К тому времени как тело вытащили из колодца, наступила темнота.

С первой попытки поднять его не удалось. Сначала попробовали опустить раба с дополнительной веревкой, которую он обвязал вокруг рук и плеч. Из колодца появился перепуганный, дрожащий раб, а вслед за ним и тело. Вид его, окровавленного, обнаженного, безглавого, был настолько ужасен, что некоторые рабы вскрикнули от страха и отпустили веревку. Веревка заскользила по рукам тех, кто еще удерживал ее, и обожгла ладони. На дне колодца послышался громкий всплеск. А через мгновение в колодце исчез и конец веревки, словно змея, заползшая в свою нору, презрительно вильнувшая на прощание хвостом.

Эта неудача разволновала наиболее суеверных из рабов. Я слышал, как вокруг меня шептали: «Лемур». Осмотревшись вокруг себя в темноте, я не мог определить, кто из рабов произнес это слово. Все они выглядели одинаково испуганными. Казалось, что слово произнес теплый вечерний ветерок.

Я понял, что колодец дважды отравлен. В первый раз — когда в него бросили разлагающееся, окровавленное тело. А во второй раз — когда рабы подумали, что там лемур. Теперь никто не осмелится брать из него воду, рабы будут всеми средствами избегать этого места, выбирать другую дорогу или опускать глаза, чтобы не смотреть на страшный колодец.

Только благодаря Арату, умевшему обращаться с рабами, мне удалось подвигнуть их на вторую попытку, хотя солнце уже почти село. Раб, опускавшийся в первый раз, отказался. Добровольцев больше не было. Арат выбрал одного дрожащего человека и надавал ему тумаков. Раб молча позволил обвязать себя веревкой. А что еще оставалось делать? Я определенно не мог пойти из-за болевших плеч, а Метону я запретил. В конце концов, я поступил как любой рабовладелец и позволил своему управляющему самому разбираться с рабами доступными ему средствами.

На этот раз потрясение при виде трупа не было столь велико, рабам удалось удержать веревку. Но зрелище все равно было не для слабонервных — распухшее тело, зияющая рана на шее, зловещее отсутствие головы. Труп положили на вымощенную камнями площадку перед колодцем. С него стекала вода, устремляясь во всех направлениях. Рабы вскрикивали и отскакивали, чтобы ручейки не коснулись их ног.

В одном из окон дома виднелся силуэт Вифании. Я послал одного раба предупредить ее, чтобы она не пускала сюда Диану, да и сама не приходила. О чем она думает, разглядывая группу рабов, собравшихся вокруг колодца в наступающих сумерках? Очень скоро она узнает правду. И все в поместье узнают о трупе — теперь правду не спрячешь, как в случае с Немо…

Я велел принести факелы, чтобы получше рассмотреть тело. Рабы нерешительно топтались вокруг — им не терпелось как можно скорее уйти. Я приказал Арату отпустить их, но с тем условием, чтобы все они через час собрались возле конюшни. Я наклонился над трупом, морщась от боли в плечах и от ссадин на коленях и локтях, в тех местах, где я содрал кожу, стукаясь о стены колодца. Метон, взяв факел, опустился на колени рядом со мной.

— Ну, Метон, что ты видишь?

Он нерешительно кашлянул. Даже при красноватом свете факела было заметно, насколько он бледен.

— Тело настолько раздулось, что трудно сказать. Я даже не знаю, с чего начать.

— Попробуй мысленно составить что-то вроде списка вопросов. «Или-или», как выражаются философы. Мужчина или женщина?

— Мужчина, конечно.

— Старый или молодой?

— Такой же, как Немо? — спросил он неуверенно.

— Почему ты так подумал?

— Седые волосы на груди среди черных. И такие же узловатые пальцы. Не юноша, но и не старик.

— Темный или светлый?

— Трудно сказать, поскольку он опух, хотя, мне кажется, он немного загорел на солнце. Волосы на половых органах темные.

— Раб или свободный?

— Раб, — сказал он без сомнения.

— Почему?

— С того места, где я стоял, я заметил его спину.

Я постарался перевернуть тело, но это оказалось мне не по силам — болели плечи. Метон отложил факел и помог мне.

— Вот, — сказал он, подымая факел и указывая на тело.

В неясном, мерцающем свете мы увидели доказательство того, что человек был рабом. Его плечи и спина были покрыты шрамами. Некоторые из них были старыми и почти зарубцевались, но некоторые выглядели вполне свежими. Пока он жил, его постоянно били.

— Что явилось причиной его смерти?

Метон склонил голову, размышляя.

— Очевидно, он был мертв до того, как его скинули в колодец, поскольку он без головы. Конечно, если она не находится там.

