ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Мы мельком встречались десять лет тому назад, но еще со времен скандала с весталками у меня не было с ним ничего общего, я почти не видел его, даже когда он посещал Форум во время предвыборной кампании и ходил по улицам со своей свитой (римские политики нещадно преследуют честных граждан в лавках, тавернах, даже в публичных домах и выпрашивают у них голоса; единственный способ избежать их преследования — быстро бежать в противоположном направлении).
Встреча с Катилиной пробудила во мне впечатления от прежней встречи, и я живо вспомнил, как он тогда выглядел — человек, которому пошел четвертый десяток, с черными волосами и бородой (более консервативной формы, нежели теперь), с гармоничными чертами лица, так что его можно было назвать не просто красивым, а прекрасным. Он был в высшей степени привлекателен, в нем просвечивало таинственное очарование, выражавшееся в блеске глаз и улыбке, то и дело появлявшейся на его устах.
Время и людская суета пощадили его, как обычно говорят о вине и о женщинах; сохранился он хорошо. В уголках глаз и рта затаились морщины, но они были из того рода черточек, что появляются от чрезмерной улыбчивости, придавая лицу очаровательную мягкость. Но вместе с тем человек он был довольно жесткий.
Неудивительно, что многим он не нравился с первой же встречи.
— Гордиан, — сказал он, сжимая мою руку. — Сколько лет прошло. Помнишь ли ты наши встречи?
— Как же не помнить?
— Марк Целий мне так и сказал. Тогда, если все в порядке, ничего, что я приехал к тебе немного погостить?
— Да, конечно, — сказал я. Если от Катилины не ускользнуло легкое сомнение в моем голосе, то он предпочел сделать вид, что не заметил его.
— Марк Целий меня в этом уверил. Мне нужно что-то вроде убежища, где можно отдохнуть время от времени от мирской суеты, и Целий подсказал мне это место. Очень мило с твоей стороны предложить мне свое поместье.
До меня дошло, что он до сих пор держит меня за руку. Его рукопожатие было таким естественным и успокаивающим, что я даже не замечал его. Я слегка отодвинулся. Катилина отпустил мою руку, но продолжал смотреть мне прямо в глаза, как будто не хотел отпускать от себя.
— Это Тонгилий, — указал он на своего спутника, молодого человека атлетического телосложения, с волнистыми коричневыми волосами, массивной челюстью и гладко выбритым подбородком.
Я подумал, уж не передается ли очарование Катилины, как болезнь, другим людям, так как у Тонгилия были блестящие зеленые глаза и располагающая улыбка. Он кивнул и сказал глубоким голосом:
— Рад чести познакомиться со старым приятелем Катилины.
Я, в свою очередь, тоже кивнул. Потом мы некоторое время посидели молча на наших лошадях. Мне следовало как-то по-хозяйски приободрить и поприветствовать их, пусть даже натянуто, но никакие слова мне на ум не приходили. Вот и случилось то, о чем говорил Марк Целий.
Я опасался этого мгновения, пытался предотвратить его, пытался уклониться от ответственности, но теперь, когда все уже было позади, я почувствовал какое-то разочарование и пустоту. Рядом со мной находился Катилина, и я в этом не находил ничего страшного. Напротив, с ним стадо даже как-то спокойнее, и тревожился я только об одном — неужели я так отупел, что не могу чувствовать даже совсем близкую опасность.
Первым заговорил Катилина:
— А кто вон тот всадник за тобой — твой сын?
Я оглянулся и увидел приближавшегося к нам Метона. Он скакал с севера, со стороны стены; должно быть, его сменил Арат, и теперь ему уже не нужно было следить за рабами.
— Да, это мой младший сын, Метон.
Вспомнив о своих детях, я все-таки почувствовал некое волнение, доказывающее, что я не окончательно потерял разум.
— Метон, у нас гости. Это — Луций Сергий Катилина. А это — его товарищ, Тонгилий.
