– Я подумала, что работает снегоочиститель – ведь услышала-то я его задолго до всего. У нас было полно времени, чтобы убраться с дороги. Знай мы, что там такое, мы бы сразу увели коней в поле или еще куда-нибудь. Надо было сказать об этом шуме Джудит, но мне это и в голову не пришло. Понимаете, когда дело касалось коней и наших прогулок, Джудит была вожаком. Если надо было принять решение – последнее слово всегда оставалось за ней. У Гулливера с Пилигримом дело обстояло точно так же. Гулливер был главным – опытным и разумным конем.

Она закусила губу и отвела глаза в сторону. Свет от фонаря на стене конюшни осветил половину ее лица. Темнело. С реки дул прохладный ветерок. Они, все втроем, отвели Пилигрима на ночлег в стойло, а потом Джо, поймав выразительный взгляд Тома, пролепетал что-то про домашнее задание, которое надо еще сделать, и потихоньку улизнул. Том и Грейс тем временем направились к последнему загону, где держали молодых коней. Один раз протез Грейс угодил в канавку – девочка пошатнулась, и Том едва не рванулся, чтобы поддержать ее, но Грейс устояла, и он был рад, что не поторопился и не смутил ее. Сейчас они стояли у ограды, поглядывая на лошадей.

Грейс очень подробно пересказывала ему события того утра. Как они ехали лесом, и как Пилигрим их смешил, взрывая носом снег, и как они пропустили тропу и спустились по крутому склону рядом с ручьем. Она рассказывала, отведя глаза, глядя вроде бы в сторону коней, но Том знал, что перед ее мысленным взором разворачивается тот день, и она видит коня и подругу, которых нет уже на свете. Том слушал, и сердце его разрывалось от жалости к девочке.

– Наконец мы нашли место, которое искали: крутой подъем вел к железнодорожному мосту. Мы уже бывали там и знали, где проходит тропа. Ну, Джудит, конечно, стала подниматься первой, и вот что странно: Гулли, похоже, знал о том, что там что-то неладно – он не хотел идти вверх, а Гулли ничего просто так не делает.

Она услышала свои слова и, поняв, что неправильно употребила в последнем предложении настоящее время, бросила на него быстрый взгляд. Том ободряюще улыбнулся.

– Но он все же пошел, и я спросила у Джудит: как там подъем? Она ответила, что все в порядке, но надо быть внимательной. И тогда я стала подниматься за ними.

– А Пилигрима тоже пришлось заставлять идти?

– Нет, что вы! Он рвался вперед – совсем не то что Гулли.

Грейс опустила глаза и некоторое время молчала. В дальнем углу загона тихонько заржал жеребец. Том опустил руку на плечо девочки.

– Как ты себя чувствуешь?

– Ничего, – ответила она и продолжила рассказ: – А потом Гулли поскользнулся. – Девочка подняла на Тома глаза и серьезно произнесла: – Потом говорили, что обледенела только одна сторона тропы. Если бы Гулли ступил чуть-чуть левее, ничего бы не случилось. Но он, должно быть, поставил одно копыто на лед.

Грейс снова отвела глаза, и по тому, как задвигались ее плечи, Том понял, что она пытается не разреветься.

– И Гулли заскользил вниз. Он старался изо всех сил удержаться, бил копытами, но от его попыток становилось еще хуже – он не мог удержаться и съезжал прямо на нас. Джудит кричала, чтобы мы убирались с дороги. Она обхватила руками шею Гулли и словно приросла к нему, а я пыталась заставить Пилигрима развернуться. Наверное, я делала все слишком резко, прямо рвала поводья. Если бы я так не растерялась и управляла им умело, он бы сумел отойти. Он и так был здорово напуган, а я испугала его еще больше, и он… он даже двигаться не мог.

А потом они налетели на нас. Не знаю, как я удержалась. – Грейс издала короткий смешок. – Хотя лучше было свалиться. Конечно, не так, как Джудит, которая очутилась словно в западне: она болталась у коня сбоку и была похожа – не знаю даже, как сказать – на куклу из папье-маше. Ее подбросило в воздух, и, когда она падала, нога ее запуталась в стремени. И вот так мы, все четверо, катились вниз, и это, казалось, длилось вечность. И что удивительно! Все это время я не забывала о том, какое синее над нами небо, и как ярко светит солнце, и как искрится снег на деревьях, и думала: «Боже! Ну и прекрасный же день!» – Она повернулась к Тому. – Разве это не странно?

