На следующий день после декабрьских календ мы отправились в Рим спозаранку. В спину нам дул ветер, бодрящий, но не прохладный, и лошади наши были в хорошем расположении духа. Мы прекрасно провели время в дороге и подъехали к Мильвийскому мосту, когда солнце стояло уже высоко.

Движение было небольшое, по сравнению с тем, что мы видели в прошлый раз. Но даже сейчас перед мостом скопилась группа людей. Я сначала подумал, что это странствующие торговцы, предлагающие свой товар, но, подъехав поближе, увидал, что эти люди что-то очень оживленно обсуждают. Собравшиеся принадлежали к разным слоям общества — местные крестьяне, вольноотпущенники, а также несколько богато одетых путешественников со своими рабами.

Когда мы приблизились к ним вплотную, я знаком показал рабам, чтобы они оставили повозку с Вифанией с краю от дороги. Мы же с Метоном спешились и подошли к толпе. Там одновременно разговаривали несколько человек, но всех перекрикивал крестьянин в пыльной тунике.

— Если это правда, то почему они не убили его на месте?

Его вопрос был адресован состоятельному купцу, судя по кольцам на пальцах и по сопровождавшим его рабам, которые были одеты гораздо роскошней крестьянина.

— Я только повторяю то, что услышал сегодня в городе, — сказал купец. — Мне нужно ехать по делам на север; а иначе я остался бы и подождал, чем кончится дело. Говорят, что Цицерон может обратиться к гражданам Рима.

— Цицерон! — сплюнул крестьянин. — От гороха у меня в животе бурчит.

— Уж лучше, чем варварский нож, что приготовили для тебя эти предатели, — отозвался купец.

— Ложь, как и всегда, — ответил крестьянин.

— Нет, не ложь, — проговорил другой человек, стоявший прямо передо мной. — Человек из города знает, о чем говорит. Я живу в этом доме, возле реки. У меня провели ночь претор со своими людьми, и мне многое известно. Они поджидали в засаде, потом должны были схватить предателей на мосту и арестовать их…

— Ну да, Гай, ты уже рассказывал нам свою историю. Конечно, солдаты арестовали кого-то, но были ли это предатели? — спросил сердитый крестьянин. — Послушай, ведь все это мог подстроить сам Цицерон с оптиматами, чтобы разбить Катилину.

Другие присоединились к нему в сердитом хоре одобрения.

— А почему бы и нет? — спросил купец. Толпа все более возбуждалась, и рабы сплотились вокруг своего хозяина, словно выученные собаки. — Катилине давно уже пора умереть. Вина Цицерона только в том, что он не проявил достаточной решительности, когда тот был в Риме. Вместо этого Катилина продолжал замышлять недоброе, и видишь, до чего дошло — римляне подстрекают варваров к восстанию! Это позор.

Тут загудели те, кто был согласен с купцом.

Я дотронулся до плеча человека по имени Гай, который говорил, что живет поблизости.

— Я приехал с севера, — сказал я. — Что случилось?

Он обернулся и уставился на нас своими красными от бессонной ночи глазами. Волосы его были взъерошены, а подбородок порос щетиной.

— Давайте отойдем немного, — сказал он. — А то я уже и думать не могу в таком шуме.

Он полушутя вздохнул, но я понял, что он рад очередному слушателю, поскольку люди в толпе заняты спором и все уже знают.

— Ты едешь в город?

— Да.

— Об этом там все говорят, вне всякого сомнения. А ты можешь похвастаться, что узнал обо всем от очевидца. — Он важно посмотрел на меня, чтобы я уяснил себе, насколько мне повезло.

— Да, да, продолжай.

— Прошлой ночью, когда я уже лег спать, они постучали в мою дверь.

— Кто они?

