— Итак, — сказал я, усаживаясь поудобнее, — расскажи мне все, что тебе известно о Катилине и его сообщниках.

Экон посерьезнел.

— Я сознаю бремя ответственности, — сказал я.

— Я думаю не только о тебе, но и себе. Если хоть слово достигнет ушей Катилины, то виноват буду я…

— Ты ведь понимаешь, что вполне можешь мне довериться.

Он вздохнул и положил руки на колени. Я словно смотрелся в зеркало — настолько эта поза была мне знакома.

— Хорошо. Для начала, их больше, чем тебе кажется. Цицерон и Целий всегда говорят, что их легион, но ты считаешь, что Цицерон часто преувеличивает.

— Цицерон? Преувеличивает? — пошутил я.

— Да-да. Но в этом отношении он прав.

— И что все эти заговорщики собираются делать?

— Возможно, это не совсем еще ясно и им самим, но в их планы наверняка входит вооруженное восстание и смерть Цицерона.

— Так ты хочешь сказать, что все эти пластины, доспехи и охранники неспроста? Мне казалось, что их основная цель — запугать избирателей.

— Я не уверен, что Катилина собирался убить Цицерона до выборов, по крайней мере, он не готовил никаких конкретных планов убийства. Если бы Катилина выиграл на выборах, все пошло бы по-другому. Но теперь конспираторы сходятся в одном — нужно устранить Цицерона, во-первых, из мести, во-вторых, в назидание другим, кто захочет служить оптиматам.

— И кто эти люди? Назови их.

— Сам Катилина, конечно, в первую очередь… Потом молодой человек, который сопровождает его повсюду, по имени Тонгилий.

— Я знаю его. Он и у меня побывал. Кто еще?

— Самый главный после Катилины — Публий Корнелий Лентул Сура.

— Лентул? Лентул-«Ноги»? Не тот ли старый негодник?

— Тот самый.

— Да, Катилина выбрал довольно колоритную фигуру для своего окружения. Тебе знакома его история?

— Все из круга Катилины знают. И, как и ты, улыбаются при воспоминании о ней.

— Да, он умеет внушить очарование, не стану отрицать. Шесть-семь лет тому назад, как раз после того, как его выгнали из Сената, мне пришлось иметь с ним дело. Все вокруг кричали «подлец», но мне он не переставал нравиться. Мне кажется, что многие сенаторы тоже испытывали к нему симпатию, даже когда голосовали за исключение его из своих рядов. А кто-нибудь называет его «Ноги» в глаза?

— Только приятели-патриции.

«Сура» — это прозвище, означающее «икры ног», и было оно дано Лентулу во времена диктатора Суллы, когда он служил квестором. Тогда из его ведомства исчезла довольно крупная сумма денег, и Сенат вызвал его для разбирательства. Лентул вышел на помост и в довольно развязной манере заявил, что и не собирается предъявлять никаких оправданий (оправданий никаких и не было), он просто поднял ногу и похлопал себя по икре, как это часто делают мальчишки, когда, играя, пропускают мяч. Во времена диктатора растрата денег считалась всего лишь детской игрой, к тому же он был родственником Суллы. Прозвище закрепилось за ним.

Позже его привлекли к суду за одно должностное преступление, но оправдали с перевесом всего лишь в два голоса. Тогда он жаловался, что зря потратил часть денег для подкупа судей — хватило бы и одного голоса. Он действительно негодяй, как я и сказал, но не без чувства юмора.

Однако скандалы, связанные с его именем, не помешали ему добиться поста претора, а затем и консула; к несчастью, его выбрали в самое худшее время — шло восстание Спартака. Пострадал любой деятель, так или иначе связанный с властью; все принялись поносить друг друга, обвинять во всех грехах, и эта вакханалия продолжалась и после подавления восстания. Через год лишенного союзников и уязвимого для соперников Лентула исключили из Сената по обвинению в недостойном поведении. И на этот раз он показывал сенаторам не ногу, а склоненную голову, но удалился с таким же презрительным выражением на лице.

Лентул не пал духом. На его месте многие бы отчаялись, сломленные таким унижением, и удалились бы от дел, он же по новой начал политическую борьбу, с самого низа, как молодой человек. Год назад он был избран претором, через десять лет после первого своего назначения, а потом добился и восстановления в Сенате. Этому во многом способствовала его наглость, но у него имелись и положительные качества — старое патрицианское имя Корнелий, слава популиста, переданная ему по наследству его дедом, погибшим шестьдесят лет назад во время антигракхианских восстаний, брак с честолюбивой Юлией, родственницей Юлия Цезаря, с которой он воспитывал ее сына Марка Антония и, к тому же, умышленно ленивый, но на самом деле довольно действенный ораторский стиль, которому его чувство юмора придавало дополнительное очарование.

