Водяная мельница никогда не заработает. Я горестно повторял про себя, что инженер из меня просто никакой — даже меньше, чем просто крестьянин, и неудивительно, что все мои труды оказались напрасными. Я постарался упростить модель — построил подобие мельницы из деревянных палочек, и она работала вполне прилично. Даже Арат, который никогда не стеснялся высказать критическое отношение к моим затеям, признал, что моя конструкция сможет работать. Но когда я заставил рабов вращать основное колесо (ведь в секстилии слишком жарко, и воды в реке недостаточно), то оно повернулось всего лишь на несколько градусов и остановилось. В первый раз рабы продолжали толкать колесо, пока две деревянные оси не треснули со страшным грохотом. Во второй раз я был более осторожным, но мельница все равно не захотела работать.

Она снилась мне даже ночью. Иногда она представлялась мне такой, какой и должна быть, — вертелись колеса, жернова перемалывали зерно, в мешки сыпалась мука; иногда — в виде чудовища, злобного, давящего рабов своими механизмами и плюющегося кровью.

Почему столько времени и мыслей я уделяю постройке мельницы? Я повторял себе, что это мой дар благодетелю — Луцию Клавдию. Знак того, что я не просто живу на подаренной мне земле, но и сознательно пытаюсь усовершенствовать хозяйство. Это и вызов Публию Клавдию, который хочет лишить меня прав на реку. Все это правда (как и то, что мельница будет ценным сооружением на моей территории), но она также служила мне и развлечением. Тайны Немо и Форфекса оставались неразгаданными. Вместо того чтобы ломать голову над ними, я беспокоился о своих неудачах в строительстве; вместо того чтобы приняться профессионально распутывать таинственные события, что доставило бы мне удовлетворение, я довольствовался конструированием. Одержимость техническими планами позволяла мне забыть и об испорченной воде в колодце, и о сгнившем сене.

Но все эти неприятности были ничто по сравнению с тем, что ожидало нас всех — не только в Этрурии или в Риме, но и по всей Италии. Я могу повторять, что у меня совсем нет предчувствия катастроф, но это неправда. Человек, повернувшийся к огню спиной, может утверждать, что не видит огня, но он чует его тепло; он видит его отсветы на окружающих предметах и свою тень перед собой. Я предчувствовал, до чего может довести борьба между Катилиной и Цицероном, поэтому предпочел беспокоиться по поводу мельницы.

В конце секстилия Диана праздновала свой седьмой день рождения. Дни рождения девочек не так уж часто празднуются среди римлян, но двадцать шестой день секстилия, за четыре дня до сентябрьских календ, вдвойне значим для нас: в этот день не только родилась Диана, но и Марк Муммий спас из рабства Метона. Мы всегда в семье отмечали этот праздник, готовили угощение; Вифания загодя дала необходимые указания Конгриону. Экон с Мененией должны были нанести нам ответный визит.

Они приехали в повозке до праздника, вместе с Билбоном и пятью другими рабами. Как я заметил, это были самые сильные из всех рабов Экона и у каждого под туникой был спрятан кинжал. Я пошутил насчет того, что он ходит с охраной, как Цицерон, но Экон не засмеялся.

— Потом объясню, — сказал он загадочно, словно я требовал серьезных объяснений. А я просто шутил.

Вифания приложила немало усилий, чтобы Менения чувствовала себя как дома, между ними, казалось, и в самом деле установились дружеские отношения. Метон с Дианой радовались приезду старшего брата. Пока все были заняты друг другом, я решил отвлечься от компании. Я разыскал Билбона, который с остальными рабами отдыхал за конюшней и играл в бабки. Билбон славился скорее своей силой, а не ловкостью, и поэтому вскоре он вышел из игры. Я подозвал его. Он последовал за мной, и мы удалились на расстояние, достаточное, чтобы нас никто не услыхал.