— Претор, по крайней мере, он так сказал. Представь себе только! Его зовут Луций Флакк. Он пришел по поручению самого консула. Его окружала компания людей в темных плащах. И у всех были мечи, как у легионеров. Он сказал, чтобы я не беспокоился, но им нужно провести ночь в моем доме. Попросил дозволения оставить своих лошадей в моей конюшне и чтобы я послал своего раба показать дорогу. Спросил, есть ли в доме окно, выходящее на мост. Спросил меня, патриот ли я, и я ответил, что да, конечно. Он сказал, что доверяет мне, но на всякий случай дал сребреник, чтобы я молчал. Но ведь за постой солдат всегда платят, не так ли?

— Но ведь это были не солдаты? — спросил Метон.

— Ну, мне кажется, нет. Они ведь не были одеты как воины. Но их послал консул. В прошлом месяце Сенат принял декрет — должно быть, вы слыхали, — консула наделили всеми возможными полномочиями. Так что я не особо удивился, увидев вооруженных людей, сказавших, что их послал консул. Я, конечно, не подозревал, что окажусь в гуще событий! — Он покачал головой и слабо улыбнулся. — Тем временем претор расположился у окна и растворил ставни — вот, наклонитесь чуть-чуть вперед, и вы сами увидите мой дом и окно, выходящее на мост и реку. Потом послал одного из людей за головешкой из очага, взял ее, высунул в окно и помахал. А видите тот дом, на другом берегу реки? Оттуда ему ответили таким же образом. Они прятались на обоих берегах, понимаете? Это была засада. Я сам догадался, мне никто не говорил.

Он остановился, чтобы мы прониклись всем драматизмом ситуации.

— Да, — сказал я, — продолжай.

— Ну так вот, наступила ночь, но ни я, ни моя жена и дети не могли заснуть. Зажигать свет было нельзя, потому мы и сидели в темноте. Претор не отходил от окна. Его люди собрались в кучу и переговаривались тихими голосами. Где-то между полуночью и рассветом мы услыхали цоканье копыт по мосту. Мост отзывался словно барабан. Всего лишь несколько лошадей. Претор замер, а люди замолкли. Я стоял в другом конце комнаты, но все видел через плечо претора. На том берегу снова появился свет в окошке. «Вот они!» — сказал претор. Люди в мгновение ока вскочили и обнажили мечи. Я прижался к стене, чтобы дать им дорогу. Потом на мосту послышался шум, способный разбудить и лемуров утопленников. С двух концов на середину устремились вооруженные люди, слышались крики и проклятья, я даже различил крики на этом ужасном галльском наречии.

— Галльском? — переспросил Метон.

Да, некоторые из задержанных оказались галлами, из племени аллоброгов, как мне сказал впоследствии претор. Но другие были римлянами, хотя и не заслуживают этого названия. Предатели!

— А откуда тебе это известно? — спросил я.

— Потому что мне рассказал претор Луций Флакк. После удачной засады он очень гордился собой и расхвастался. Ведь он ждал, ждал, — тут собеседник хлопнул руками, — и раз! Все готово. Без единой капли крови; по крайней мере, никаких следов сегодня на мосту заметно не было. Предателей сбросили с коней, разоружили и связали. Флакк похлопал меня по плечу и сказал, что и я внес свой вклад в защиту Республики. Ну, я и сказал ему, что горжусь, но что еще более буду гордиться, когда узнаю, в чем дело. «Вскоре все об этом будут говорить, — сказал он, — но почему бы тебе и не узнать раньше всех? Те люди, которых мы арестовали, — заговорщики против Республики!»

«Люди Катилины?» — спросил я его. Я жил на проезжей дороге, и потому мне могло быть известно о вражде консула и негодяя-бунтовщика.

«Посмотрим, — сказал претор. — Здесь могут быть кое-какие доказательства». Он взял в руки документы, найденные у задержанных. Все они были запечатаны воском. «Письма предателей к заговорщикам, пусть сам консул их откроет. Но самое худшее — то, что с ними были галлы». Он указал на группу варваров в кожаных штанах, которые все еще сидели на своих лошадях.