— Зачем же ему добиваться переворота? — спросил я. — Он ведь все-таки снова стал сенатором. Он даже может быть избран консулом.

— Но нет никаких надежд на успешный исход дела. Теперь в его речах меньше юмора и больше горечи и нетерпения. Таков человек, которому пришлось посреди жизненного пути начинать все сначала. И сейчас ему просто не терпится поскорее добраться до желанной цели.

— Цели?

— С недавних пор его характер немного изменился: он стал верить прорицателям. Говорят, что возле него постоянно вертятся какие-то предсказатели судьбы. И они вычитали прямо из книг Сивиллы, что троим из рода Корнелиев суждено править Римом. Двоих мы уже знаем — Цинна и Сулла. А кто будет третьим?

— Значит, эти предсказатели уверяют его в том, что ему суждено стать диктатором?

— Ничего удивительного. Да, они хитры, эти пророки. Ты же знаешь, что стихи Сивиллы представляют собой акростихи; читая первые буквы строк, можно разобрать спрятанные слова. И как ты думаешь, какое слово спрятано в тех стихах, о которых идет речь?

Я выпятил губы.

— Начинается наверняка с «эль»?

— Совершенно верно: «Л-Е-Н-Т-У-Л». И они, конечно, не сказали ему об этом напрямик, но сделали так, чтобы он сам прочел акростих, якобы случайно. Теперь on убежден, что боги предназначили его в правители Рима.

— Он с ума сошел, — сказал я. — Сейчас я понимаю, что ты говорил о всяких фантазиях среди этого круга людей. Да, человек, которого судьба довела до вершин власти, потом сбросила, а потом опять подняла, чувствует, что ему предназначена какая-то роль в жизни.

Я вытянул ноги и посмотрел вверх, на листву.

— Итак, значит, Лентул — те «ноги», на которых стоит Катилина?

Экон нахмурился.

— Одна из ног. Другая не такая крепкая.

— Заговор Катилины «хромает»? Прошу тебя, не надо больше загадок, связанных с телом человека!

— Есть еще один сенатор из рода Корнелиев, Гай Корнелий Кетег.

— Это не прозвище?

— Нет. Возможно, он еще слишком молод, чтобы ему давали прозвища. А то бы его прозвали «Горячая голова».

— Ты говоришь, «молод», но если он в Сенате, то ему должно быть не меньше тридцати двух.

— Едва ли. Он ведь знатный патриций, как Катилина и Лентул, у него есть возможности.

— Да уж, — сказал я, вспомнив, с каким выразительным достоинством вел себя Катилина. Ему не стоило никаких трудов сохранять уверенность в себе. «Новый человек», такой, как Цицерон, должно быть, смертельно завидует ему, ведь у него нет врожденной уверенности в своем превосходстве.

— Как и Лентул, Кетег из влиятельного рода, у которого есть связи повсюду. Но ему не хватает настойчивости Лентула, он молод, горяч, нетерпелив, говорят, даже склонен к насилию. Он не играет особой роли в Сенате, он не оратор — ему не терпится приняться за действие, слова только беспокоят его. У него, кстати, затруднения с ближайшими родственниками: в Сенате заседает и его старший брат, но он с ним даже не разговаривает. Говорят, что они не поделили наследство. Он считает, что его обманывают, и даже не столько семья, сколько Рок.

— Идеальный кандидат для революции. Если и не очарователен, то, по крайней мере, в своем уме.

— Тем не менее он убеждает некоторых. Он взывает к тем молодым людям из знатных семей, кто, как и он, ненавидит риторику, медленный ход политической жизни, кто чувствует себя обойденным оптиматом и у кого нет денег для карьеры, а добраться до власти тем не менее хочется.

Я подобрал веточку и принялся чертить на песке разные линии.

— Это самые главные заговорщики?

— Да. Лентул из-за своей настойчивости, а Кетег — из-за пыла и стремления победить.

— Это — «ноги», как ты выразился, — сказал я и начертил две линии. — А Катилина — голова. Но между головой и ногами должно быть тело. Не говоря уже о руках, пальцах, стопах…

— Мне казалось, что ты устал от метафор, связанных с организмом.

Я пожал плечами.

— Мне казалось, что я и слышать ни о ком не желаю, но тем не менее прошу тебя продолжать.