Метон подъехал поближе, изобразив на лице неловкую улыбку. Встреча с такими известными людьми смутила его. Катилина протянул руку, и Метон пожал ее. Слишком охотно, как я заметил. И вдруг он прошептал:
— А вы и в самом деле спали с весталкой?
Моя челюсть так и отвисла.
— Метон!
Катилина запрокинул голову и так громко рассмеялся, что моя лошадь беспокойно фыркнула. Тонгилий смеялся с закрытым ртом. Метон покраснел, но видно было, что его скорее гложет любопытство, нежели смущение. Я вытер пот со лба и тихо простонал.
— Ну, — сказал Катилина, — теперь я знаю, какими историями позабавить вас после обеда!
Он опять протянул руку и взъерошил волосы Метона. Тому, казалось, понравился этот жест.
Я надеялся, что Катилине не понравится, как у нас готовят, и он уедет. Но Конгрион не оправдал моих ожиданий. В этот вечер он превзошел самого себя. И попросила его об этом Вифания. О незнакомцах она всегда судила по внешнему виду, и ей очень понравилось, как выглядят Катилина и Тонгилий. Мы превосходно пообедали тушеной свининой с бобами и фасолью.
После того как мы поели, я приказал рабам вынести подушки в атрий, но Вифания не захотела присоединиться к нам. С тех пор как я женился на ней, она не забывала о том, что она свободная женщина, но не следовала при этом примеру римских матрон и не беседовала с незнакомыми людьми после обеда, пусть даже и в присутствии своей семьи. Диану она забрала с собой. Метон остался. Его присутствие смущало меня, но я не мог так просто запретить ему сидеть с нами. Ведь ему, в конце концов, обещали рассказать историю.
— Превосходное угощение! — сказал Катилина. — Еще раз благодарю вас за то, как вы меня принимаете.
— Признаюсь, что поначалу я сомневался, стоит ли мне принимать тебя в своем доме, Катилина.
Я говорил медленно и четко.
— Ты из тех людей, в которых чувствуется противоречие, а я сейчас достиг такой точки в жизненном пути, когда мне менее всего хочется встречаться с противоречиями и неразрешенными проблемами; скорее, наоборот. Но Марк Целий постарался убедить меня… очень даже постарался.
— Да, ему удается убеждать других людей, он человек талантливый и напористый.
В голосе Катилины не было ни малейшего намека на иронию, и глаза его сверкали по-прежнему добродушно.
— Да, он красноречив. И он также знает, что смелый жест убеждает сильнее всяких слов.
Катилина кивнул. И опять ничего в его виде не показало, что он догадывается о скрытом смысле моей реплики.
— Тебе, кажется, нравятся загадки.
Катилина улыбнулся. Тонгилий рассмеялся. Они обменялись многозначительными взглядами.
— Приходится признать, — сказал Катилина.
— Это его единственная слабость, — сказал Тонгилий. — Или, по крайней мере, он так любит говорить. Это ведь тоже своего рода шутка — человек, которого обвиняют во многих грехах, признается, что его главный грех — играть словами и задавать загадки.
— А ты, Гордиан, — сдается мне, что тебе больше нравится разгадывать загадки, чем придумывать их самому.
— Мне приходилось их разгадывать.
— Ну тогда вот тебе простенькая. — Он немного подумал и продолжил: — Съедобный плод, незнатного происхождения, пересаженный из сельской почвы в каменистую городскую, где, вопреки всем ожиданиям, он процветает и простирает далеко свои усики-отростки.
— Слишком легко, — сказал Метон.
— Неужели? — сказал Катилина. — Я придумал ее прямо сейчас.
— Плод — это горох. А каменистая городская почва — это римский Форум.
— Продолжай.
— А ответ на загадку — Марк Туллий Цицерон.
— Почему?
Метон пожал плечами.
