Незабываемое впечатление — когда из темноты вырастает копье и острием своим касается твоей переносицы. Невозможно даже проследить приближение такой вещи, как копье, — угол зрения не позволяет, видно только мерцание наконечника, освещенного звездами, прорвавшимися сквозь тучи. Но можно сразу же рухнуть на колени, что я и сделал. И тогда я увидел, что это и в самом деле копье — различил и наконечник, и длинное древко. Оно со свистом пролетело над моей головой и глухо куда-то ударилось. Что-то стукнуло меня по спине, я не понял что. Сзади крикнул Метон. Замершее было сердце забилось снова. Мне показалось, что его поразили, потом я обернулся и понял, что он испугался за меня. Мы одновременно упали на колени и поползли к кустарнику, щедро осыпавшему нас дождевыми каплями.

Я попытался изменить направление и повернулся, но понял, что зацепился за ветки. Оказалось, что копье пронзило насквозь сверток с одеялами и качалось над моей головой.

Все равно как если бы я был ранен — передвигаться я не мог. За мной беспокойно ерзал Метон, пытаясь вытянуть копье, думая до сих пор, что меня ранили.

— Друзья! — позвал я, в надежде, что слово опередит следующее копье.

Последовала тишина, затем сверкнула молния и осветила все вокруг. Во время вспышки я разглядел копьеносца, прижавшегося к большому-плоскому камню возле входа в пещеру, он готовился ко второму броску. За ним, возле самого входа, стоял Катилина. Он поднял руку.

— Стой! — прокричал он.

Молния погасла, и на мир снова опустилась тьма. Я моргнул. Мне показалось, что приказание было произнесено слишком поздно. Копье уже летит. Катилина, при всей своей проницательности и уме, не может остановить его на лету.

Последовал жуткий, раскатистый удар грома, такой сильный, что я даже не мог сообразить, ударило ли меня копье или нет. Я съежился и поднял руки над головой. Через мгновение моего плеча коснулась рука. Я взглянул вверх. Далекая молния осветила скудным светом улыбающееся лицо Катилины.

— Гордиан! Ты выглядишь испуганным, — сказал он спокойно. — Давай пройдем внутрь, передохнем от дождя.

По другую сторону стены, построенной, чтобы перегородить дорогу в пещеру козам и детям, стояла тьма. Разожгли небольшой костер, но большая часть света поглощалась ревнивой темнотой. Это было царство теней, и свет казался чужеземцем.

Катилина склонился над костром и погрел руки.

— К счастью, нам удалось найти кое-какие щепки и поленья. Во время побега, конечно же, мы не могли захватить материал для костра. Дыма можно не бояться — строитель шахты поступил достаточно мудро, прокопав узкие туннели для вентиляции. Красс — дурак, упустил такую собственность. Я сказал, что шахта стоит того, чтобы ее осмотрели. Но он ответил мне, что ему однажды уже пришлось иметь дело с родом Клавдиев и он не хочет повторять опыт. — Он посмотрел на языки пламени. — Ну, что еще сказать про Красса? Он бросил меня.

— Посмотри, Луций, — сказал Тонгилий, — они принесли хлеба.

— И яблок — мы можем порезать их, погреть на огне и поесть горячего! И одеяла. Те, что внутри, не отсырели.

Из темноты появились остальные люди. Некоторых я видел и раньше, они ночевали у меня на конюшне. Другие были незнакомы мне. Кое-кто дремал, остальные сидели и смотрели на огонь. Они выглядели старше, чем Метон, но моложе меня с Катилиной. Все они были тяжело вооружены и по очереди сторожили вход в пещеру.

— Не думаю, что тебя обнаружат, по крайней мере, этой ночью, — сказал я. — В такую ночь пастухи сидят у себя в хижине, а преследователи поехали дальше. Они перевернули весь мой дом в поисках тебя. А потом поехали на север.

— Но они могли и следить за тобой, — сказал Катилина без всякого подозрения, высказывая прагматическое соображение. — Не для того я проделал весь путь, чтобы меня убили в этой норе охранники Цицерона. Пока мы здесь, нужно сохранять бдительность.

Тонгилий протянул ему печеное яблоко. Катилина улыбнулся.

— Еда! Одеяла! Может, ты и ванну с собой принес?

— Забыл, поверишь ли!

— Ах, клянусь Геркулесом, это плохо! Как было бы славно посидеть с тобой в горячей воде, вплоть до самого рассвета!

Метон просиял.