— Мой сын окружил себя охраной, чтобы защитить двух не представляющих особого интереса людей, да еще на такой безопасной и оживленной дороге.

Билбон нахмурился и покачал головой.

— Хозяин ничего зря делать не станет, как и всегда.

— Как всегда, Билбон. Хотел бы я, чтобы ко мне вернулась прежняя наблюдательность. Почему так много кинжалов?

— Времена в городе неспокойные.

— В городе всегда было неспокойно. Мой сын во что-то ввязался?

— А разве он сам не может ответить вам?

— Если бы ты был новичком в хозяйстве моего сына, то я бы и не стал разговаривать с тобой. Но поскольку я тебя очень хорошо знаю, то тебе нечего скрывать, Билбон. Скажи правду, Экон замешан в чем-то серьезном?

— Хозяин, вы знаете жизнь. Опасности подстерегают на каждом шагу.

Я внимательно смотрел ему в глаза, зная, что меня не собьет с толку его уклончивость. Он силен как бык и предан как собака, но он не может долго скрывать что-то от постороннего взгляда. Я заметил, что его лицо покраснело вплоть до корней соломенных волос.

— У него новое дело, — признал он.

— По чьему поручению?

— Одного молодого человека, который был и на дне рождения Метона — вы видели его. Через несколько дней он пришел к молодому хозяину. С такой модной бородкой.

— А имя у него есть? — спросил я, заранее зная ответ.

— Марк Целий.

— О, клянусь Нумой, я так и знал! Они и на Экона набросили свою паутину.

Раз уж я разрушил его непрочную оборону, то Билбон решил быть со мной откровенным.

— Там что-то связанное с заговором — планы убийства Цицерона и свержения правительства. Молодой хозяин ходит по ночам на собрания — втайне от всех. Я не так уж и много знаю; я остаюсь снаружи, вместе с другими рабами и охранниками. Но на этих собраниях бывают очень большие люди — сенаторы, всадники, патриции — все те, кого в течение многих лет можно было видеть на Форуме. И Марк Целий там тоже часто бывает.

Пока он говорил, я сжимал кулаки и тихонько скрежетал зубами. Экону следовало бы получше узнать, повторял я себе, кто его настоящий хозяин Цицерон или Катилина, прежде чем пускаться в такие авантюры. Одно дело — расследовать обстоятельства обыденного убийства или спора о собственности; другое дело — очертя голову бросаться в дьявольскую игру Цицерона и Катилины. Это не просто грозит ему неимоверной опасностью; кроме того, я учил его быть сыщиком, а не шпионом. По моему мнению, почетно находить истину и предоставлять ее на всеобщее обозрение, но недостойно честного человека прятаться и шептаться по ночам.

До меня дошло, что у Экона могло не оказаться другого выбора. Мне представилось безголовое тело, появившееся в римском доме, и я сжал тунику Билбона.

— Ему угрожали? Запугивали? Его заставили бояться за Менению, за всех нас?

Билбона поразила моя настойчивость.

— Мне так не кажется, хозяин, — сказал он спокойно. — Марк Целий пришел к нам вскоре после того, как вы уехали из Рима. Все было очень по-дружески — молодой хозяин похож на вас, он тоже не любит работать с неприятными людьми. Мне кажется, он охотно согласился на предложение Целия. Если и были угрозы, то о них мне ничего не известно.

Слышать, как такой гигант разговаривает с тобой успокоительным тоном, было абсурдно. Не менее дикими казались мои сжатые пальцы, вцепившиеся в его тунику, словно ручки испуганного ребенка. Я отпустил его и сделал шаг назад.

— Следи за тем, чтобы остальные всегда имели при себе кинжалы, даже когда играют, — сказал я. — И прикажи кому-нибудь следить за Кассиановой дорогой. Если Экон считает нужным иметь охрану, то я ему доверяю. Но он должен знать, да и ты тоже, что здесь не безопасней, чем в городе.