«Они — враги?» — спросил я, недоумевая, почему их тоже не связали. «Нет, — ответил претор, — друзья, как выяснилось. Это посланцы племени аллоброгов из Цизальпинской Галлии, по эту сторону Альп, находящейся под владычеством римлян. Предатели хотели и их вовлечь в свой заговор. Они подстрекали аллоброгов на восстание, когда заговорщики начнут беспорядки в Риме. Представь себе только, обратились к варварам, чтобы те воевали против самих же римлян! Можешь ли ты представить себе что-нибудь более гнусное?» Я сказал, что не могу. «Эти заговорщики нисколько не уважают свой народ. Они презирают и собственных богов, раз задумали такое преступление. Но, к счастью, аллоброги решили не вмешиваться и доложили обо всем Цицерону, у которого повсюду есть глаза и уши. Но заговорщики, думая, что аллоброги на их стороне, передали с ними послание Катилине. Нам удалось не выпустить их из Рима. Сенату и народу римскому решать, как поступить с этими отбросами».

Рассказчик остановился для передышки. Он превосходно умел передавать события и речь других лиц, вероятно, с помощью многочисленных репетиций.

— Ну так вот, я не спал все это время, как вы можете представить. Сначала боялся, потом был слишком возбужден. Наступил рассвет, и соседи пожелали знать, что за шум был ночью, — думая, что это разбойники или сбежавшие гладиаторы, они затворили окна и двери. Вот я и передаю новости всем, кто пожелает услышать. — Он неожиданно широко зевнул и протер глаза. — Не каждый же день случается такое. Как сказал претор, и я внес свой вклад в защиту Республики!

В это время комок навоза ударил его в щеку. Человек схватился за голову.

— Пусть Юпитер обратит тебя в жабу! — прокричал крестьянин, сочувствующий Катилине. Это он кинул навоз, целясь в купца, который проявил необычайную изворотливость.

— Как ты посмел? — закричал купец.

— Убери своих грязных рабов! — воскликнул неожиданно окруженный крестьянин.

В толпе мелькнуло лезвие меча, я пошарил рукой в поисках Метона, но он был уже впереди меня. Мы вскочили на коней, погонщик привел в движение повозку. Посередине моста — там, где претор Луций Флакк задержал заговорщиков и неверных им галлов, — я оглянулся назад. Спор закончился небольшой дракой. В воздухе мелькали комки навоза и слышались проклятия. Сердитый крестьянин, пошатываясь, вышел из толпы в сопровождении нескольких сторонников. Он обеими руками сжимал голову, по его лбу текли ручейки крови. Гордый свидетель Гай тем временем совершил стратегический маневр и отступил к своему дому у реки, где и смотрел, зевая, на все происходящее.

Рим, подумал я, похож на Вифанию. Как я со временем приучился определять ее настроение по малейшему наклону головы, по тому, как она кидает на стол расческу и щетку, как задерживает дыхание, так я определял и настроение в городе — по мельчайшим признакам. После того, что я услышал на мосту, я держался настороже. Торговцы прогоняли посетителей от прилавков и закрывали свои лавочки. Таверны были переполнены. На улицах было мало женщин. Лишь стайки мальчишек сновали там и сям, а взрослые стояли на углах и разговаривали. Наблюдалось общее движение по направлению к Форуму, иные шли намеренно быстро, других несло по течению, словно соломинок. Такое у меня сложилось впечатление, пока мы доехали до дома Экона на Субуре. Мне показалось, что мы плывем против течения.

Менения поприветствовала нас. Диана устремилась к ней в объятия, я же спросил, где Экон, и получил ответ, который и ожидал.

— Он ушел на Форум, совсем недавно. Говорят, что сегодня после обеда к народу обратится сам Цицерон. Мы не ожидали вас так рано, но Экон сказал, что в том случае, если ты приедешь, его можно найти на Форуме.

— Мне кажется, что лучше… — начал я, но меня прервал Метон.

— Мы поедем на лошадях или пойдем пешком, папа? — спросил он, жадно всматриваясь в мое лицо. — Я лучше пойду пешком, а то у меня вся спина болит от верховой езды! Кроме того, там, вероятно, негде оставить лошадей, да и путь недолог…

Мы решили идти пешком.