— Мы можем вернуться домой…

Я нахмурился. Катилина заметил это и покачал головой.

— Это и глупо, и бесполезно, Метон. Слишком опасно для твоей семьи. И для меня тоже. Нет, пока все не успокоится, я не могу приехать к вам. Интересно, почему они решили искать меня там? Как ты считаешь, Марк Целий предал меня?

Он посмотрел на меня, потом на Метона с его виноватым лицом. Тень сомнения отразилась в его глазах.

— Значит, Целий. Так и есть. Но вы ведь не предали меня, догадались, что я здесь, и не сообщили преследователям, не так ли?

Он пристально смотрел мне прямо в глаза.

— Нет, Катилина, мы никому не сказали.

Он вздохнул и принялся изучать язычки пламени.

— Простите. Последние дни несколько потрясли меня. Люди, которых я считал своими друзьями, отвернулись от меня. Те, кого бы я никогда не обвинил в страхе, открыто пожелали мне смерти. Цицерон! Чтобы его глаза сгнили!

— Да пусть распухнет его язык! — отозвался Тонгилий с неожиданной для него яростью. Он подобрал одно из яблок и с ненавистью швырнул его в стену.

— Его язык и так уже давно сгнил! — подхватил Катилина. — Все мы слыхали, что за помои вытекали из его рта сегодня.

— Тогда пусть его черви съедят! — крикнул Тонгилий, сжав кулаки и принимаясь расхаживать. Для его гнева не хватало места, тогда он подошел к стене и пнул ее ногой, а потом перепрыгнул через нее.

— Дождь охладит его немного, — сказал Катилина, не отрывая глаз от огня.

— Несколько дней тому назад ко мне приезжал мой сын Экон, — сказал я. — Он рассказал мне, что ты находишься под добровольным арестом, обвиненный в преступлении против закона Плавта. Как тебе удалось бежать? Что случилось?

Катилина наконец оторвал взгляд от костра. Из-за прихотливого пламени его лицо казалось одновременно и угрюмым, и забавным.

— Мир треснул по швам и постепенно распускается.

— Еще одна загадка?

— Нет, Гордиан. Ради тебя я сдержусь и буду говорить напрямик. Твой сын Экон сказал, что я под домашним арестом. А что еще он сказал?

— Что Цицерон убедил Сенат дать ему чрезвычайные полномочия — чрезвычайные меры по спасению государства.

— Да, таким же образом наши прадеды расправились с Гаем Гракхом. Мне должно быть лестно от этого. Конечно же, все доказательства были подстроены самим Цицероном.

— Каким образом?

— Он заявил, что я собираюсь перебить половину Сената в двадцать восьмой день октября. И предъявил анонимные письма, полученные некоторыми гражданами, с предложением поскорее убраться из города. Разве это настоящее доказательство? Знаешь, что я предполагаю? Эти письма написал секретарь Цицерона, Тирон, под диктовку своего хозяина. Старая жаба.

— Не говори дурно о Тироне, я помню его еще с тех пор, когда он помогал мне в деле Росция.

— Это было давно! С тех пор он стал таким же продажным, как и его господин. Рабы во всем уподобляются хозяевам, ты ведь понимаешь.

— Не важно. Так ты говоришь, что письма придумал сам Цицерон?

— А что, думаешь, я их написал? Или какой-нибудь каллиграф из моих людей, решивший предупредить друзей перед тем, как я начну кровавое побоище? Глупости! Все это придумал Цицерон, преследуя две цели: запугать сенаторов, которые всегда готовы поверить в заговор против них, и проверить тех, кто эти письма получил. Среди них был и Красс. Мне раньше казалось, что на него я могу рассчитывать — по крайней мере, косвенно, — но он при первой же возможности отвернулся. Чтобы не причинить себе хлопот, он направился прямиком к Цицерону и доложил о письме. Конечно, он догадался, что оно исходит от самого консула! Что за комедию они оба разыграли перед Сенатом! Как такой гордый человек, как Красс, мог позволить себе, чтобы с ним так играли? Не беспокойся, рано или поздно. Новый Человек из Арпина рассчитается с ним по-своему.

Чтобы держать сенаторов в состоянии истерии, Цицерон сделал еще несколько сообщений, основанных на донесениях его шпионов. Во-первых, он заявил, что двадцать седьмого октября мой друг Манлий подымет свою армию в Фезулах. И что с того? Манлий месяцами тренировал армию ветеранов Суллы, и никто это ему не запрещал. Но вот Цицерон говорит, что эта армия будет направлена против Сената. Это бессмыслица, но сенаторы проглотили и это. Он ведь предсказывал, и вот пророчество сбывается. Письмо служит доказательством. Письмо, понимаешь? Еще одно творение Тирона.