Я долго бродил по поместью и пытался собраться с мыслями. Вернувшись в дом, я застал всю семью в атрии — они спасались от полуденной жары. Вифания с Мененией лежали на подушках лицом друг к другу; Диана сидела скрестив ноги на полу возле них и играла с куклой; Экон с Метоном сидели на скамейке возле бассейна. На полу лежала игра, которую мне однажды подарил Цицерон, под названием «Слоны и лучники». Очевидно, они уже закончили играть, поскольку бронзовые фигурки лежали кучей на одной стороне. Когда я к ним подошел, то услыхал, как Метон говорит о Ганнибале.

— О чем вы разговариваете? — спросил я насколько возможно беззаботным голосом.

— О вторжении Ганнибала в Италию, — ответил Метон.

— Вместе со слонами, — добавил Экон.

— На самом деле слоны не дошли до Италии, — сказал Метон, поворачиваясь к Экону. Ему доставляло большое удовольствие играть роль учителя своего старшего брата. — Они умерли среди снегов, во время перехода через Альпы. И люди Ганнибала тоже умирали десятками тысяч. Не помнишь разве, что несколько лет тому назад, когда я впервые приехал в Рим, один из магистратов устроил зрелище в Большом цирке — про то, как Ганнибал пересекал Альпы. Из всякой грязи и мусора устроили маленькие горы и овраги. Снег изображали белыми полотнищами, а снизу прятались рабы с веерами, чтобы развеять его. Но слоны были настоящими. Их и не убивали, просто научили ложиться на бок и замирать. — Улыбка его погасла. — Один из рабов, изображавший карфагенского солдата, попал под слона, и его раздавило. Так ужасно — красная кровь на белом снегу, — ты не помнишь, Экон?

— Да, помню, конечно.

— А ты, папа, помнишь?

— Смутно.

— Так что, Экон, как говорит Марк Муммий, победа в сражении зависит не только от численности войск, храбрости и тактики, но и от внешних условий — дождя, снега, болотистой местности, неожиданного урагана. «Слоны и солдаты, конечно, важны, — говорит он, — но люди сражаются, и битва зависит от них, а погода от богов». Ты как-нибудь поговори с Муммием на эту тему. Он все знает о великих полководцах и известных сражениях.

Я покачал головой.

— И как это вы заговорили о Ганнибале? Ах, ну да, вижу, вы играли в «Слонов и лучников».

— Да, папа, — отозвался Экон. — Метону очень нравится военная история.

— Неужели? Ну ладно, оставьте на время разговор о битвах. Экон, мне нужно с тобой поговорить о мельнице.

Экон пожал плечами и встал. Метон тоже хотел было встать, но я помахал ему рукой.

— Оставайся здесь. Займись Мененией, проследи, чтобы твоя сестра не слишком ей досаждала. Ты и так, вероятно, устал от мельницы.

Метон хотел что-то сказать, но передумал и опустил глаза. Он снова сел на скамейку и принялся играть бронзовыми фигурками.

— Его действительно привлекает все, связанное с армией, — сказал Экон, пока мы шли к речке. — Я даже и не знаю, откуда у него такой интерес. Мне кажется, ему всегда нравился Марк Муммий…

— Давай поговорим о другом; чем ты, например, занимался в последнее время?

Экон вздохнул.

— Я так и думал, что ты неспроста позвал меня посмотреть на свою мельницу. Кстати, как она?

— Неважно. Это такая же неудача, как и все то, что происходит в поместье.

— Что, дела идут плохо?

Мы дошли до мельницы. Я нашел тенистое место и жестом предложил Экону прилечь рядом со мной. Вместе мы смотрели на грязь и узкую полоску воды посередине.

— Сначала я поведаю тебе о своих событиях и опасениях, — сказал я. — Потом ты мне все расскажешь.