Том совсем не находил это странным. Он знал, что бывают такие моменты, когда мир вдруг неожиданно решает предстать перед тобой во всем блеске, и делает он это вовсе не потому, что хочет поиздеваться над нашими несчастьями или ткнуть носом в наше ничтожество, а для того, чтобы распахнуть перед нами красоту бытия. Том улыбнулся девочке и кивнул.

– Не знаю, видела ли его Джудит – я говорю о грузовике. Она, должно быть, здорово ударилась головой, а Гулли совсем рехнулся от страха и швырял ее из стороны в сторону. А когда я увидела грузовик – мы были в том месте, где раньше проходил мост, – я подумала: нет, он не сумеет затормозить – и решила ухватиться за поводья Гулли и увести всех с дороги. Какая же я была глупая! Боже, какая глупая!

Она обхватила голову руками, закрыв глаза, но почти сразу же продолжила рассказ:

– Мне надо было слезть с коня. Тогда я легко смогла бы увести Гулли. Гулли был в страшном возбуждении, но он сильно ушиб ногу и не мог быстро двигаться. Мне надо было только шлепнуть Пилигрима по крупу – и он бы ушел с дороги, а потом увести Гулли. Но я ничего этого не сделала.

Она зашмыгала носом, собираясь с духом.

– Пилигрим был просто чудо. Он, конечно, тоже страшно перепугался, но пришел в себя быстро. Казалось, он читает мои мысли. Я имею в виду, что он мог наступить на Джудит или еще что-то выкинуть, но он ничего этого не делал и держался изумительно. Он все понимал. И если бы шофер грузовика не загудел, у нас с ним все получилось бы – мы были совсем рядом с Гулли. Пальцы мои уже тянулись к поводьям, уже тянулись…

Грейс взглянула на Тома, лицо ее исказилось от боли при воспоминании о безвозвратно потерянной возможности, и из глаз наконец полились слезы. Том обнял девочку и прижал к себе, а она, прильнув к его груди, горько зарыдала.

– Я видела ее лицо, она смотрела на меня снизу, болтаясь у самых ног Гулли, – и тут взревел гудок. Она была такой маленькой, такой испуганной. А ведь я могла спасти ее. Я могла бы всех спасти.

Том молчал, зная, насколько бессильны здесь слова – иногда даже через многие годы сознание непоправимости случившегося продолжает мучить. Темнота сгущалась. Они еще долго стояли молча; Том положил руку на голову девочки, вдыхая свежий юный запах ее волос. А когда рыдания прекратили сотрясать ее тело и он почувствовал, что напряжение спадает, то мягко спросил, хочет ли она продолжить рассказ. Грейс кивнула и, шмыгая носом, глубоко вздохнула.

– Все произошло, когда неожиданно раздался гудок. А Пилигрим – он повернулся, чтобы грудью встретить грузовик. Это кажется безумием, но все выглядело так, словно он хотел предотвратить несчастье. Он не мог позволить этому страшному чудищу раздавить нас – он был готов сразиться с ним. О Господи! Как он мог удержать сорокатонный грузовик! Разве такое возможно? Но я видела, что именно это он и хотел. И когда грузовик оказался перед нами, он напал на него. Я вылетела из седла и стукнулась головой. Больше я ничего не помню.

Остальное Том уже знал – по крайней мере, в общих чертах. Энни дала ему телефон Гарри Логана; Том позвонил ему дня два назад и услышал еще один рассказ об этих трагических событиях. От Логана Том узнал, как погибли Джудит и Гулливер и как отыскали Пилигрима в речке, где тот стоял под мостом с кровоточащей раной в груди. Том засыпал ветеринара вопросами – некоторые озадачили Логана. Однако он – видно, что добрая душа, – терпеливо перечислил все ранения и травмы коня и сказал, что предпринял на месте. Логан также рассказал, что, оказав первую помощь, отвез Пилигрима в Корнелл (Том знал хорошую репутацию лечебницы), и подробно описал, как там продолжали лечить коня.

Том совершенно искренне сказал ему, что впервые о таком слышит – чтобы ветеринар спас совершенно искалеченное животное, Логан только рассмеялся в ответ и заметил, что, наверное, допустил ошибку. Не надо было его спасать. В конюшне Дайеров дела пошли крайне плохо – эти негодные юнцы черт знает как обращались с несчастным конем. Теперь он жалеет, посетовал Логан, что пошел у них на поводу и позволял защемлять бедняге голову, чтобы всадить иглу.