Потом он обвинил меня в том, что я собираюсь атаковать город Пренесту во время ноябрьских календ. Поэтому Цицерон вызвал гарнизон из Рима — как удобно, что Пренеста находится совсем близко от Рима! Никакой атаки не было — ее никто и не планировал, да если бы я и собирался атаковать этот город, то передумал бы, когда об этом стало известно всем. Консул надулся как лягушка и объявил себя спасителем Пренесты — в то время, когда вся затея была порождением его собственной фантазии! Какой способный полководец — умеет предсказывать даже несуществующие планы противника! Потом он приказал закрыть гладиаторские школы по всей Италии. Как будто я собирался подстрекать рабов к восстанию! Он объявил о большой награде тому, кто донесет о так называемом «заговоре»: рабам и вольноотпущенникам сто тысяч сестерциев, свободным — двести тысяч и прощение! Но никто не соблазнился такой замечательной наградой. Молчание — знак того, что руководители восстания запугивают исполнителей, сказал Цицерон, не заикнувшись даже о том, что заговора просто может и не быть. — Катилина покачал головой. — Когда один из его ставленников обвинил меня в нарушении закона Плавта, я решил промолчать. Враги давно мне угрожают разными расправами, и еще одна угроза мне нипочем. Я также не хотел упускать случая позабавиться за счет Цицерона.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, я прямо пришел к нему и посоветовал заключить меня под стражу в его доме! А где бы еще за мной так тщательно присматривали и не давали продолжать губить государство? И как же Цицерон смутился! Если я представляю угрозу, то меня нужно немедленно арестовать, а с другой стороны, как он сможет продолжать упрекать меня, когда я спокойно буду сидеть под его крышей? Ему вовсе этого не хотелось, и он отклонил мое предложение. Но даже тогда он выкрутился и обернул происшедшее себе на пользу. Если он не может обеспечить себе безопасность в городе, то как же он допустит меня в собственный дом? Да я же при любом удобном случае перебью всю его семью, даже голыми руками! Другие тоже отклонили мое предложение по его примеру. Когда же я предложил дом Марка Метелла, самого незаинтересованного во всем человека, то Цицерон сказал, будто я хочу укрыться в доме своего сторонника! Бедный Метелл! Теперь, когда я убежал, все уж точно дурно о нем думают!

— А почему ты убежал из города? — спросил Метон.

— Потому что сегодня Цицерон произнес речь в Сенате — о том, что предпочел бы видеть меня мертвым, — так прямо и сказал! У меня нет причин сомневаться в искренности его высказываний. Я просто спасал себе жизнь.

— Люди Цицерона говорили о других причинах, — сказал я. — Они говорили, что вчера вечером ты подослал к Цицерону своих убийц.

— Убийцы Цицерона убьют меня, если поймают!

— Но то, что они сказали, — правда? — переспросил Метон.

— Еще одна ложь! — Катилина глубоко вдохнул. — Цицерон утверждает, что два дня тому назад я тайком прокрался из дома Метелла на тайное собрание и замыслил убить его. Предположительно мои друзья — Гай Корнелий и Луций Варгунтей — должны были прийти к нему, якобы с визитом, проникнуть внутрь и убить ударами кинжалов. Как будто они после этого могли свободно уйти из дома! Но Цицерон хитер, поздно вечером он послал за некоторыми сенаторами, которые все еще сомневались. Он приказал им явиться к нему домой. Что это, подумали они, зачем он поднял нас с постели? Когда они прибыли, повсюду горели факелы и стояли охранники. Видишь, какая театральность? Он сообщил им, что его тайный агент принес ему ужасную весть — в этот час Катилина со своими сообщниками находится в доме на улице Косильщиков, намереваясь убить Цицерона! Исполнители — Гай Корнелий и Луций Варгунтей, известные его друзья и смутьяны. Вот увидите, сказал он, они приедут под утро, чтобы совершить ужасное злодеяние. А вы будете моими свидетелями. И вот на следующее утро Корнелий и Варгунтей на самом деле прибыли к нему в дом. Они постучали и потребовали, чтобы их принял консул. Рабы высунулись из окон и принялись их всячески ругать, Корнелий и Варгунтей в долгу не остались. Когда в конце концов выбежали охранники с мечами, Корнелий и Варгунтей стремительно убежали.