— Хорошо, тело — римский народ, конечно же. Если Катилина убедит его следовать за ним, если Лентул и Кетег помогут ему осуществить этот план, тогда тело и в самом деле найдется. А что касается рук — так это те, кто постоянно общается с Катилиной и его друзьями — сенаторы, всадники, люди, которые некогда были богачами и надеются стать ими опять, люди, которые и сейчас богаты, но надеются стать еще богаче; обычные рядовые граждане и свободные. Некоторых привлекает сама опасность предприятия, им скучно сидеть без дела, а иным нравится Катилина. Мне кажется, среди них есть и идеалисты, которым не терпится переделать мир. Им кажется, что они могут изменить положение дел.

— Экон, ты устал, как и твой отец, и заговариваешься. Они на самом деле могут изменить положение дел, только вот никто не знает, в худшую или лучшую сторону. Назови мне имена, Экон!

Он довольно долго всех их перечислял. Некоторые имена были мне знакомы, другие нет.

— Но ты ведь знаешь, кто такие Публий и Сервий Сулла?

— Внуки диктатора?

— Совершенно верно.

— Как низко падают высоко вознесшиеся, — сказал я, цитируя восточную поговорку Вифании.

— Связь с Суллой заходит довольно глубоко. Среди приверженцев Катилины сеть старые ветераны диктатора, поселившиеся в северных областях. Многие из них жалуются на тяжелые времена, их гнетет ярмо сельской жизни, так сказать, они вспоминают походы на Восток и участие в гражданских войнах. Когда-то перед ними склонялся весь мир, а теперь им самим приходится стоять по колено в грязи и навозе. Им кажется, что Рим не заплатил им как следует. Теперь же, когда их ставленник Катилина и во второй раз не прошел в консулы, они могут решиться на борьбу. В сараях они отыскивают старое оружие; чистят свои панцири и наколенники, затачивают мечи, прилаживают новые наконечники к копьям…

— Но разве могут старые ветераны причинить большой урон? Ведь их панцири покрылись ржавчиной, не говоря уже о жире, покрывшем животы. Когда-то у Суллы была лучшая армия, пусть так, но с тех пор его солдаты состарились и ослабли.

— Их военный предводитель — Гай Манлий, старый центурион. Он один из тех, к кому ездил Катилина в Фезулы. В течение многих лет он представляет интересы ветеранов. Манлий вел их голосовать в Рим, и он же удержал их от вооруженного выступления, когда Катилина проиграл. Кровопролитие тогда ни к чему бы не привело; Манлий позаботился о дисциплине в рядах. У него седые волосы, но, как говорят, здоровье у него отменное, плечи как у быка, а руками он сгибает стальную полоску. Он тренирует ветеранов и втайне собирает оружие.

— Манлий и в самом деле собирается возглавить поход?

— Заговорщики в Риме думают, что да, но, возможно, это всего лишь одно из их заблуждений.

— Но они могут быть и правы. Сулла на самом деле когда-то командовал сильнейшей армией. В молодости они побеждали и грабили; теперь же они станут сражаться за свои семьи в надежде на лучшую долю. А кто еще поддерживает Катилину?

— Есть и женщины, конечно.

— Женщины?

— Определенный круг в Риме — большинство из знатных семей, которым не терпится посекретничать. Враги Катилины говорят, что он сводник, предлагает им молодых красавцев в обмен на драгоценности или на секретные сведения об их мужьях. Но мне кажется, что многие из этих женщин — образованные, богатые, ухоженные — мечтают о власти не меньше, чем мужчины, и им прекрасно известно, что обычным путем им никогда ее не добиться. Кто знает, чего им наобещал Катилина?

— Политики без будущего, солдаты без армии, женщины без власти, — сказал я. — А кто еще поддерживает Катилину?

Экон замялся.

— Есть кое-какие слухи, толки, намеки, что в предприятие вовлечены люди и повлиятсльнее Лентула с Кетегом, даже более влиятельные, чем сам Катилина.

— Ты имеешь в виду Красса?

— Да.

— И Цезаря?

— Да, но, как я уже сказал, у меня нет доказательств. Хотя заговорщики надеются, что оба поддержат Катилину, когда он примется за дело.

Я покачал головой.

— Поверь мне, Красс в меньшей степени, чем кто-либо, надеется добиться выгоды от переворота. Цезарю он мог бы послужить лишь для достижения своих целей. Но если они участвуют в этом или просто поддерживают Катилину из тактических соображений…

— То представления о размахе меняются.

