хватит рыдать, – резко произнесла она, не глядя на мужа.

– Что?

– Я смотрела на тебя, когда Грейс упала. Не надо ее жалеть. Этим горю не поможешь.

Энни повернулась, чтобы идти в спальню, но муж, нахмурившись, продолжал на нее смотреть.

– Энни, ты невозможна!

– Спасибо.

– Что с тобой происходит?

Она молча прошла мимо него. Забравшись в постель, выключила свет со своей стороны, то же самое сделал и Роберт, придя через несколько минут. Они лежали, повернувшись друг к другу спинами. Энни не сводила глаз с желтого пятна на полу – туда падал свет из коридора. Она не ответила Роберту вовсе не из-за вздорности характера – просто не знала, что сказать. И как она только могла так с ним обращаться? Но его слезы вызвали у нее ярость – и еще зависть. Ведь с того ужасного дня сама она ни разу не заплакала.

Повернувшись, Энни виновато обняла Роберта, прижимаясь к его спине.

– Прости, – шепнула она, целуя мужа в шею. Роберт не шевелился. Затем, медленно повернувшись на спину, привлек ее одной рукой к себе – голова ее уютно пристроилась на его груди. Роберт глубоко вздохнул, и оба затихли. Так они лежали довольно долго. Потом рука Энни легко скользнула вниз по животу мужа и, нежно коснувшись его мужской плоти, почувствовала ответную реакцию. Она приподнялась, встала над ним на коленях и стянула через голову ночную рубашку. Роберт стал ласкать ее груди, как делал всегда, когда они занимались любовью в такой позе. Плоть его совсем затвердела: она умело направила его, почувствовав, как он содрогнулся. За все это время они не произнесли ни одного ласкового слова. Энни смутно видела лицо этого замечательного человека, которого знала так давно… в глазах его застыла страшная, неизбывная печаль – ее не могло скрыть даже желание.

…На Рождество похолодало. Свинцовые тучи мчались над лесом словно при убыстренной киносъемке; подул северный ветер и принес с собой в долину арктический воздух. Уютно расположившись перед камином, они играли в «Скрэббл», слушая завывания ветра в трубе.

Утром, разбирая под елкой подарки, они прилагали неимоверные усилия, чтобы все выглядело как обычно. Грейс никогда в жизни, даже когда была маленькой, не получала столько подарков. Почти все знакомые что-нибудь прислали, и Энни с опозданием поняла, что часть подарков нужно было на время спрятать. Тут попахивало благотворительностью, и Грейс это почувствовала – некоторые свертки она даже не раскрыла.

Энни и Роберт долго мучились, не зная, что подарить дочери. В прежние годы ей всегда дарили что-нибудь, имеющее отношение к верховой езде. Теперь все наоборот: подарок ничем не должен напоминать о лошадях. В конце концов Роберт купил аквариум с тропическими рыбками. Дочь мечтала о нем, и они это знали, но теперь Энни боялась, что Грейс может истолковать подарок как намек: вот, мол, сиди и смотри. Больше тебе все равно делать нечего. Роберт установил аквариум в одной из задних комнат, обернув его нарядной подарочной бумагой. Когда Грейс распаковала аквариум, лицо ее осветилось радостью.

– Боже мой! Какая прелесть!

Вечером, перемыв после ужина посуду, Энни нашла Грейс и Роберта на диване у аквариума. Они лежали в темноте перед освещенным стеклянным сосудом – видимо, любовались рыбками, а потом, обнявшись, заснули. Колышущиеся растения и скользящие в воде рыбы отбрасывали на их лица призрачные тени.

На следующее утро, за завтраком, Грейс была очень бледна. Роберт накрыл своей рукой ее ладошку:

– Все нормально, малышка?

Грейс кивнула. Энни поставила на стол кувшин с апельсиновым соком, и Роберт убрал руку. Энни чувствовала, что Грейс хочет что-то сказать, но ей трудно решиться.

– Я тут думала о Пилигриме, – произнесла она наконец ровным голосом. Впервые за все время она заговорила о коне. Энни и Роберт застыли на своих местах. Энни почувствовала угрызения совести: никто из них со времени несчастного случая не удосужился навестить его в лечебнице или хотя бы сейчас, когда он находился в конюшне миссис Дайер.

– А-а… – потянул Роберт. – И что же?

– Мне кажется, его нужно отправить назад в Кентукки.

Воцарилось молчание.

– Грейси, – начал Роберт, – не надо торопиться с решениями. Возможно, потом…

Грейс перебила его:

– Я знаю, что вы хотите сказать. Люди получали такие же тяжелые травмы и потом опять начинали ездить верхом. Но я не буду. – Она замолчала, стараясь скрыть волнение. – Не хочу. Пожалуйста.

Энни взглянула на Роберта. Он почувствовал на себе ее взгляд – она знала. Знала также и то, что муж понимает: она молит его, что никаких слез или даже намека на них быть не должно.

– Не знаю – возьмут ли его назад, – продолжала Грейс, – но я не хочу, чтобы он жил у кого-нибудь по соседству.

Роберт медленно кивнул, показывая, что понимает чувства дочери, даже если не совсем с ней согласен. Грейс охватило воодушевление.

– Папочка, я хочу попрощаться с ним. Давай поедем к нему сегодня. Пока я не вернулась в больницу.

Энни только однажды говорила с Гарри Логаном по телефону. Разговор был несколько натянутым, и, хотя ни один из них не упомянул о ее угрозе привлечь его к ответственности, воспоминание об этом тяготило обоих. Логан был сама любезность, и Энни чуть ли не начала извиняться – по крайней мере, была готова. Но с тех пор все новости о состоянии Пилигрима передавала Лиз Хэммонд. Не желая добавлять им волнений, Лиз несколько приукрашивала положение вещей.

