ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Буря неожиданно закончилась, небо, заполненное рваными облаками, осветилось оранжевым светом зари. Люди Катилины поднялись, собрали свои вещи и помогли друг другу перебраться через стену, загораживающую вход в шахту. Единственным доказательством их присутствия были хлебные крошки, зола, да запах недавнего костра.
Тропинку завалили ветви и камни, но не это было главным затруднением. У меня нестерпимо болели ноги. После подъема колени мои не сгибались, а икры превратились в деревяшки. Отец мне как-то в детстве сказал, что боги решили посмеяться и сделали путь вниз по горе гораздо труднее пути наверх. Тогда я не понимал его. Сейчас, глядя на юношей, которые долго скакали из Рима, едва спали ночью, а теперь с улыбкой спускались вниз, я его понял очень хорошо. Каждый шаг отдавался ударом в моих коленях.
Я заранее опасался перехода через поток у водопада. Он и в самом деле стал более бурным или выглядел таковым при свете зари, когда любой водоворот казался черной дырой. Мы взялись за руки и сделали цепочку, протянувшуюся от берега до берега. Молодым людям, казалось, даже понравилось окунаться в холодную воду, их это только бодрило. Я терпел и смеялся вместе с ними, только вот не мог унять стучавшие зубы.
В том месте, где дорога расходилась — одна вела к дому Гнея Клавдия, а другая — к Кассиановой дороге, я отвел Катилину в сторону.
— По какой дороге мы пойдем? — спросил я.
Он удивленно поднял брови.
— По которой пришли, конечно.
Его люди ожидали нас возле тайной тропки. Он махнул им рукой, чтобы они спускались без него.
— А иначе нам придется красться на цыпочках мимо дома твоего враждебного соседа, а там собаки, рабы и все остальное. Ты ведь помнишь…
— Да, помню. Но я помню и другое.
— Гордиан, о чем ты говоришь?
— Ты не должен никогда возвращаться в мой дом. Ведь твои враги ожидают там твоего появления.
— Я понимаю.
— Моя семья — я должен позаботиться о ее безопасности.
— Конечно. А я должен позаботиться о том, чтобы сохранить голову на плечах.
— Катилина, хватит загадок и шуток.
На его лице отразилось беспокойство.
— Гордиан…
— Луций, ты идешь? — Тонгилий ждал нас у тропы вместе с Метоном.
— Идите без меня, — сказал Катилина через плечо шутливым голосом. — Старикам нужно немного передохнуть.
Тонгилий надул губы, затем кивнул и исчез. Метон последовал за ним, но лишь после того, как многозначительно посмотрел мне в глаза и помялся, словно ожидая нашего приглашения. Почему в любом моем действии он находит вызов для себя?
— Итак, Гордиан, в чем дело?
— С тех пор, как Марк Целий убедил меня принять тебя в моем поместье, у нас стали твориться странные вещи. Сначала я нашел в конюшне безголовое тело… — Я остановился и посмотрел в его глаза. Он внимательно слушал меня. — Потом тело в колодце…
— Да, ты говорил мне. Тот самый бедный пастух, что показал нам этот путь.
— Как ты его называешь?
— Что ты имеешь в виду?
— Кто для тебя бедный Форфекс? Шпион, сообщник, жертва? Почему он умер? Почему ему отрезали голову перед тем, как бросить в колодец?
Катилина посмотрел на меня серьезно.
— Ты несправедлив ко мне, Гордиан, если задаешь такие вопросы. Я и понятия не имею, о чем идет речь.
Я перевел дыхание.
— Ты, случаем, тайно не сообщаешься с Гнеем Клавдием?
— Твоим неприятным соседом? Я видел его только один раз в жизни, да и то вместе с тобой. После этого я поговорил о шахте с Крассом. Я посоветовал ему осмотреть ее, но, как я уже говорил, он не хочет иметь дело с Клавдием. Вот я и не возвращался к нему.
— Но теперь ты находишься в его владениях.
— Но ему об этом неизвестно. Мы здесь и не останемся; нас могут обнаружить пастухи и поднять тревогу. Я с первого раза понял, что шахта — идеальное место для укрытия, особенно если Красс ее купит. Конечно же, я исходил из того, что Красс мне верен. — Его глаза горько блеснули. — Но и без него это место мне пригодилось, не так ли? А что до тех происшествий в твоем поместье, то какое они имеют ко мне отношение?
— Они появлялись в те моменты, когда, по словам Целия, ты торопил меня с принятием решения.
— Торопил? Разве ты никогда не хотел видеть меня у себя?
Я покачал головой, не желая ничего объяснять. Разве можно дать ему понять, что меня принудил к этому Цицерон?