— Да, как оптическая иллюзия — низкий холм с белыми цветами превращается в высокую гору со снежной вершиной. Неудивительно, что Цицерон так беспокоится и расхаживает по городу с охраной, рассылая повсюду своих шпионов.

— Цицерону всегда известно, что творится в городе. Известно абсолютно все. Говорят, что врасплох консула не застанешь; будь то стычка в театре или драка на рынке. У него страсть собирать сведения.

— Или даже одержимость. Качество, присущее «новому человеку», ведь знати незачем проявлять бдительность для сохранения своего положения. И подумать только — началось все с меня, когда я расследовал дело Секста Росция и привлек к своей особе внимание молодого адвоката с никому не известным именем. А теперь и ты попался, — заметил я иронически. — А кто еще?

— Цицерон хитер и не желает, чтобы агенты знали друг о друге. Поскольку я обо всем докладываю Марку Целию, то только о нем мне известно наверняка…

— Если он действительно тот, за кого себя выдает.

— Мне кажется, что это правда, если только он не умнее Цицерона и Катилины, взятых вместе. Тогда Целий может быть только богом, спустившимся с небес, чтобы ввергнуть нас, смертных, в пучину бедствий.

— Даже и это меня вряд ли удивит. И вообще — все это грязно и недостойно. Хоть бы одно честное убийство за все это время.

— В такие уж времена мы живем, папа.

— Если уж мы заговорили о времени — когда нам ожидать решительных действий?

Трудно ответить. Заговор пока что слегка тушится, как похлебка на медленном огне. Катилина проявляет осторожность. Цицерон тянет время и ждет, когда его враги проявят оплошность, чтобы обвинить их наверняка. А тем временем Марк Целий сказал, что ты согласился, чтобы Катилина приехал к тебе еще раз.

— Я не давал согласия.

— Ты отказал Цицерону, когда он приходил к тебе в городе?

— И очень даже многословно.

— Для Цицерона все, что не прямое «нет», значит «да», и даже «нет» во многих случаях означает «может быть». Он, должно быть, не понял тебя. Целий просто уверен, что ты согласен продолжить свою работу. Папа, сделай то, что Цицерон просит от тебя. Катилина может и не вернуться. А если и приедет, ты просто предоставишь ему кров, и все. Это ведь очень скромная просьба. Я даже не прошу тебя примкнуть к кому-либо. Я пока что связан с Цицероном, и ты поступи так же, хотя бы прояви пассивную поддержку. В конце концов, всем нам будет от этого лучше.

— Я удивляюсь, Экон, что ты советуешь подвергнуть всю мою семью опасности только из-за какого-то неуверенного обещания, что нам потом — когда-то — станет лучше.

— Будущее уже решено. Ты ведь сам сказал, что не избавишься от опасности в любом случае, даже если прекратишь поиски истицы, отвернешься от всех дел.

— При чем тут истина? Или справедливость? Где их найти в таком беспорядке? И как их распознать, даже если мне удастся их найти?

На этот вопрос у него не нашлось ответа, и даже возможности такой не представилось, поскольку в это время к нам подошел странно одетый посетитель. Мы оба обменялись удивленными взглядами.

— Клянусь Геркулесом, что за… — начал я, но Экон откинулся назад и засмеялся.

По травянистому склону к нам спускалась Диана, высоко подняв подбородок, с таким напыщенным видом, до которого далеко даже Цицерону. Но ее высокомерие расстроило несколько неудачных шагов — сандалии были слишком велики для ее маленьких ножек. Она взяла покрывало со своей постели и обмоталась им наподобие тоги.

— Сегодня мой день рождения! — заявила она. — Теперь моя очередь надеть тогу и совершить прогулку.

— День рождения наступит только завтра. А насчет тоги… Ведь тебе еще нет шестнадцати лет. Кроме того…

Я был избавлен от необходимости прочесть лекцию о различии между мужчиной и женщиной — появился Метон и сердито набросился на сестру:

— Мои сандалии!

Он схватил ее за плечи, поднял и достаточно грубо переставил в другое место. Диана принялась плакать.

Не обращая на нее внимания, Метон обулся, мрачно посмотрел на меня, встал и скрылся за холмом.

Тога свалилась на землю. Диана, одетая в тунику, сжимала кулачки и плакала, взяв такую высокую ноту, что мне пришлось заткнуть уши пальцами. Экон поднялся и подошел к ней, чтобы успокоить.

Где же, в самом деле, справедливость в этом мире?