— Ведь каждый знает, что Цицерон унаследовал свое семейное имя от предка, у которого была трещина в носу, похожая на трещину в горошине — cicer, гороховый нут. Цицерон родился в Арпине — деревенская почва — и добился успеха в Форуме, который весь вымощен камнями. Там он и процветает, хотя никто не ожидал, что человек столь незнатного происхождения заберется так высоко.
— Прекрасно! — воскликнул Катилина. — А усики? — спросил он, глядя не на Метона, а на меня.
— Его влияние, связи, простершиеся так далеко, — сделал вывод Метон.
— Да, ты прав, эта загадка слишком легка, — сказал Катилина. — Когда я буду задавать ее в следующий раз, нужно будет усложнить ее. А как ты думаешь, Гордиан?
— Да, — откликнулся я. — Ответ очевиден. Слишком все ясно.
— Где все ясно — в загадке или в жизни? — спросил Тонгилий.
На мгновение мне показалось, что он всерьез задал этот вопрос и что тут-то мы снимем наши маски. Но потом гость рассмеялся, и я понял, что он всего лишь хотел позабавить вопросом своего учителя загадок.
— Насколько я понимаю, вместе с Цицероном вы провели лет пятнадцать — двадцать, — сказал Катилина.
— Семнадцать. Я встретил его в последний год диктатуры Суллы.
— Ах, да, Целий мне говорил. Дело Секста Росция.
— А тебе довелось присутствовать на заседании суда?
— Нет, но я много слышал о нем. Тогда все говорили о Цицероне, но сейчас я вспоминаю, что и твое имя было упомянуто. Знаменательное событие, своего рода веха в жизни. По-видимому, можно сказать, что вы с Цицероном создали друг другу репутацию.
— Ты слишком превозносишь меня. Так же можно и хвалить ложку Конгриона за то, что она приготовила такой чудесный соус.
— Уж слишком ты скромен, Гордиан.
— Я не хвалю и не порицаю достижений Цицерона. Точно так же я работал на Красса, на Гортензия и на многих других.
— Тогда я прав хотя бы в том, что Цицерон создал тебе репутацию?
— Дело Секста Росция оказалось поворотным пунктом для всех, кто имел к нему отношение.
Катилина кивнул. Он поднес кубок к губам, осушил его и вновь поставил на стол, чтобы его наполнили. Я оглянулся и увидел, что рабов рядом с нами нет.
— Метон, сходи и позови кого-нибудь с кухни, — сказал я.
— Не нужно никого звать, — сказал Катилина и подошел к столу, на котором Вифания оставила глиняный кувшин с вином.
Я с удивлением наблюдал за тем, как римский патриций сам себя обслуживает, но Катилина держался так, как будто ничего особенного не случилось; он вернулся к своему ложу.
— Это ваш собственный урожай? — спросил он.
— Остался со времен Луция Клавдия, которому раньше принадлежало поместье. Мне кажется, что вино именно этого года наиболее удачное.
— И мне так кажется. У него очень темный и богатый вкус, и очень гладкий к тому же. Оно не резкое и вместе с тем согревает горло и желудок. Придется мне попросить бутылочку перед тем, как я уеду.
— И как скоро вы предполагаете уехать?
— Останусь здесь на день-другой, с вашего позволения.
— Да, мне кажется, что из-за предстоящих выборов вам придется часто находиться в Риме.
— И в сельской местности тоже, — сказал он. — Но я покинул Рим, чтобы немного отдохнуть от политики. Поговорим лучше о чем-нибудь другом.
Метон робко кашлянул.
Тонгилий засмеялся.
— Кажется, молодой человек напоминает нам об обещанной ему истории.
— Ах да, про весталок.
— Если вам не хочется рассказывать, можете не говорить, — сказал я.
— Как, и позволить, чтобы чужие злые языки вливали грязь в уши молодого человека? Лучший способ предупредить клевету недругов — рассказать все самому, до того, как реальность обрастет домыслами. Известно ли тебе уже кое-что, Метон?