— Гордиан, я никогда не приказывал Целию убеждать тебя. Он мне говорил, что ты просто будешь рад моему присутствию.
— Но твоя загадка в Сенате о безглавых массах и сенаторах без тела. Странное совпадение…
— Гордиан, неужели ты говоришь, что принимал меня все это время только под давлением Целия? Да, таков он, твой злодей. Вот почему вчера к тебе прискакали приспешники Цицерона — вероятно, Целий им обо всем рассказал. Он, должно быть, все это время оставался преданным Цицерону. О, Юпитер, подумать только, какие тайны я ему доверял! — Он склонил голову с болезненным взглядом. — Гордиан, так ты вовсе не испытывал никакого сочувствия к моему делу? Ты просто поддался уговорам Целия, когда пустил меня в дом?
Я мог сказать «да» и солгать, поскольку правда уже не сводилась к таким простым высказываниям.
— Ну, ладно, — сказал он. — Главное то, что ты не предал меня вчера ночью, когда для этого были все возможности. Если, конечно… — он тревожно посмотрел вниз, — если, конечно, там их с Тонгилием не поджидает засада!
Он взялся за рукоятку меча. Меня охватила тревога. Он повернулся ко мне с глазами убийцы, и вот тогда я по-настоящему понял всю глубину его отчаяния. Луций Сергий Катилина был патрицием, он родился привилегированным. Верил в то, что так определили боги, верил, что ничто не может поколебать его положения, верил в почтительность со стороны остальных, верил в силу своего очарования. Теперь все это исчезло; все люди и боги постепенно предали его.
Я взял его за руку, с силой сжав ее, чтобы удержать его меч в ножнах.
— Нет, Катилина, с твоими людьми все в порядке. Я не предал тебя. Подумай — ведь с ними Метон. Не стал бы я рисковать своим сыном.
Он постепенно расслабился. Губы вытянулись в болезненную улыбку.
— Видишь, что творится со мной? — Он смотрел на тропу, словно все еще видел своих людей, спускавшихся по ней. — Но ведь они ждут меня, я их предводитель. Давай поспешим!
Как я и боялся, путь вниз оказался намного труднее подъема. Дождь превратил дорожку в грязное месиво, вперемешку с ветками и камнями. Мы спотыкались и хватали друг друга за руки, стараясь совместными усилиями сохранить равновесие. Мы спускались скорее не шагая, а скользя. Я ушиб локоть и ободрал колени; я уже столько раз падал на задницу, что даже перестал обращать на это внимание. Неподалеку мы слыхали голоса людей, шутивших и предупреждавших друг друга об опасности. Мне и самому вдруг стало смешно, но смеяться у меня уже не хватало сил.
Наконец мы подошли к каменистой площадке, где нас ожидали лошади. Они выглядели очень несчастными после дождливой ночи, но заржали при виде Катилины, словно им не терпелось двинуться в путь. Мы же все были покрыты грязью с головы до ног, особенно я.
— Я уже разведал дорогу, — сказал Тонгилий. — Впереди никого нет.
Мы по одному друг за другом вывели своих лошадей из-за огромного камня и дуба. Я дал им свою лошадь вместо потерянной. Мы с Метоном можем доскакать до дома и на одной.
Веселый спуск восстановил добродушие Катилины. Он дернул поводья, и лошадь его пустилась легким галопом. Потом встала на дыбы, заржала и потрясла головой, будто довольная, что вся покрылась грязью. Он успокоил ее, похлопав по загривку, и подъехал обратно к нам.
— Так ты точно не едешь с нами, Гордиан? Да нет же, я просто пошутил! Твое место — здесь. У тебя семья. У тебя будущее.
Он проехался кругом, и его окружили соратники. Насколько же странно выглядели его спутники — грязные, усталые, но довольные, словно выиграли битву.
— Тонгилий, у тебя серебряный орел? Хорошо. Гордиан, я благодарю тебя за то, что ты мне помог. И за то, что ты мог сделать, но не сделал, я благодарю тебя еще больше.
Он повернулся и поскакал стремительным галопом.
Мы с Метоном выехали на дорогу и долго смотрели, как он и его спутники превращаются в черные точки на горизонте.
Метон вслух спросил о том, о чем я подумал про себя:
— Увидим ли мы его когда-нибудь еще?
Ответило мое тело — плечи мои невольно содрогнулись. Кто, кроме Судьбы, знает ответ на этот вопрос? Но я боялся, что Катилину мы видели в последний раз.
Когда мы добрались до дома, Диана пришла в полный восторг, думая, что мы с самого утра играли в грязи. Вифания ужаснулась, но потом вздохнула с облегчением, хотя и не хотела того показывать. Я устал, дал ей протереть меня губкой и лег спать. Через некоторое время она прилегла рядом со мной и так отчаянно предалась любви, как этого не было в течение долгого времени. Потом мы спали.