Предсказание Цицерона сбылось. Свидетели это видели своими глазами. Но что они видели? Двое людей, обвиненные в связях со мной, пришли к нему рано утром, потому что к ним, в свою очередь, пришли анонимные посланники и сказали: если им дорога жизнь, то пусть они немедленно поспешат к дому консула! Конечно же, всю эту сцену разыграл сам Цицерон. Все случилось, как он и предсказывал, ведь Корнелий и Варгунтей прибыли в возбужденном состоянии, испуганные, не знающие, чего ожидать, и когда их оскорбили, они тоже принялись выкрикивать ругательства. Их вынудили играть роль наемных убийц, и никому это не было известно до сегодняшней речи Цицерона в Сенате, когда он заявил о неудачном покушении и привел свидетелей — те кивнули в знак подтверждения! Этот человек просто чудовище. Гениальное чудовище, — сказал Катилина с горечью. — Понимаешь, когда он летом в первый раз высказал мысль, что его жизни грозит опасность, в то время, когда хотел отложить выборы, никто ему не верил; его преувеличенная охрана и доспехи казались всем смешными. Теперь он сыграл более умную шутку. Я не поверил своим ушам, когда услыхал его сегодня в Сенате, никто даже слова не сказал против. Только потом я поговорил с Корнелием и Варгунтеем и понял его обман. Никакою убийства мы не планировали. Это, конечно, не значит, что я не был бы доволен, увидев его мертвым. Мало что меня бы так обрадовало…

— И меня тоже, — сказал Тонгилий, неожиданно появляясь возле костра. Его плащ промок, с взъерошенных волос падали капли. — Дождь не прекращается. Он даже еще усилился. Молнии так и сверкают. Твое яблоко уже запеклось, Луций, вынимай его из огня. Но не ешь пока, а то обожжешься. Если бы только сжечь язык Цицерона!

Он посмотрел в темноту туннеля и засмеялся своей мысли. Портило ли жесткое выражение его красоту или, наоборот, усиливало? Он коротко рассмеялся и принялся опять расхаживать из угла в угол.

— У Тонгилия есть все причины для досады, — пояснил Катилина. — Цицерон и его упомянул в своей речи. Назвал его моим сожителем. Забавно, что такое бесполое создание, как Цицерон, любит смаковать подробности того, что он считает непристойным. Всякому известно, что он ненавидит свою жену, а дочь выдал замуж до того, как ей исполнилось тринадцать лет! Едва ли его кто-нибудь любил. И вот он без всякого стыда смеется над Тонгилием. Без стыда, без пола, все это ему заменяют высокомерие и злоба.

— А что сегодня случилось в Сенате, Катилина?

— Мне передали, что Цицерон собирается произнести речь против меня, не мог же я оставаться в стороне. Мне нужно было защищаться и не дать оставить себя в дураках. Меня охватила гордыня — «хюбрис», мне показалось, что я могу посоперничать с ним в ораторском искусстве. Теперь меня покарали боги. Речи как таковой и не было. Цицерон кричал, я кричал в ответ, сенаторы заглушали меня криком. Оказалось, что все меня покинули и я сижу один, в окружении нескольких товарищей. Мне кажется, тебе неведомо чувство этого стыда, Гордиан, с тобой так не обращались. Я умолял их вспомнить мое имя — Луций Сергий Катилина. Некий Сергий спасся из горящей Трои вместе с Энеем и приплыл в Италию. С самого начала наш род был одним из самых знатных в Риме. А кто Цицерон? Слыхал ли кто когда-нибудь о Туллиях из Арпина? Из городка с одной таверной и двумя свинарниками? Выскочка, хуже даже, чем чужеземец! Иммигрант — я так и назвал его в лицо.

— Сильные слова, Катилина.

— Ничего, он ведь угрожал моей жизни. «Почему такой человек до сих пор жив?» — он так прямо и сказал. Он напомнил о нескольких случаях, когда Сенат приговорил реформаторов к смертной казни, сказал, что им, нашим современникам, не хватает смелости повторить то же самое. Он заметил, что по закону консул и Сенат не имеют права выносить смертный приговор, но сказал, что я вне закона, потому что недостоин называться гражданином, раз решился на бунт. Он вдохновлял их на мое убийство. — А если ему это не удастся, он добьется ссылки — моей и моих сообщников. «Забирай своих подонков и убирайся, — сказал он. — Избавь Рим от своей заразы! Оставь нас в покое». Он много раз подчеркивал, что мне оставался только один выбор — удалиться или быть убитым.