— Он ничего не знает, — сказал я. — Я сам только едва упомянул о слухах в разговоре с ним.
— Значит, ему известно, что меня обвиняют в совращении девственной весталки.
— И еще вас вызывали в суд.
— Не без вашей помощи, Гордиан.
— До некоторой степени да.
— Твой отец — скромный человек, — сказал Катилина Метону. — Скромность — одна из римских добродетелей, хотя ее восхваляет чаще, чем следуют ей.
— Так же обстоит и с девственностью среди весталок, — заметил Тонгилий.
— Потише, Тонгилий. Насколько я помню, Гордиан не слишком благочестив, но не стоит так выражаться в его доме. И не нужно порочить честь весталок, ведь в той истории все остались невинными, даже я сам. Ах, Метон, редко мне представляется возможность самому все рассказать человеку, который совершенно ничего не знает о том случае и не слыхал до этого порочащих слухов. Давно я не вспоминал эту историю.
— Разве что на суде.
— Тише, Тонгилий! Нет, я не буду повторять то, что сказал на суде, ведь мне не нужно сейчас опровергать обвинения. Нужно уважать достоинство весталок. Я расскажу то, что сочту нужным.
Он прочистил горло и допил вино.
— Ну так вот. Случай этот произошел десять лет тому назад, перед восстанием Спартака. Мне довелось познакомиться с одной весталкой по имени Фабия; я встречал ее на скачках, в театре и на званых обедах.
— Мне казалось, что весталкам нельзя встречаться с мужчинами, — сказал Метон.
— Это неправда, хотя после скандала, о котором идет речь, правила их поведения ужесточились, чтобы не допустить повторения подобного случая. Но тогда весталки еще могли появляться в свете, в обществе друг друга и своих старших компаньонок. Они поклялись только соблюдать целомудрие, а не удаляться от мирской жизни.
Однажды ночью меня разбудили и передали срочное послание Фабии; она просила меня прийти в их Храм, говоря, что опасность грозит ее чести и жизни. Как же я мог отказаться?
— Но ведь нельзя заходить к весталкам после захода солнца, за это полагается смертная казнь.
— Но если опасность грозит прекрасной молодой девственнице? Разве я не сказал, что Фабия была прекрасна? Очень прекрасна — не правда ли, Гордиан?
— Возможно, я не помню.
— Ха-ха! Твой отец отличается не только скромностью, но и уклончивостью. Раз увидев лицо Фабии, невозможно его забыть. Я-то никогда не забывал, как она выглядит. Тонгилий, не строй гримасы! Наши отношения были чисты, выше всяких подозрений. Ах, я вижу, что Гордиан скептически посматривает на меня. Он и тогда в этом сомневался, но сомнения его не помешали ему помочь нам избежать суровой участи. Но я опережаю события.
Я поспешил к дому весталок. Двери, как всегда, были открыты. Закон, а не перегородки, защищает девушек от вторжения. Мне случалось бывать в комнате Фабии, разумеется, днем и в сопровождении третьих лиц, поэтому я без труда нашел дорогу к ней. И она очень удивилась, увидев меня, ведь оказалось, что она вовсе не посылала никакой записки! Какой-то недруг сыграл со мной шутку, подумал я, и вдруг раздался пронзительный крик.
— Крик? — переспросил Метон.
— Из-за занавески. Я отдернул ее и увидел упавшего мужчину с перерезанным горлом. Рядом лежал окровавленный нож. Но я не успел скрыться, и в комнату вошла сама Дева Максима. Да, неприятная ситуация, что ни говори.
Тонгилий опять громко рассмеялся.
— Луций, да у тебя способности к оценке ситуации!
Катилина поднял брови — типично патрицианский жест, который в сочетании с бородкой и всклокоченными кудрями придал его лицу выражение сатира, наблюдающего за отбившейся от стада овцой.