Ощущение того, что мы попали в поток, усиливалось с каждым шагом по мере приближения к Форуму. Поток убыстряется в месте сужения реки, вот и мы пошли быстрей. Все вокруг нас разговаривали, и до меня долетали обрывки одних и тех же слов: «Предатели… аллоброги… Цицерон… Катилина…»

В такой толчее невозможно найти Экона, подумал я, но Метон крикнул его имя и помахал рукой. Поверх толпы вынырнула рука, и я увидел удивленное и обрадованное лицо Экона.

— Метон! Папа! Я и не знал, что вы приедете так рано. Вы уже побывали дома? Давай поспешим, а то он скоро начнет.

И в самом деле, далеко впереди я услыхал знакомый голос.

Мы направились к открытому пространству у храма Согласия. За храмом возвышался крутой Аркс. Справа находилось здание Сената и Ростра, с которой много лет тому назад Цицерон произнес речь в защиту Секста Росция. Слева начиналась лестница, ведущая на Капитолийский холм и на Аркс. Задержанных преступников привели в храм Согласия, и здесь же Сенат постановил быстро провести слушание дела. Из храма вышел Цицерон и, стоя на его ступенях, обратился к народу. За ним возвышалась статуя Юпитера, бросаясь в глаза своей новизной и искусной работой. Отец богов сидел на троне, напрягая сильные бронзовые мускулы, на его грудь падала солидная борода, в одной руке были зажаты пучки молний, в другой — сфера; он ярко блестел на солнце, посылая повсюду желтые лучи. Цицерон по сравнению с ним казался простым маленьким смертным, но голос его, как и всегда, был оглушителен.

— Римляне! Спастись от опасности, ускользнуть из пасти рока, избавиться от пучины бедствий — что может быть радостней? Вы спасены, римляне! Ваш город спасен! Радуйтесь! Хвалите богов!

Да, спасены, ибо во всем городе, под каждым домом, храмом, священным местом раскладывали костер бедствий. Языки пламени уже заплясали — мы придавили их ногой! Мечи уже были подняты и приставлены к горлу — но мы отбросили эти мечи и затупили их голыми руками! Этим утром перед Сенатом я поведал всю правду. Теперь я и вам, граждане, кратко расскажу о той опасности, которой вам предрасположено было избежать. Я расскажу вам, как во имя Рима и с помощью богов об опасности стало известно, как с ней боролись и как ее победили.

Во-первых, когда несколько дней тому назад Катилина сбежал из города — или, сказать точнее, я выгнал его из города, — я честно признаюсь вам в этом, ведь я больше не боюсь, что вы обвините меня в неправомерных действиях, даже, скорее, станете меня порицать, что я долго держал его в Риме и подвергал опасности ваши жизни, — итак, когда он покинул город, я надеялся, что вместе с ним удалятся и все его приспешники и мы будем избавлены от них навсегда! Увы, не так уж мало этих негодяев осталось в городе, продолжая разрабатывать преступные планы. С тех пор я проявлял постоянную бдительность; да, ваш консул не позволял себе спать или даже сомкнуть глаза, ведь я знал, что рано или поздно они примутся за действия. Но даже меня поразили неопровержимые доказательства. Вы должны поверить, ради вашей же безопасности!

До моего слуха дошли сведения о том, что претор Публий Лентул — да, граждане, Лентул-«Ноги» — не смейтесь, пока я не сказал главного! — старался подкупить послов аллоброгов, надеясь поднять восстание в Альпах. Вчера эти послы отправились обратно в Галлию, имея с собой письма и распоряжения, сопровождал их один из приспешников Лентула, Тит Вольтурций, у которого было письмо к самому Катилине.