Конечно, он не мог удержаться и не повторить еще раз самые лживые утверждения обо мне и моих товарищах прямо мне в лицо. Опять обвинял меня в распущенности; снова делал ужасные намеки, что я виновен в убийстве собственного сына. Он хотел, чтобы я потерял самообладание. Но мне очень не хотелось, чтобы он добился своей цели. Поэтому я решил хладнокровно опровергнуть все его домыслы, но кончил криком — потому что мне не давали сказать и слова.

Когда Цицерон намекнул, что всем его врагам место в специальном лагере, я больше не мог стерпеть. «Пусть каждый напишет у себя на лбу свое политическое кредо, чтобы все видели», — сказал он. «Зачем? — спросил я. — Чтобы легче видеть, кому следует отсечь голову?»

Тут все собрание зашумело, как море в шторм. Но у Цицерона сильные легкие, он специально тренировал свой голос и может говорить при любом шуме. «Настало время наказания, — прокричал он. — Врагов Юпитера, в храме которого мы собрались, нужно возложить на алтарь и принести ему в жертву. Мы их сожжем — живых или мертвых, живых или мертвых!»

Поднялся такой крик, что я испугался за свою жизнь. Я встал, придал каменное выражение своему лицу, насколько это было возможно, и направился к выходу. «Я окружен врагами, — крикнул я. — Меня обложили со всех сторон охотничьи собаки. Но имейте в виду — если вы разожжете огонь, чтобы уничтожить меня, я его погашу не водой, а своим презрением!»

Голос Катилины дрожал. Глаза блестели. Никогда еще я не видел его в таком расположении духа. Тонгилий склонился перед ним и положил руку на плечо. В течение долгого времени мы молчали. Нужно было подбросить веток в костер, но никто не пошевелился.

Наконец заговорил я.

— Так ты, Катилина, утверждаешь, что полностью не причастен ни к какому заговору? Что твои тайные собрания, общение с недовольными настоящим положением, связь с Манлием — все это ложные утверждения Цицерона? Признаешься ли ты в том, что не имел ни малейшего намерения совершить переворот?

Глаза его отражали языки пламени, но оказалось, они горели и внутренним огнем.

— Я не утверждаю, что полностью невиновен. Но говорю, что мои враги не оставили мне никакого выбора. Я всегда соглашался с политической системой Рима. Приходил на суд, когда меня вызывали, добивался компромиссов с такими людьми, как Цезарь и Красс; я участвовал в избирательных кампаниях и подвергался неслыханному поношению. Дважды собирался стать консулом, и дважды меня побеждали оптиматы. Никто не вправе говорить, будто я прибегал к незаконным мерам, пока оставалась возможность действовать легально. Здание Республики расшатано, из него вываливаются кирпичи, а оптиматы ревниво топчутся на крыше. Кто разрушает здание? Кто подбирает обломки и прилаживает их на место, используя все подручные средства? Почему этим человеком не могу быть я?

Да, иногда я сожалел, что не могу прибегнуть к насилию, но утверждать, будто существовал детально разработанный заговор, — нелепость. Я тайно встречался с друзьями; я советовался с Манлием по поводу готовности и преданности его войск. Называйте это заговором, если вам так нравится, но до сих пор это было всего лишь смутным желанием перемен, без всякого продуманного плана. Манлию не терпится привести в действие своих ветеранов. Лентул хочет подвигнуть на восстание рабов. Я утверждаю, что это безумие. У Кетега слишком горячая голова, которая одна может спалить весь Рим. — Он покачал головой. — Знаешь, о чем я мечтаю? Я вспоминаю о древних восстаниях плебеев, когда, защищая свои права, они просто собирались и уходили из города, оставляя патрициев искать компромисса. Если бы только мне удалось собрать всех бедняков, должников, беззащитных и решить их проблемы мирным путем, я бы без промедления согласился. Но это всего лишь мечты; оптиматы не поделятся ни малейшей частичкой своей власти. Руководителей мирного сопротивления перебьют, а последователей продадут в рабство.