Я подробно рассказал ему все, что происходило в поместье за время его отсутствия, — то, как мы обнаружили труп Форфекса, о загрязнившемся колодце, о встрече с Гнеем Клавдием, о смерти Клемента.

— Папа, ты бы дал мне знать обо всем. Написал бы мне письмо.

— А тебе следовало написать мне о встрече с Марком Целием.

Экон искоса бросил на меня подозрительный взгляд.

— Я узнал об этом от Билбона, — объяснил я. — Нетрудно было догадаться.

— Признаюсь и я — мне уже известно о теле в колодце.

— Но как…

— Метон рассказал мне. Большую часть.

— И ты вновь выслушал меня, как будто ничего не знал!

— Я хотел послушать, как рассказываешь ты, с начала до конца. Метон говорил слишком прочувствованно, а ты довольно последовательно. Метон очень гордится, что опознал Форфекса по родимому пятну на руке. А ты почти ничего не сказал об этом в своей версии.

— Правда? Метон, пожалуй, и сейчас считает, что виноват Гней Клавдий.

— Он склоняется к этому мнению.

— Даже если бы это и был Гней Клавдий, то у меня нет против него никаких доказательств. Но ему известно, что мы его подозреваем. Я ведь напрямую сказал ему, что он виновен и что это бесспорно. Впрочем, я не только об этом хотел поговорить с тобой…

— Папа! Ты так ведешь себя, как будто ничего особого не случилось — подумаешь, нашли безголовый труп! На этот раз это не просто угроза, а намеренная порча имущества. Мне кажется, если эту загадку никто так и не разрешит, то тебе следует вместе с семьей переехать в Рим.

— Экон, мы уже говорили на эту тему, — сказал я нетерпеливо. — На всех нас не хватит места, да к тому же мне вовсе не нравится жить в городе. Я могу предложить и тебе покинуть Рим и жить у нас в поместье. Все лучше, чем работать на Марка Целия. Почему ты позволил ему вовлечь себя в заговор Катилины и его дружков? Ты разве не понимаешь, что это опасно?

— Папа, я работаю на консула Республики.

— Слабая защита, если что-то обнаружится; ведь тебя могут убить прямо на тайном собрании, если узнают, что ты шпион. И чем тогда Цицерон поможет тебе?

Экон в задумчивости щипал себя за нос.

— Я знаю, что ты невысокого мнения о Цицероне в последнее время, папа. Мне кажется, что ты полностью потерял уважение к нему после того, как он выиграл на выборах. Но ты должен поверить, что с друзьями он честен.

— Не говори только, что ты следишь за Катилиной всецело из дружеских чувств.

— Почему, папа? Я делаю это за деньги. Это ты соглашаешься по дружбе.

В его голосе зазвучали строгие нотки, которых я до этого не слыхал. Никогда еще между нами не было серьезных споров, и я вдруг понял, что мы находимся на пороге первого из них. Я отвернулся и глубоко вздохнул. Экон сделал то же самое.

— Мне кажется, что мое волнение до некоторой степени пройдет, если ты расскажешь мне все обстоятельства, вовлекшие тебя в это дело, — сказал я наконец. — Чего добивается Катилина?

— Правда то, что говорит Марк Целий: Катилина со своими сообщниками замышляют осуществить переворот. Они надеялись выиграть выборы, тогда перемены начались бы сверху, Катилина использовал бы свое положение консула и полагался на друзей в Сенате; вместе бы они все осуществили путем радикальных реформ или посредством гражданской войны, если бы реформы не удались. Катилина предпочитал этот путь. Кажется, он всерьез надеялся на свое избрание. Но теперь ему осталась только возможность вооруженного восстания. Катилина колеблется. Оказалось, что со всех сторон его подстерегают трудности.

Сочувствую я ему, — заметил я слегка иронично.