О Геркулес, подумал я, наконец-то настал момент, о котором я давно молил богов, — настало время разоблачить всю глубину падения этих людей, представить перед Сенатом и народом неопровержимые доказательства их злонамеренности. Вчера я вызвал к себе двух преданных и добропорядочных преторов, Луция Флакка и Гая Помптиния, и объяснил им положение дел. Исполненные самоотверженного патриотизма, эти люди вняли моим приказаниям без всяких колебаний. С наступлением ночи они тайком пробрались к Мильвийскому мосту, разделили своих людей на две группы и расположили их по разные стороны Тибра, а сами скрылись в близрасположенных домах и принялись ждать.

В ранний час их терпение было вознаграждено. На мосту показались послы аллоброгов в сопровождении Вольтурция и его предательски настроенных друзей. Наши люди окружили их и захватили. Обнажились мечи, но преторы со своими воинами заранее предвидели такую возможность, Вольтурций же с компанией поразились неожиданному нападению и тому, что аллоброги отъехали в сторону и не встали на их защиту. Преторам попали в руки их письма, нераспечатанные. Вольтурция с людьми взяли под стражу и привели к дверям моего дома как раз перед рассветом. Я немедленно вызвал тех людей, печати которых красовались на письмах, и тех, кто был причастен к заговору, среди них печально известный Гай Кетег и, конечно же, Лентул, который прибыл позже всех, несмотря на репутацию своих ног. Возможно, ему хотелось спать после того, как он всю ночь писал письма.

Меня посетили несколько государственных мужей. Они побуждали меня продолжить начатое и самому распечатать письма, чтобы знать наверняка, в чем обвинять злодеев. Но я настоял, чтобы их открыли и прочитали только перед Сенатом. Я поспешно созвал Сенат здесь, в храме Согласия. Вспомните, в честь чего поставлен этот храм: в честь порядка и согласия всех сословий римлян — плебеев и патрициев, богатых и бедных, вольноотпущенников и свободных по рождению, — в честь всех тех, кого сегодня спасли от угрозы, нависшей над нашим государством.

Сначала Вольтурция вызвали, чтобы дать показания перед Сенатом. Человек был настолько испуган, что едва мог говорить. Чтобы развязать ему язык, ему пообещали неприкосновенность — ведь он был всего лишь посланником, назначенным для передачи письма, хотя ему многое было известно, как впоследствии выяснилось. Этот заикающийся посланник прибыл из Кротона, расположенного на самом юге Италии, на ее подошве, так сказать. И этой язвочки оказалось достаточно, чтобы поразить все планы «Ноги» Лентула.

Я вздохнул и посмотрел вокруг себя. Толпа смеялась, как смеялась всегда, когда Цицерон принимался играть словами. Говорят, что даже перед искушенными сенаторами он не мог удержаться и не сострить, если была такая возможность и если от этого врагу приходилось несладко. Улыбался даже Экон. Но Метон не улыбался, он настороженно хмурился, словно разгадывал загадку посложней игры слов Цицерона.

— И что же открыл нам Вольтурций? Я вам скажу: Лентул дает ему письмо, в котором просил Катилину как можно быстрее собрать армию из беглых рабов и повести ее на Рим.

Смех прекратился, и в толпе послышались крики возмущения. Я вспомнил, как Катилина изображал Цицерона, метающего молнии и подчиняющего толпу своей воле. Теперь мне казалось, что я гляжу не на Цицерона, а на блестящую статую Юпитера позади него и на беспокойные лица зрителей.

— В их план входили поджоги всех семи холмов внутри города — да-да, каждому заговорщику отводится определенный участок — и убийство многих граждан. Катилина должен был прийти на подмогу своим соратникам в городе и добить тех, кто попытается скрыться от него.

Волна гнева, словно горячий ветер, пронеслась по толпе. Восстание рабов и пожар: этих напастей более всего боялись римляне. Рабы и огонь придуманы, чтобы доставлять удовольствие людям, помогать им, но, выпущенные из-под контроля, они могут причинить неисчислимые бедствия. Использовать их против своих же сограждан казалось неимоверным преступлением, предательством, а Цицерон обвинил Катилину с его товарищами сразу в обоих грехах.