Катилина ехал на север, а Цицерон в Риме произносил против него свою вторую речь — на этот раз не перед сенаторами, а перед римским народом, собравшимся на Форуме. Это я узнал на следующий день из письма Экона, которое мне принес его раб; там мой сын предупредил меня и о побеге Катилины, но слишком поздно.
Цицерон многое повторял из предыдущей речи, но с еще большим ядом и большими гиперболами. Экон никак не комментировал его выступление — а вдруг письмо попало бы в посторонние руки? — но вместо этого привел много цитат. Возможно, он тоже ужаснулся, как и я, и счел необходимым дословно передать речь или решил, что стоит и мне почитать примеры такой зажигательной риторики. В своей речи Цицерон оповещал, что Катилина сбежал из Рима, и смиренно просил дозволения «удалить кинжал от нашего общего горла». Потом он скромно заметил, что многие могут обвинить его в том, что он не покончил с Катилиной (хотя казнить римского гражданина имеют право только суд и народное собрание). Побег Катилины доказывает его виновность, и Цицерон сетовал на глупость тех, кто раньше не понимал этого. Если есть такие, для кого Катилина безвинный мученик, а он — злобный палач, то он готов выслушать подобные обвинения и взять весь груз решения на себя. Что касается заговорщиков, до сих пор остающихся в Риме, то у этой банды переодетых головорезов нет от него никаких секретов; их повсюду сопровождают «глаза» и «уши» консула, он даже знает их сокровенные мысли.
Что касается слухов, что Катилина направляется в Массилию, а не в Манлию, то это правдоподобно, хотя он, Цицерон, в этом сомневается: «Клянусь Геркулесом, даже если бы он и был невиновен в заговоре, то все равно погиб бы, защищаясь, а не сбежал, такой он уж человек». Цицерон очень проницательно оценивает своего соперника.
Он снова, и довольно подробно, коснулся распущенности Катилины, называл его совратителем молодежи, упоминая Тонгилия и других, говорил, что Катилина во многом преуспел благодаря тому, что убил некоторых их родителей и поделил наследство с сыновьями. Катилина, заметил Цицерон, бесстыдно принимал и активную, и пассивную роли. Его физическая сила и выносливость давно истощились за время безумных оргий.
Его друзья тоже разделяли с ним эти его пристрастия. Как и их учитель, они испытали все роли в постели. Миленькие мальчики, рожденные танцевать и услаждать слух пением, они тем не менее учились вонзать кинжалы и отравлять ядом, чего не скажешь, взглянув на их надутые губы и приглаженные бородки. Они промотали свое состояние в играх, в развлечениях со шлюхами, покупая дорогие вина, а теперь хотят перебить всех честных граждан и сжечь город, только бы не платить по долгам. Теперь, когда Катилина и его приспешники в бегах, что они будут делать без своих девиц и угодников долгими ночами? Возможно, танцевать голыми возле костра, чтобы согреться, предположил Цицерон.
Толпа на Форуме все это спокойно проглотила. Но разве мог хоть самый неразумный из них проглотить следующее? «В каком только грехе не повинен Катилина? — вопрошал Цицерон. — Во всей Италии не найдется такого отравителя, гладиатора, грабителя убийцы, фальшивомонетчика, обманщика, обжоры, расточителя, прелюбодея, совратителя молодежи или совращенного юноши, который бы не был приятелем Катилины. Какое убийство в последние годы обошлось без него? Какая распутная оргия?»
Ничто так не различается, как день и ночь. На моей стороне, заметил Цицерон, все скромные, целомудренные, честные, патриотичные граждане; на стороне Катилины — все дерзкие, горячие, распутные, склонные к предательству. «С одной стороны — справедливость, умеренность, смелость, мудрость и все хорошее, с другой — несправедливость, невоздержанность, трусость, предательство. Процветание борется с разорением, правота против обмана, благоразумие против безумия, надежда на будущее против безнадежного отчаяния. Даже если силы человеческие невелики, то сами боги определили, чтобы мерзость и порок подчинились стройному порядку вещей».
Какой же патриот мог не поприветствовать подобную речь?
В ходе своего выступления Цицерон несколько раз напомнил о возможности восстания рабов, говоря, что Катилине только того и нужно, чтобы воцарился хаос и чтобы государство разрушили беглые рабы и гладиаторы. Он ненавидит насилие, но во времена опасностей стоит быть начеку. И он снова воззвал к «бессмертным богам», чтобы они придали ему силы, ему и «непобедимому народу, процветающему государству и этому самому прекрасному из всех городов».