…Грейс поежилась от холода. Было уже поздно, мама, наверное, волнуется. Они медленно двинулись по направлению к конюшне, прошли ее насквозь – шаги гулко отдвались в темном опустевшем помещении – и, выйдя с другого конца, сели в стоящую рядом машину. Свет от фар освещал рытвины и выбоины на дороге, ведущей к речному домику. Впереди бежали собаки, отбрасывая длинные тени на дорогу, и, когда они оборачивались на машину, глаза их сверкали зловещими зелеными огнями.

Грейс спросила, поможет ли Пилигриму ее рассказ, и Том ответил, что нужно еще подумать, но надеется, что поможет. Когда они подъехали к домику, девочка уже не выглядела заплаканной – чему Том в душе порадовался, – а, выбираясь из машины, улыбнулась ему; Том понимал, что ей хочется поблагодарить его, но она стесняется. Он бросил взгляд на дом, надеясь увидеть Энни, но та не вышла. Улыбнувшись Грейс, Том прикоснулся к шляпе:

– До завтра.

– До завтра, – отозвалась девочка, закрывая за собой дверь.

Когда Том вернулся домой, все уже отужинали. Фрэнк в гостиной за большим столом помогал Джо делать математику, время от времени покрикивая на близнецов; те никак не хотели уменьшить звук телевизора, по которому шло какое-то комедийное шоу. Наконец отец пригрозил совсем выключить телевизор, если они не послушаются. Дайана молча поставила ужин Тома в микроволновую печь, он тем временем пошел в ванную комнату.

– Ну как, понравились ей новые телефоны? – Сквозь приоткрытую дверь Том видел, как невестка снова уселась за кухонный стол со своим рукоделием.

– Да, она обрадовалась.

Том вытер руки и вышел из ванной. Микроволновая печь мелодично запикала – Том вынул оттуда тарелку с куриным фрикассе, зеленой фасолью и отварной картошкой. Дайана считала, что это его любимое блюдо, а у Тома не хватало духу ее разочаровывать. Есть не хотелось, но отказ от пищи огорчил бы невестку, и он, усевшись за стол, стал есть.

– Никак не могу уразуметь, что она будет делать с третьим телефоном? – поинтересовалась Дайана, не поднимая глаз.

– Что ты имеешь в виду?

– У нее же всего два уха.

– Одну линию отведет под факс, есть у нее и другие машины, которым тоже нужны свои линии. Телефоны ей необходимы – сюда же все время звонят. Она предложила оплатить установку.

– И ты, конечно, отказался от денег.

Том не отрицал и видел, как Дайана улыбнулась про себя. Когда она была в таком настроении, как сегодня, Том предпочитал с ней не спорить. Дайана с самого начала не скрывала, что не в восторге от пребывания Энни, и Том думал, что лучше дать ей иногда поворчать. Он продолжал есть, и какое-то время оба молчали, слыша, как Фрэнк и Джо выясняют, что нужно делать с каким-то числом – делить его или умножать.

– Фрэнк говорит, что сегодня вы ездили верхом и ты дал ей Римрока, – произнесла наконец Дайана.

– Точно. Она не садилась на лошадь с детских лет. Но ездит неплохо.

– А эта малышка!.. Какое несчастье!

– Да.

– Она так одинока. Лучше бы ей находиться в школе.

– Не знаю. Мне кажется, с ней все в порядке.

Поев и посмотрев лошадей, Том сказал Дайане и Фрэнку, что пойдет к себе и немного почитает, и, пожелав всем доброй ночи, удалился.

Комната Тома занимала весь северо-восточный угол дома. Окно выходило на долину. Большая комната из-за минимального количества мебели казалась еще больше. Том спал на бывшей родительской кровати – высокой и узкой, с витым изголовьем из клена. Лежавшее поверх кровати одеяло сшила еще его бабушка. Когда-то оно было из красных и белых полос, но теперь красный цвет стал розовым, а ткань кое-где протерлась, обнажив подкладку. В комнате стояли также сосновый стол со стулом, комод и старое, покрытое шкурой кресло под лампой рядом с черным железным нагревателем.