— Потом перед сенаторами выступили аллоброги. Они сказали, что с них взяли клятву, вручили письма Кетега и Лентула и приказали послать своих всадников на помощь восставшим. Представьте себе только армию рабов, преступников и галлов, вступающих в горящий Рим! Чтобы уверить их в успехе, Лентул сообщил им, что все предсказатели и даже книги Сивиллы сходятся в одном: ему предназначено быть правителем Рима, третьим Корнелием после Суллы и Цинны — правителем Рима или того, что от него останется, ведь ясно, что городу грозят бедствия, раз уж этот год десятый после обвинения девственной весталки и двенадцатый после пожара в Капитолии.

Цицерон помолчал и потряс головой от презрения к таким нечестивым суевериям.

— Аллоброги также рассказали нам о разногласиях среди заговорщиков. Лентул, ленивый и медлительный, хотел дождаться семнадцатого дня и уж тогда начинать резню под прикрытием праздника Сатурналий — того дня, когда хозяева меняются со своими рабами. Но кровожадному Кетегу не терпелось дождаться удобного случая и начать истребление и пожары прямо сейчас.

Потом настало время опросить самих обвиняемых. Их по очереди вызывали и показывали письма. Кетег признал, что печать его, но отрицал, что это его нить. Письмо же было написано его почерком и содержало все то, о чем я вам уже сообщил. Ранее я послал в дом Кетега специальный отряд, обнаруживший там большой тайник оружия — мечей и кинжалов. Их конфисковали. Кетег же насмешливо заявил нам, что он просто собирал оружие — таково его увлечение! Но когда письмо прочли вслух, он испугался, устыдился и замолчал.

Потом привели еще одного — Сатилия. Вскрыли письмо и снова обнаружили описание ужасного плана.

Затем настала очередь Лентула. Его письмо прочли. Там было то же самое, но он отказывается признать вину, как остальные. Я дал этому человеку — претору когда-то и римскому консулу — возможность защищаться. Он отказался, но захотел, чтобы привели Вольтурция и аллоброгов, чтобы он выслушал и их показания. Мы так и сделали. Но это его и подвело — они повторили все то же самое, а когда дело дошло до предсказаний, то мы ясно увидели, что может сделать с человеком стыд.

Все злодейство его замыслов и тщетная суеверная надежда на власть неожиданно предстали пред ним и лишили его рассудка, и вместо того, чтобы отрицать свою вину, что легко можно было бы сделать, он пустился в откровения. Никогда еще мы не слышали из его уст такого хнычущего голоса; ораторское мастерство и известный сарказм покинули его в то время, когда он больше всего нуждался в них.

Потом позвали Вольтурция, чтобы и перед ним открыть последнее нераспечатанное письмо. Увидев его, Лентул задрожал и побледнел; тем не менее он признал, что и письмо и печать — его. Я вам сейчас его зачитаю.

Не отвлекаясь и не поворачиваясь, Цицерон протянул руку. Вынырнувший у него из-за спины секретарь Тирон вложил ему в ладонь письмо. Цицерон развернул документ и зажал в обеих руках.

Цицерон отбросил руку, словно письмо слишком дурно пахло, и Тирон избавил оратора от него.

Письма, печати, почерк, признания — граждане, вот наиболее явные доказательства, обличающие этих людей. Но еще более обличает их беспокойный взгляд, бледность лиц, их ошеломленное молчание. Их чувство вины — наиболее веское доказательство.

Располагая этими свидетельствами, мы собрались и постановили заключить под стражу этих девятерых, несмотря на то, что заговорщиков значительно больше. Но мы надеемся, что они внимут голосу совести и образумятся, видя, как наказаны их главари.