Он искоса взглянул на колодец.

— Не думаю. Я там ничего больше не видел, да и рабы тоже. Но опять же, как и в случае с Немо, ты предполагаешь, что его убили. Мы не знаем наверняка. Нет видимых ран, кроме той, на шее. Возможно, ему тоже отрезали голову уже после смерти. Кто знает, как он умер?

— Надо сначала узнать, кто он.

— И откуда он.

— Очевидно, тот, кто оставил тело Немо в конюшне, тот и… — нахмурился Метон. — А как мы этого назовем?

Я посмотрел на распухшее тело.

— «Ignotus», — сказал я. — Что значит «Неизвестный».

Через несколько минут вернулся раб из дома.

— Хозяйка просит вас вернуться, — сказал он, украдкой бросая взгляд на труп. — А Конгрион жалуется, что ужин стынет.

— Скажи хозяйке, что мне не хочется есть. И попроси Арата собрать людей у конюшни.

— И Конгриона тоже?

— Да, и его.

При свете Метонова факела мы прошли к конюшне. Рабы собирались, перешептывались между собой. Через некоторое время из дома вышел Арат, сопровождаемый кухонными рабынями и Конгрионом. Управляющий подошел ко мне и тихо сказал:

— Все собрались. Вы сами им скажете или мне выступить перед ними?

— Я сам выступлю.

Арат шагнул вперед.

— Тихо! Случилось нечто очень важное, и хозяин хочет с вами поговорить.

Он отступил и остался стоять рядом со мной, не присоединяясь к остальным рабам. Конгрион тоже стоял в стороне, хотя его помощники подошли к толпе рабов. Даже среди рабов существует неравенство.

Я еще ни разу не обращался сразу ко всем рабам. В свете факелов я ясно видел их лица, и они озабоченно смотрели на меня. Слишком мягкий хозяин был Луций Клавдий, а я и того мягче. Кто-то из них, вероятно, предал меня.

— Сегодня в колодце нашли мертвое тело, — сказал я. Ни для кого это новостью не явилось, так как присутствовавшие при этом уже проболтались, но до сих пор событие это вызывало удивление и беспокойство. — Знает ли кто из вас, как оно туда попало?

Никто не ответил.

— Итак, никто из вас не имеет ни малейшего понятия, как это произошло, когда и кто сделал это?

Все как один уклончиво закачали головами, закашлялись. Наконец один из них набрался мужества и вышел вперед, подняв руку. Это был самый старый раб, седобородый Клемент.

— Да, говори.

— Несколько ночей тому назад мне показалось, что я услышал…

— Да-да?

— Звук из колодца. По ночам я часто просыпаюсь — никогда я теперь уже не сплю спокойно. Часто подымаюсь и… У меня с молодости такая привычка. Мне необходимо часто выходить проветриться. Другие смеются, но ведь я уже старик и мне простительно…

— Ближе к делу! — приказал Арат. — Что ты слышал?

— Было уже поздно, ближе даже к рассвету, чем к закату. Луна уже села, и стало темно. Я спал под навесом, позади амбара. Меня разбудил звук — откуда-то донесшийся всплеск. Мне показалось, что со стороны колодца. Такой заглушенный, как будто что-то сбросили в колодец. Я встал, чтобы помочиться, а затем снова лег.

— И какой ночью это случилось? — спросил я.

— Три ночи тому назад. Или четыре. Я уже забыл. Я только сейчас вспомнил, услышав про это тело в колодце.

— Смешно! — воскликнул Арат. — Встал, чтобы помочиться, и услышал всплеск. Да ему это со сна почудилось.

— Мне кажется, Арат, ты смеешься над ним без всякой причины, — оборвал я его резко. — Почему бы ему и не услыхать всплеск посреди ночи? А что-нибудь еще ты слыхал, Клемент?

Он поскреб бороду.

— Слыхал ли я? Мне кажется, кто-то протопал неподалеку, но я тогда особенно ни о чем не задумывался. Ночь была жаркая, а люди часто просыпаются в жару, как и я. Может, кому-то тоже понадобилось облегчиться. Разве рабы не могут просыпаться и ходить ночью?

— Но видел ли ты этого человека? Ты помнишь, что он делал? Он говорил или насвистывал? Было ли что-то особое в его походке?

Клемент снова задумчиво поскреб бороду, но потом покачал головой.

— Нет, ничего такого я не припомню. Я помню, что кто-то ходил в той стороне ночью. Может, мне приснилось, а может, это была другая ночь.

— Бесполезно его дальше спрашивать, — сказал Арат. — Что с него толку.

— Напротив, — сказал я. — Он более бдителен, чем те, кому доверено охранять поместье.