— Конечно, ничего недостойного мы не совершили, это очевидно, ведь мы с Фабией были одеты, — но сам факт, что я находился на запрещенной территории, да к тому же рядом с мертвым телом! Ты знаешь, чем это мне грозило, Метон?
Метон отчаянно замотал головой.
— Гордиан, ты определенно пренебрегаешь его воспитанием. Разве ты никогда не рассказывал ему пикантные истории из своей практики? Когда весталку уличают в неподобающем поведении с мужчиной, то последнего приговаривают к смерти посредством публичного бичевания. Хотя, конечно, это очень больно, да и унизительно, но можно придумать участь и похуже, смерть есть смерть, в конце концов. Весталку же ждет еще более мрачная судьба.
Я взглянул на Метона; он внимательно смотрел на Катилину, широко раскрыв глаза. Тонгилий, должно быть, много раз слышал эту историю, и теперь он, казалось, забавлялся простодушием Метона.
— Рассказать тебе, как наказывают весталок за неблагочестие? — спросил Катилина.
Метон кивнул.
— Катилина, — возразил я, — ребенок не заснет ночью.
— Ерунда! Человеку в его возрасте свойственно интересоваться подобными вопросами. Пятнадцатилетний молодой человек даже крепче спит, если ему рассказали о всяческих зверствах.
— В этом месяце мне исполнится шестнадцать, — сказал Метон, чтобы напомнить нам, что он уже почти мужчина.
— Вот видишь, — сказал Катилина. — Ты слишком оберегаешь его, Гордиан. Так вот, сначала с весталки срывают ее венец и льняную накидку. Затем верховный понтифик сечет ее розгами, ведь по религиозным законам он начальствует над ней. После того как весталку высекли, ее наряжают как умершую, кладут в закрытые носилки и несут по Форуму, сопровождая шествие плачем подруг — пародия на похороны. Грешницу несут к Коллинским воротам, где уже готов маленький подземный склеп с подстилкой, лампой и некоторым запасом пищи. Палач ведет ее вниз по лестнице, но не причиняет ей никакого вреда, ведь она до сих пор остается священной девушкой, посвятившей себя Весте, и ее нельзя так сразу убить. Лестницу подымают, двери склепа запечатывают, землю сверху разравнивают. И никто не берет на себя ответственность за лишение ее жизни, представляя богине Весте возможность самой расправиться с ней.
— То есть ее погребают заживо? — спросил Метон.
— Совершенно верно! Теоретически, если обвинение ложно, то богиня Веста не станет лишать весталку жизни, и она останется живой. Но ведь склеп уже заперт. И, конечно, если бы Веста так заботилась о своей подопечной, она бы не позволила замуровать ее в холодной могиле.
Метон обдумывал этот способ наказания с благоговейным отвращением.
— К счастью, — сказал Катилина, — прекрасную Фабию миновала эта участь. Она до сих пор жива и служит Весте, хотя я и не видал ее много лет. И за ее спасение нужно благодарить твоего отца. Неужели ты и в самом деле никогда не рассказывал об этом своему сыну, Гордиан? Это ведь не хвастовство, а просто правдивая история. Но если ты такой скромный, я расскажу се вместо тебя.
Так на чем же я остановился? Ах, да, дом весталок, ночь, Фабия, я и труп. Верховная жрица и сама не хотела неприятностей, ее тоже как-то обвиняли в недостойном поведении. Она послала за зятем Фабии — молодым, подающим надежды адвокатом — Марком Туллием Цицероном. Да, за самим консулом — но кто же тогда мог предвидеть его судьбу? Цицерон же вызвал Гордиана. И именно Гордиан понял, что убийца до сих пор находится в доме весталок. Упустив время, он не смог убежать — когда он вышел во двор, ворота были уже закрыты. И он прятался — можешь ли ты поверить? — в пруду, среди лилий, дыша через тростинку. Как раз твой отец заметил, как одна из тростинок перемещается с места на место. Гордиан прыгнул в пруд и вытащил оттуда человека, опутанного водорослями. Тут убийца достал нож, но я набросился на него. Несчастный напоролся на собственное оружие. Но перед смертью он во всем признался — что его подослал мой враг Клодий, что он заставил его послать ложное сообщение от Фабии, что они вдвоем с сообщником пробрались к весталкам, и он убил его, чтобы меня обвинили не только в бесчестии, но и в убийстве.