Голос Цицерона был превосходен, а композиция его речи — непогрешима, писал Экон. Я читал эти упражнения в ораторском искусстве и все больше хмурился.
Я отправил ответ с тем же посланником. Я написал ему, что гость, о котором он спрашивал, на самом деле проезжал по Кассиановой дороге, но ко мне не заехал. По взаимному соглашению, он больше не будет останавливаться у меня. Я не хотел, чтобы Экон беспокоился.
Дожди тем временем продолжались. Земля напилась, а поток устремился с прежней силой. Хотя нам еще придется побеспокоиться насчет сена, но о воде уже не стоит. В первый раз я увидел, как вода заставляет работать мельницу без помощи людей. Видя, как вертятся зубчатые колеса, сцепляющиеся друг с другом, передают вращение валам и жерновам, я вспоминал о Луции Клавдии, в котором все было так же гармонично. Он бы порадовался мельнице, и меня это восхитило. Я также вспомнил о Катилине, который помог мне разрешить одну проблему. Это меня радовало меньше, но я все равно желал добра ему и его компании. А потом, я старался не думать о них вовсе.
Но долго так продолжаться не могло, я знал. Вся Италия говорит о Катилине и ожидает решения его участи. Некоторые с удовольствием передавали слухи о восстании против оптиматов; другие презрительно сплевывали при упоминании его имени, ожидая его гибели; а иные обреченно готовились к гражданской войне, сопровождаемой смутами и разрушениями, что было не редкостью для Италии за последние десятилетия.
Я втайне надеялся, что Катилина уедет в Массилию, как и говорил. Но этого не случилось, или так мне показалось из письма, которое мне прислал Экон через несколько дней после октябрьских ид:
«Дорогой папа, дела в городе не дают мне возможности повидаться с тобой, а иначе я, конечно же, приехал бы. Мне недостает твоего уверенного голоса и советов. Я скучаю и по Вифании, и по Диане, и по моему брату Метону. Передавай им мой привет.
Новости здесь таковы, что Катилина решил поднять оружие, вместе с Манлием в Фезулах. Сначала он остановился в Арреции, чтобы разрешить там некоторые проблемы. Мы каждый день ожидаем восстания то на севере, то на юге, то здесь, то там. Народ в Риме взволнован и возбужден. Я такого не помню со времен Спартака. Люди ни о чем другом и не говорят, и даже у рыбного торговца и лавочника есть свое мнение. Как сказал один драматург: „Мир сотрясается словно паутина, задетая в одном ее углу“.
Сенат, по настоянию Цицерона, объявил Катилину и Манлия вне закона, врагами народа. Каждый, кто даст им прибежище, также станет врагом народа. Мне кажется, ты понял, о чем речь.
Армия теперь под командованием консула Антония. Война определенно будет. Люди говорят, что Помпей спешит в Рим из своих чужеземных походов, но ведь люди всегда так говорят о Помпее, не так ли?
Пожалуйста, папа, приезжай к нам в Рим и привози с собой семью. Ведь сейчас не время жить в поместье. Богатые люди всегда возвращаются в город на зиму, почему бы и тебе не вернуться? Если будет война, то, скорее всего, в Этрурии, а я спать не могу, когда думаю о том, насколько вы беззащитны. В городе вам будет спокойнее.
Если не хочешь возвращаться надолго, то хотя бы приезжай в гости, тогда мы с тобой поговорим подробнее, а то ведь в письме всего не скажешь.
Ожидаю тебя, твой любящий сын Экон».
Я дважды перечитал письмо. В первый раз меня тронула его забота, я улыбнулся цитате из Болифона (второстепенного драматурга, но Экон всегда интересовался театром) и покачал головой его предупреждению не пускать Катилину в мой дом; почему он вернется? При втором чтении меня поразило его искреннее беспокойство и тревога.
Когда мне нужно было его присутствие, Экон всегда приезжал ко мне в поместье, даже если я его и не просил. Теперь же он настойчиво убеждал меня посетить его, и я не мог отказать ему в просьбе. Я посоветовался с Вифанией. Спросил Арата, когда менее всего нужно мое присутствие (зная, что ему не терпится самому в город в начале декабря).
Для человека, подобно мне ненавидящего политику, трудно было выбрать более неподходящее время. Летом я попал в разгар выборов и даже против моей воли участвовал в голосовании. А зимой меня ожидало еще более впечатляющее зрелище — последний месяц консульства Цицерона, когда он постарается выжать все, что только возможно при такой власти. Иногда мне кажется, что жизнь подобна Критскому лабиринту: куда бы мы ни пошли, непременно ударяемся носом в песок, а где-то в глубине смеется Минотавр.