Кроме Клемента, никто ничего не слышал. Остальные казались безнадежно слепыми и глухими. Я предупредил их, что незамедлительно прикажу высечь того раба, который скрывает правду, как только это обнаружится; я попытался увидеть в их глазах проблески вины, но находил только естественное для рабов выражение простого страха. Я уверил их, что колодец очистят — на меня как на главу хозяйства падает эта ответственность, хотя я и не знал, как это нужно делать. Насколько мне известно, Катон в своей книге не затрагивает этот вопрос. Я и не знал, как очистить колодец и какие обряды нужно при этом совершить. Какого рода загрязнение произвел Игнотус и как долго оно продлится? Мне нужно было посоветоваться с Аратом, но ведь я ему не вполне доверял. Можно было спросить у Клавдии, но я не хотел рассказывать ей о случившемся.

Нескольким рабам я приказал перенести тело Игнотуса в сарайчик возле конюшни, а остальных отпустил. Когда они разошлись, ко мне подошел Арат.

— Может, их попытать, хозяин?

— Что?

— Они рабы, хозяин. Вы разговариваете с ними, как будто это солдаты или свободные люди на рынке. Обычно рабы никогда ни в чем не признаются, если их как следует не подвергнуть пыткам. Только силой можно чего-то от них добиться. Ведь вам известен закон: признание раба является доказательством только тогда, когда оно сделано вследствие пытки.

— Но, следуя этой логике, пытать придется и тебя, Арат. Что ты на это скажешь?

Он немного побледнел, не зная, шучу я или говорю серьезно. Я и сам этого не знал.

Ночь выдалась жаркая — везде, кроме моей комнаты, где царил ледяной холод. Вифания была просто вне себя. Она смазала мои синяки и ссадины, но отказалась разговаривать и отвечать на вопросы. В кровати она повернулась ко мне спиной и наконец заговорила:

— Что бы от тебя ни требовали, соглашайся. Чтобы никаких больше трупов, понятно? Забудь о своей гордости и подумай о детях. И чтобы никаких больше глупостей вроде исследований колодца!

Этой ночью я не спал. В моем воображении из колодца подымались безголовые трупы и бродили по окрестным полям.

Утром Метон разбудил меня. Волосы его были еще взъерошены со сна. Он тяжело дышал, как будто кто-то за ним гнался.

— Папа, просыпайся!

Я сжал его руку и посмотрел на него сонным взглядом.

— Папа, мне все ясно! Я проснулся и все понял! Я просто сбегал посмотреть на труп, чтобы удостовериться.

— О чем ты говоришь? Об Игнотусе?

— Не об Игнотусе, папа. Не зови его так. Я знаю, кто он, и ты тоже. Пойдем, я покажу тебе. Я тебе все докажу.

Он с беспокойством ждал, пока я надену сандалии и накину на плечи тунику. Вифания натянула одеяло на голову.

Метон вел меня к сарайчику, нетерпеливо пробегая вперед, а затем ожидая меня. Тело Игнотуса лежало на небольшой скамейке. Вонь от него уже распространилась по всему помещению. Нужно что-то сделать с ним до того, как встанет солнце, а то мы никогда не избавимся от вони.

— Вот, папа, ты видишь?

— Что?

— Вот, на тыльной стороне левой руки.

Я наклонился, застонав от боли во всем теле. Его безжизненная рука так вывернулась, что мне была видна метка на запястье. Она была грубой треугольной формы, чуть побольше монеты, розовая.

— Родимое пятно, — узнал я. — Да, прошлой ночью я обратил на него внимание. Я и тебе хотел указать на него, да забыл. Оно стало бы немаловажным доказательством, если бы нам удалось узнать, у кого было подобное пятно.

— Но я и так знаю. Ты слышишь меня? Я знаю этого человека. Прошлой ночью у меня появились какие-то смутные мысли, но я не понимал, чего они касаются. Ты продолжал задавать свои вопросы «или-или», и пятно просто вылетело у меня из головы. Но этим утром я проснулся и все вспомнил. Такое случалось с тобой, папа?

— Да, каждое утро я совершаю во сне великие открытия.

— Я не шучу, папа. Так, значит, ты не помнишь, где мы в прошлый раз видели это пятно? Я помню! — Он выглядел очень довольным собой.

— Да, если я и видел такое пятно, то ты прав — я не помню, — сказал я скептически.

— Если бы ты был повнимательней, то тоже вспомнил бы. Это Форфекс!

— Форфекс? — переспросил я с сомнением, вспоминая, где я слышал это имя.

— Пастух коз на горе Аргентум. Раб Гнея Клавдия, тот, кто повел нас показывать шахту и ранил себе голову.