— Но ведь было судебное разбирательство? — сказал Метон.
— Что-то вроде того. Убийца умер, и никто больше не мог обвинить Клодия. Но даже так, при участии в защите величайшего ханжи — я имею в виду Марка Катона, — Фабию признали невиновной, и меня тоже. Клодию пришлось бежать в Байи, чтобы дождаться, когда скандал сойдет на нет, и ждать долго ему не пришлось. В том же году поднялось восстание Спартака, и дело о весталках было забыто перед лицом ужасных событий.
Увы, Метон, я наверняка разочаровал тебя. Скандал оказался никаким не скандалом, а всего лишь заговором моих врагов с целью обесчестить и уничтожить меня. И я не могу притязать на звание человека, который согрешил с весталкой и остался в живых, ведь я этого не делал. Я просто сумел выпутаться из неприятного положения благодаря хитроумию адвокатов и смекалке одного из самых умных людей по прозвищу Сыщик. Разве не смешно, Гордиан, что Цицерон позвал именно тебя, чтобы разгадать тайну? Конечно, он не меня хотел спасти, а сводную сестру своей жены — Фабию. Но все равно тогда мы еще не были врагами.
За речью Катилины последовала долгая тишина. Тонгилий принялся клевать носом. И Метон тоже последовал его примеру, хотя и весьма заинтересовался рассказом.
— Молодым людям нужно больше спать, чем старикам, — заметил Катилина.
— Да. Ступай спать, Метон.
Он не стал возражать, встал и почтительно поклонился нашим гостям перед тем, как уйти. Вслед за ним нас покинул и Тонгилий, отправившись в комнату, которую мы отвели ему с Катилиной.
Мы же вдвоем сидели еще достаточно долго. Ночь была тиха и спокойна. Постепенно свет в лампе принялся дрожать, и масло в ней зашипело. На небе сверкали звезды, луны не было.
— Ну, Гордиан, разве я не отдал тебе должное, рассказывая ту старую историю?
Некоторое время я молчал, глядя на звезды, чтобы не смотреть на Катилину.
— Я бы сказал, что ты достаточно правдиво изложил факты.
— Ты говоришь каким-то недовольным голосом.
— Мне многое до сих пор кажется сомнительным в том случае.
— Сомнительным? Пожалуйста, Гордиан, будь откровенен.
— Мне кажется странным, что человек может так много времени ухаживать за женщиной, давшей обет целомудрия, если только у него нет на уме чего-то другого.
— Опять меня не понимают! Это проклятие, которое на меня наложили боги, — окружающие никогда не замечают моего истинного лица, а всегда видят противоположное моим намерениям. Когда мои помыслы чисты, меня обвиняют во всех грехах, а стоит мне отступить со стези добродетели, как меня сразу же принимаются хвалить.
— А как же мог Клодий предполагать, что ты ответишь на ложный вызов Фабии, если он не знал, что вы больше, чем просто друзья?
— Опять иронизируешь. Да, часто наши враги являются наиболее честными из наших судей. Клодий знал, что у меня отзывчивое сердце и безрассудный дух. Он выбрал наиболее подходящую для меня девушку. Если бы я на самом деле был любовником Фабии, я бы почувствовал неправду и не пришел бы.
— И снова я вспоминаю защитную речь Катона — он особо подчеркивал тот факт, что, когда верховная жрица вбежала в комнату, вы были совершенно одеты.
— Не забывай, что и убийца сказал то же самое перед тем, как испустить дух. Клодий дал ему распоряжение подождать до тех пор, пока мы не разденемся, и только тогда убить своего сообщника. Но убийца сказал: «Я понял, что они так и не разденутся!» И повторил это несколько раз, разве ты не помнишь?