Раны заживают хорошо, говорила она. Пересаженная кожа в районе берцовой кости прижилась отлично. Носовая кость выглядит после операции как новенькая – никто на это даже не надеялся. Все это было чистой правдой. И в то же время никак не подготовило Энни, Роберта и Грейс к тому, что они должны были с неизбежностью увидеть, приехав во владения Джоан Дайер.

Через двор, из конюшни, к ним шла сама миссис Дайер, вытирая руки о старенькую стеганую куртку, которую носила всегда, сколько они помнили. Ветер разметал по лицу седые волосы – она, улыбаясь, отводила их назад. Энни поразила эта улыбка, столь несвойственная мрачноватой хозяйке конюшен. Возможно, ее вызвало чувство неловкости при виде Грейс, которой помогал выбраться из автомобиля и встать на костыли Роберт.

– Привет, Грейс! – помахала им миссис Дайер. – Как ты, дорогуша?

– Она у нас молодцом, правда, малышка? – ответил за дочь Роберт. Ну почему он не дает ответить ей самой, мысленно возмутилась Энни. Грейс храбро улыбнулась:

– У меня все хорошо.

– Как Рождество? Много подарков?

– Тьма-тьмущая, – ответила Грейс. – Мы здорово повеселились, правда? – И она обернулась к Энни.

– Просто отлично, – поддержала ее мать.

Разговор оборвался – никто не знал, о чем говорить дальше. Смущенные, они стояли на сильном ветру. Над головами стремительно мчались облака; неожиданно в просвете выглянуло солнце, заставив ярко вспыхнуть красные стены конюшни.

– Грейс хочет повидаться с Пилигримом, – объявил Роберт. – Он в своем стойле?

На лице миссис Дайер отразилось замешательство.

– Нет. Его поставили в ту конюшню, что позади.

Энни почувствовала беду и видела, что Грейс тоже понимает: случилось неладное.

– Прекрасно, – продолжал Роберт. – Мы можем его видеть?

Миссис Дайер колебалась лишь мгновение.

– Конечно.

Повернувшись, она пошла прочь. Все трое двинулись за ней и, выйдя со двора, направились к старой конюшне.

– Смотрите под ноги. Здесь довольно грязно.

Она глянула через плечо на ковылявшую на костылях Грейс и тут же метнула взгляд на Энни – в нем читалось предупреждение.

– Наша малышка отлично управляется с этими штучками, не так ли, Джоан? Я бы так не сумел.

– Я вижу, – коротко ответила миссис Дайер, улыбнувшись.

– А почему он не в своем стойле? – поинтересовалась Грейс, но миссис Дайер оставила этот вопрос без ответа. Они уже подошли к старой конюшне, и хозяйка остановилась у единственной запертой двери. Повернувшись к ним, она, нервно сглотнув, подняла на Энни глаза:

– Не знаю, что уж говорили вам Гарри и Лиз.

Энни пожала плечами.

– Мы знаем, что он чудом остался в живых, – сказал Роберт. Последовало молчание – все ждали, что скажет миссис Дайер. Она же, похоже, подыскивала нужные слова.

– Грейс, – заговорила она. – Пилигрим уже не тот, что прежде. Эта история подкосила его. – Выражение лица Грейс мгновенно изменилось, стало тревожным, и миссис Дайер бросила умоляющий взгляд на родителей девочки. – Честно говоря, я не уверена, что сейчас стоит подходить к нему.

– Почему? Что такое?.. – начал было Роберт, но Грейс перебила отца:

– Я хочу его видеть. Откройте дверь.

Миссис Дайер взглядом спросила разрешения у Энни. Та, понимая, что дело зашло уже слишком далеко и поворачивать назад поздно, кивнула. Миссис Дайер неохотно отодвинула засов. Из стойла мгновенно послышался страшный рев, от которого все вздрогнули. Потом воцарилось молчание. Миссис Дайер медленно приоткрыла верхнюю дверцу – Грейс напряженно вглядывалась внутрь стойла; Энни и Роберт стояли за дверью.

Глаза девочки не сразу привыкли к темноте. Наконец она разглядела коня. Когда Грейс заговорила, голосок ее звучал так слабо и приглушенно, что его почти не было слышно.

– Пилигрим? Пилигрим?

Вдруг она издала сдавленное рыдание, резко отвернулась и чуть не упала. Роберт мигом оказался рядом и поддержал ее.

– Нет, папочка! Нет!

Обняв дочь, Роберт осторожно повел ее на главный двор. Рыдания Грейс слышались все тише, пока ветер не заглушил их совсем.

– Энни, – заговорила миссис Дайер. – Прости. Нельзя было приводить ее сюда.

Энни посмотрела на нее невидящим взглядом и придвинулась ближе к дверце. В нос ей ударил резкий запах мочи, пол стойла был густо загажен. Пилигрим, забившись в угол, испуганно и дико смотрел на нее. Ноги его были неуклюже вывернуты, шею он склонил так низко, что голова только на фут отстояла от земли, а изуродованная шрамами морда напряженно вытянулась – конь как бы предупреждал, что дальше двигаться нельзя, фыркая отрывисто и нервно. У Энни по спине побежали мурашки, и конь, казалось, почувствовал ее страх: прижав уши, он злобно смотрел на нее, оскалив зубы в жутком подобии угрозы… Заглянув в его налившиеся кровью глаза, Энни поняла, почему люди придумали себе дьявола.