Именно Цицерон довел государство до кризиса. Там, где не было никаких доказательств заговора, он их выдумал. Пока мы с друзьями мешкали, он заставил нас действовать. Он довел дело до того, что либо он, либо мы должны погибнуть, а иного не дано. Он своими силами поддерживал постоянный конфликт. Он думает, что разобьет нас сейчас; во время своего консульства он достиг значительной власти, люди его любят. Оптиматы целуют его пятки, он будет спасителем Рима.

Но и в этом я сомневаюсь. Услышав его речь, услышав постоянные требования отправить меня в ссылку, я сомневаюсь, что он удовлетворится достигнутым. Что, если аппетит его только разжигается? Успокоится ли Новый Человек из Арпина, когда избавит Рим от заговора, которого никогда не существовало, и удалит из государства бунтаря, которому так и не пришлось додуматься до своего бунта?

— Так ты собираешься уехать? — спросил Метон, пододвигаясь ближе к огню. — Или возьмешься за оружие?

— Уеду… — сказал Катилина, не в ответ, а словно пробуя это слово на вкус. — Перед тем как покинуть Рим, я отправил письма некоторым должностным лицам — бывшим консулам, патрициям, магистратам. Я сказал им, что еду в Массилию, на юг Галлии, не как преступник, скрывающийся от закона, а как миролюбивый человек, не намеренный терпеть оскорбления и не хотящий быть причиной беспорядков. И я туда уеду, если только они не загородят мне дорогу в Галлию. Я не готов взяться за оружие, я еще не уверен. Цицерон добился своего — он сделал меня изгнанником. Но он хотел вынудить меня пойти на отчаянные меры, и ему это не удалось.

— А что с твоей женой? — спросил я.

Он так повернул лицо, что свет от костра на него больше не падал.

— Аврелию и ее дочь я поручил Квинту Катуллу, одному из самых непреклонных оптиматов, но честному человеку. С ним она будет в безопасности; что бы ни случилось, он ей не причинит вреда, и никто его не обвинит в сотрудничестве со мной.

Буря усилилась. Снаружи доносились завывания ветра — словно то были полчища лемуров. От ударов грома пещера сотрясалась, как внутренность барабана. По склонам горы неслись потоки, выворачивая с корнем деревья и двигая камни. Вифания, должно быть, с ума сошла от тревоги, подумал я, и мне стало не по себе. Даже в такое ненастье охранники Цицерона могут вернуться ко мне домой и увидеть, что я исчез. Я все время размышлял над такой возможностью и не мог уснуть.

Время текло медленно. Люди Катилины спали по очереди, завернувшись в одеяла и прижимаясь друг к другу, чтобы согреться. Стража у входа не слишком усердствовала: даже Титан не посмел бы подняться на гору в такую погоду и напасть на нас. Катилина прислонился к каменной стене. Тонгилий положил голову ему на колени. Лицо Катилины оставалось в тени, но я видел, что его глаза открыты: время от времени они отражали свет пламени.

Метон задремал, но вдруг неожиданно проснулся и широко раскрыл глаза, вглядываясь в темноту. Неподалеку что-то сидело на камне, завернутое в покрывало, из-под которого поблескивало серебро.

— Что это? — прошептал он, поднимаясь и направляясь к этому странному предмету.

Катилина медленно повернул голову.

— Орел Мария, — сказал он тихо.

Я тоже уставился в темноту. Это был орел, с поднятым клювом и распростертыми крыльями. Серебро поблескивало, и он казался настоящей птицей, только замороженной. Метон подошел к нему, не смея дотронуться.

— Его несли впереди войска, когда Марий сражался с кимврами, тогда мы с тобой, Гордиан, были еще детьми.

— Он чудовищно тяжелый, — пробормотал Тонгилий сонным голосом. — Я знаю, ведь я сам его сюда затащил.

Катилина взъерошил его волосы, затем пригладил.

— Если дело дойдет до сражения, то он будет сидеть на моем штандарте. Замечательная вещь, не правда ли?

— А как он тебе достался?

— Долгая история.

— Буря усилилась, впереди у нас вся ночь.

— Достаточно сказать, что он мне достался от Суллы, во время его проскрипций. История его связана с кровью. Цицерон сказал Сенату, что я держу его дома вместо алтаря и обращаюсь к нему с молитвами перед тем, как совершить злодеяние. Своим языком он может запятнать даже чистое серебро.

— Орел, — произнес Метон, повернув голову так, что лицо его осветилось отраженным светом серебра.

— Да, — пробормотал я, почувствовав необычайную сонливость.

— Орел, настоящий орел, папа, ты видишь?

— Да-да, орел, — сказал я, закрывая глаза.