— Тот, кто повел Катилину, ты хочешь сказать. Мы просто шли позади. — Я посмотрел на родимое пятно. — Нет, не помню я такого пятна на его запястье.

— Но зато я помню! Тогда я заметил его. И еще подумал, что оно похоже на синяк, как будто он сам себя ударил. Вчера я не смог вспомнить, а сегодня утром все встало на свои места. Но ведь ты все замечаешь, папа?

— Форфекс! — Я вспомнил ужас, охвативший пастуха, вспомнил, как он бегал по пещере и ранил себе голову, как разгневал своего хозяина. Я с сомнением покачал головой. — По чему еще можно опознать его?

Я внимательно осмотрел тело. Оно вряд ли принадлежало человеку одного возраста с Форфексом. Размер, цвет кожи, все было другим; оно ужасно отличалось от того раба, который провожал нас на гору, я не мог просто сопоставить их вместе, хотя такое превращение могло случиться с любым телом.

— И пятно, и, главное, шрамы на спине, папа! Помнишь, как Гней Клавдий принялся избивать его, Когда мы уезжали? Ведь он явно частенько поколачивает рабов. Неудивительно, что у Форфекса так много шрамов на спине.

— Да, я помню, как его били, но пятно…

— Да, но ведь я-то помню. Главное, мы знаем, кто он и откуда взялся. Это Форфекс, и он был рабом Гнея Клавдия.

— Если бы только знать наверняка…

— Куда верней? Разве может быть у разных людей одинаковое родимое пятно? Это ведь Форфекс, как ты не понимаешь?!

Он ожидающе улыбнулся, но нахмурился, заметив на моем лице тень сомнения.

— Ты не веришь мне, папа?

— Не то чтобы…

— Ты не доверяешь моей памяти. Ты подвергаешь сомнению мои суждения.

— Если ты помнил о пятне, то почему не опознал его прошлой ночью?

— Потому что прошлой ночью… — он задумался, подыскивая объяснения, — это просто не пришло мне в голову, вот и все!

— Метон, со временем многое из памяти стирается, и особенно полагаться на нее не стоит…

— Папа, у тебя на все готов ответ, — сказал он довольно сердито. — Если бы вместо меня об этом сказал Экон, то ему-то ты сразу поверил бы! Ты бы и не сомневался.

Я глубоко вздохнул.

— Возможно.

«Потому что Экон — это Экон, а ты — это ты», — хотел я сказать.

— Ты просто сердишься.

— Что?

— Да, ты сам не помнишь, вот тебе и обидно. Ты сам не заметил пятно, хотя такой наблюдательный, а я заметил. Или забыл, а я вспомнил! Потому что хотя бы один раз моя память и восприятие оказались лучше, чем твои. И ты должен признать это!

Это обвинение показалось мне нелепым. Оно еще более доказывало, что Метон не вполне вышел из детского возраста. Но тем не менее я почувствовал беспокойство. Что может быть хуже для человека в моем возрасте, как не подвергать сомнению свои способности?

Конечно, возможно, Метон и прав. Если так, то я должен потребовать объяснений от Гнея Клавдия. Но что, если Метон ошибается? Что, если он просто из гордости цепляется за это объяснение? Как я могу ему поверить?

И если это Форфекс, то что тогда? Ответственен ли за его убийство Гней Клавдий? Кто из рабов помогал ему? А кто виноват в смерти Немо? Хотел ли он просто запугать меня? Как это связано с загадкой Катилины — или это простое совпадение? А вдруг не совпадение, что Катилина и Форфекс вместе ходили по шахте? Даже если это Форфекс, то след мог вести и к Катилине, и к Марку Целию… и к Цицерону…

Я поймал себя на том, что мысли мои устремились по тому же кругу, что и в случае обнаружения Немо. Неужели Метон прав и я старею? Я уже не молод, и хотя бывают люди, чей разум с годами только развивается, чаще всего происходит обратное.

Оказалось, что я в течение долгого времени взираю на родимое пятно. Метон стоял, сжав кулаки и устремив на меня пристальный взгляд. Он ждал от меня окончательного ответа.

— Пока что мы примем на веру, — сказал я, — что Игнотус — это Форфекс. Если Гней Клавдий и причастен к убийству, то он все равно будет все отрицать. Поэтому, насколько получится, мы должны порасспрашивать его рабов.

До тех пор, пока Метон не разжал кулаки и не опустил плечи, я не знал, насколько он был напряжен. Я подумал, что он сейчас улыбнется в знак победы, но вместо этого он едва не заплакал.

— Ты понял, папа, — сказал он очень серьезным голосом, — что я прав и что я помню.

— Надеюсь, что да, — сказал я, хотя сам весьма сомневался в этом.