Таким образом, безрассудные планы Катилины потерпели полное поражение. Если бы я вовремя не изгнал его из города, то неизвестно еще, чья сторона взяла бы верх. Ведь поскольку ленивый Лентул и горячий Кетег не представляли особой угрозы, то мне было легко следить за их планами. Катилина же не таков. Он умеет втираться в доверие, ему известны мельчайшие подробности всех затеваемых предприятии, он известен своей хитростью, своей силой, физической выносливостью. Это и сделало его одним из самых грозных врагов Рима — пока он был среди нас. Он бы не поступил так глупо — посылать письма со своими печатями! Если бы он оставался среди нас, то нам бы предстояла долгая борьба, борьба до самой смерти.

Цицерон остановился. Он сжал руки и склонил голову, потом с глубоким вздохом возвел глаза к статуе Юпитера и подошел к ней поближе.

— Дорогие мои сограждане, я уверен, что в этих делах меня вела воля бессмертных богов. Это бесспорно, ведь человеческих сил недостаточно, чтобы привести такое предприятие к счастливому завершению. И в самом деле, в эти темные дни боги нас вели, чем и доказали свое присутствие, как если бы мы видели их собственными глазами. Вам уже известны предзнаменования, так что мне не нужно особо напоминать о них. Об огнях, видимых на ночном небосклоне, о сотрясениях земли, о молниях. Такими вот знаками боги сопровождали нашу борьбу. Всех их я не перечислю, но есть среди них особый, и я не могу забыть о нем.

Перенеситесь медленно на два года назад, в консульство Котты и Тарквиния. Тогда Капитолий поразила молния, свалив с пьедестала статуи богов наших предков и расплавив медные таблички с записями наших законов. Не обошла она стороной даже основателя нашего города — Ромула, — золотую статую, изображавшую его подле волчицы. Предсказатели, собравшиеся со всей Этрурии, предвещали резню, пожары, нарушение законов, гражданскую войну и гибель нашего государства — пока боги не захотят поступить иначе. В соответствии с этими ужасными пророчествами мы провели церемониальные игры и сделали все, что только возможно, чтобы ублажить небожителей.

Предсказатели посоветовали сделать новую статую Юпитера и расположить ее на возвышении таким образом, чтобы она смотрела на Форум и Сенат. С помощью бессмертного бога и его лучей всякое злоумышленно не останется незамеченным нашими государственными мужами. И так долго длилось сооружение этой массивной статуи, что ее закончили только теперь — и сегодня ее водрузили на возвышение перед храмом Согласия!

Не найдется человека, настолько слепого, чтобы утверждать, что боги позабыли о нашем городе. Два года тому назад нас предупреждали о надвигающейся катастрофе. Не все верили в предзнаменования, но мудрость победила, и богов умиротворили. Теперь же настало время кризиса и — кто посмеет назвать это простым совпадением? — готова статуя Юпитера! И настолько все совпадало, что предателей вели в храм в то время, когда строители заканчивали ее установку! И теперь, когда на нас смотрит сам Юпитер, ужасный замысел против Рима раскрылся, не ускользнул от всепроникающего света!

Да будет ненависть ваша и наказание суровее к тем, кто хотел разрушить не только ваши дома, но и святыни. Я вроде бы должен гордиться, что мне выпала честь пресечь их преступные замыслы, но это не так; их остановил сам Юпитер. Юпитер хотел сохранить в целости и Капитолий, и город, и храмы, и ваши дома, граждане. Я был всего лишь орудием его божественной воли.

Сенат принял постановление отблагодарить богов. В этом постановлении упоминается и мое имя — впервые такая честь оказана простому жителю. Там есть такие слова: «Потому что он уберег город от пожара, граждан от резни и Италию от войны». Да, граждане, произнесите хором слова благодарности, но не мне, а нашему отцу, победившему врагов Рима, всемогущему Юпитеру!

Оратор простер руки к сверкающей статуе и отступил. Толпа так охотно разразилась криками, как будто в ней было много нанятых Цицероном людей. Но крики были искренними, да почему бы и нет? Ведь они приветствовали не Цицерона, простое орудие богов, а самого Юпитера, взирающего на них из-под опущенных бровей. Но Цицерон, стоя в тени, улыбался так, будто приветствовали исключительно его.