— Ну так вот, заговорщики пока ничего противозаконного не совершили, по крайней мере, их не в чем обвинить. Они ничего не записывали. Они встречаются тайно, sub rosa, как говорится. Катилина довольно буквально отнесся к этому выражению, — улыбнулся Экон. — Он в действительности подвешивает розу в той комнате, где собираются его друзья, чтобы напомнить им, что роза символизирует тайну и что ни одно слово не должно достичь посторонних ушей. Но Цицерону все известно.

— Потому что ты шпионишь за ними.

— Не я один. Я, к тому же, не член самого близкого кружка Катилины. Я принадлежу к кругу тех людей, которым он доверяет и кто может быть полезен ему, когда наступит время. Но при этом я многое знаю и умею отличить правду от досужих домыслов, ходящих повсюду по поводу их заговора. Эти люди поверили в собственные фантазии. Иногда мне кажется, что они вовсе не видят никакой опасности.

— Только Цицерону не говори об этом! Не такое мнение он ожидает услышать.

Экон вздохнул.

— Папа, ты безнадежно циничен.

— Нет, я просто описываю Цицерона. Разве ты не видишь, что ему представляется возможность сыграть грандиозную роль? Если ему покажется, что государству ничего не грозит, он еще что-нибудь выдумает.

Экон заскрежетал зубами. Мне показалось, что мы опять подошли к грани спора. Я решил пойти на попятную.

— Расскажи мне подробности, — сказал я. — Кто эти заговорщики, знаю ли я их? Кто еще работает на Цицерона?

— Ты и в самом деле хочешь, чтобы я рассказал? Мне казалось, что ты не желаешь вмешиваться в политику, что ты умыл руки.

— Лучше знать, чем не знать.

— Но тайны опасны. Кому они становятся известны, на того ложится груз в полной мере. Ты действительно хочешь возложить на себя такую ответственность?

— Я хочу знать, с какими людьми водится мой сын. Я хочу знать, кто угрожает моей семье и почему.

— Значит, ты отказываешься от своего неучастия? Значит, ты не желаешь больше прятать голову в песок, как страус?

Я вздохнул.

— Перья страуса высоко ценятся, но их легко сорвать. Голова в песке лишает его способности передвигаться и защищаться.

— И оставляет снаружи длинную шею, которую так легко перерезать кинжалом, — сказал Экон.

— Умное замечание.

— И еще более меткая метафора.

Мы оба рассмеялись. Я сжал его руку.

— Ах, Экон, ты говоришь, что эти заговорщики обманывают себя, но я сам заблуждался, думая убежать от Рима. Никто не может уйти от него! Спроси любого раба, который убежал до Геркулесовых Столпов или до парфянской границы и которого привезли обратно в клетке. Все мы рабы Рима, вне зависимости от своего положения и вопреки тому, что говорят законы. И только одно делает человека свободным: истина. Я хотел повернуться спиной к истине, думая, что таким образом мне удастся избежать Судьбы. Но человек не может отвернуться от себя самого, от собственной натуры. Всю жизнь я искал справедливости, зная, как нелегко ее добиться; иногда, если мы не можем добиться справедливости, то стоит хотя бы поискать правду и довольствоваться ею. Теперь, мне кажется, я и о справедливости забыл, и даже потерял способность обнаруживать истину. Но не стоит отказываться от поисков.

Я вздохнул и закрыл глаза — на них падали солнечные лучи, проникающие порой сквозь листву.

— Тебе понятен смысл моей сумбурной речи, Экон? Или я слишком стар, а ты слишком молод?

Я открыл глаза и увидел, что он широко улыбается.

— Папа, мне кажется, что порой ты забываешь, насколько мы похожи.

— Возможно, особенно когда мы далеко друг от друга. Когда ты со мной, мне лучше, я чувствую себя сильнее.

— Для сына больше и мечтать не о чем. Хотел бы я, чтобы ты так думал и по отношению…

Его голос дрогнул, и я понял, что он имеет в виду. С нами не было Метона, оставшегося в саду вместе с матерью и сестрой. Ему снова не доверяют.