На полу лежали мексиканские коврики, которые Том купил несколько лет назад в Санта-Фе, слишком маленькие, чтобы сделать комнату уютной – эффект был прямо противоположный: на темном пространстве пола они выглядели одинокими островками, затерявшимися в безграничном океане. Две двери в задней стене вели: одна – в маленькую гардеробную, где хранилась его одежда, а вторая – в ванную. На комоде стояли в простеньких рамках фотографии его семьи. На потемневшем от времени снимке Рейчел держала на руках маленького Хэла. Рядом стояла недавняя фотография сына, его улыбка разительно напоминала материнскую. Но, кроме этих фотографий, книг и журналов по коневодству, в комнате не было ничего личного, и случайно попавший сюда человек мог подумать: надо же, прожил много, а нажил мало.

Усевшись за стол, Том просматривал стопку журналов «Квотер Хорс джорналз», ища номер, который читал года два назад. Там была статья одного тренера из Калифорнии, с которым Том был знаком; в ней рассказывалось о молодой кобыле, попавшей в страшную катастрофу. Ее, вместе с шестью другими конями, перевозили в трейлере из Кентукки в другое место, и в районе Аризоны шофер уснул за рулем, съехал с дороги, и вся эта махина перевернулась. Трейлер упал особенно неудачно – дверью вниз, и спасателям пришлось пропиливать в нем ход. Когда они проникли внутрь, то увидели, что привязанные в импровизированных стойлах лошади болтаются в воздухе задушенные, свисая с той стены, что стала потолком, – все мертвы, кроме той кобылы.

Том знал, что у тренера была своя излюбленная теория, касающаяся того, как помочь коню, учитывая его естественную реакцию на боль. Теория была довольно сложной, и Том был совсем не уверен, что все в ней понимает. Основная посылка заключалась в том, что хотя первая реакция лошади на опасность – бегство, но если она чувствует боль, то обычно поворачивается и нападает на преследователя.

Тренер подкреплял свою теорию конкретными примерами: дикие кони спасаются бегством от стаи волков, однако, если те все же нагоняют и вцепляются им в бока, кони разворачиваются и грудью встречают врага. Знание этой особенности помогло тому тренеру вылечить уцелевшую кобылу.

Том нашел нужный номер и перечитал статью, надеясь, что та поможет ему в работе с Пилигримом. В статье было мало подробностей, но одно ясно: тренер вернул кобыле утраченную душевную целостность – она как бы заново родилась; добился он этого тем, что правильные вещи для нее делал простыми, а неправильные – трудными. Все выглядело достаточно убедительно, но для Тома в этом не было ничего нового. Так он работал постоянно. Ну а то, что лошадь не убегает от боли… нет, пока он не знал, можно ли это как-то использовать. А чего он ждал? Хотел найти какой-то новый прием? Но их нет – он лишний раз в этом убедился. Есть только ты и конь, и еще понимание того, что происходит в вашем мозгу. Отбросив журнал, Том откинулся в кресле и вздохнул.

Выслушивая сегодня вечером Грейс, а еще раньше – Логана, он все время искал какую-нибудь зацепку, искал ключ или скорее рычаг, который мог бы применить. Но – ничего не находил. И вот теперь он наконец понял, что все время видел в глазах Пилигрима. Полный распад, крушение мира. Рухнула вера животного в себя и в тех, кого он любил. Те, кому он так доверял, предали его. Грейс, Гулливер – все. Ему приказали подниматься по склону, прикинувшись, что тот безопасен, а когда это оказалось не так, кричали на него и делали больно.

Возможно, Пилигрим винил себя за то, что случилось. Действительно, почему люди думают, что только им свойственно чувство вины? Том часто видел лошадей, защищающих своих ездоков, особенно детей, от тех опасностей, которые подстерегают их из-за неопытности. Пилигрим подвел Грейс. Когда он бросился на грузовик, чтобы защитить девочку, то в ответ получил только боль и наказание. А потом незнакомцы обманом схватили его, мучили, кололи шею и наконец заперли в темноте, где его ждали вонь, грязь, нечистоты.

Ночью, лежа с выключенным светом в охваченном тишиной доме, Том вдруг почувствовал, как на душу легла мучительная тяжесть. Он нашел наконец то, что искал: он знал теперь, как все было, и открывавшаяся ему картина была такой мрачной и безрадостной, что у него заныло сердце.

В том, как воспринял Пилигрим обрушившиеся на него беды, не было ничего странного или случайного. Все выстраивалось в строгую логическую цепочку – поэтому-то коню и трудно помочь. А Тому ужасно хотелось помочь ему. Ради него самого и ради девочки. Но он понимал, что лукавит: больше всего на свете он хотел сделать это ради женщины, с которой ездил сегодня утром верхом, чьи глаза и губы он видел перед собой так ярко, словно она лежала сейчас здесь – рядом с ним.