— Я-то помню, но опять же, почему Клодий был так уверен, что вы разденетесь? Это во-первых, а во-вторых, чтобы совокупиться с женщиной, не требуется раздеваться, достаточно просто приподнять одежды.
Я перевел взгляд со звезд на Катилину, но так как лампа почти уже погасла, я не разглядел его глаз. Губы его, казалось, расплылись в улыбке, но, возможно, мне это только почудилось.
— На самом деле, Гордиан, ты изворотлив, как любой адвокат. Я рад, что против меня говорил этот идиот Клодий, а не ты. Иначе не видать мне спасения. — Он вздохнул. — Во всяком случае, это старая история, о ней уже почти забыли, как и о восстании Спартака. Она годится только для того, чтобы позабавить молодых людей, вроде твоего сына.
— Кстати, насчет Метона…
Опять у тебя недовольный голос.
— Пока ты у меня в доме, я хотел бы, чтобы ты не подрывал моего авторитета главы семейства.
— Разве я чем-то тебя уже оскорбил?
— Ты несколько раз сомнительно отозвался обо мне в присутствии моего сына. Я понимаю, Катилина, что у тебя такая манера общения, но ведь Метон все воспринимает всерьез. Я попрошу, чтобы ты не смеялся надо мной, хотя бы и из добрых побуждений. Не хочу, чтобы меня унижали в его глазах.
После моих слов, произнесенных спокойным и бесстрастным голосом, воцарилась тишина. Я заметил, как Катилина сжал челюсти и посмотрел на звезды. То, что он ничего не ответил, могло свидетельствовать о том, что он обиделся и прикусил язык. Может, я и обидел его. Но жалеть его я не стал.
Наконец, рассмеявшись тихим и мягким смехом, он заговорил:
— Гордиан, — но нет, ты опять подумаешь, что я над тобой смеюсь. Но все равно скажу. Как я могу подорвать твой авторитет, если мальчик прямо-таки обожает тебя? От такого почитания любые насмешки отскакивают, словно камешки от скалы. Но все равно я прошу у тебя прощения. Я гость в твоем доме, а вел себя так, словно нахожусь у себя и не обращаю внимания на твою чувствительность. Это грубо с моей стороны, не говоря уже о недомыслии. Поверь, я серьезно говорил, что люди иногда не понимают истинных моих намерений. Если бы я научился поступать всякий раз наоборот, тогда все бы остались довольны.
Я уставился на него в темноте, не понимая, чувствовать ли себя оскорбленным или простить его, смеяться над ним или бояться его.
— Если я тебе иногда не доверяю, Катилина, то только потому, что ты говоришь загадками.
— Загадками люди говорят, когда не могут придумать ничего другого.
— Ты немного циничен, Катилина.
Он опять рассмеялся, на этот раз как-то горько.
— Опять же, находясь в безвыходной ситуации, человек часто прибегает к загадкам как к последнему убежищу. Кто такой Цицерон, а кто я? Нет, не отвечай. — Он помолчал, а потом продолжил: — Я понимаю, что между тобой и Цицероном пробежала какая-то кошка.
— У нас всегда с ним были кое-какие разногласия. Я и не скрывал этого.
— Ты не единственный, кто разочаровался в нашем консуле. Годами Цицерон демонстрировал свою независимость, свою приверженность реформам — этакий выскочка из Арпина. Но когда настал его черед бороться за место консула, он понял, что сторонники реформ почти что у меня в руках, и тут он, не медля ни мгновения, перебрался в противоположный лагерь и стал марионеткой в руках наиболее реакционных кругов Рима. От такого скачка у любого бы закружилась голова, но он так и продолжал разглагольствовать, не остановившись ни на секунду. Другие бы удивились такому превращению, но я предвидел это с первых дней его кампании. Это человек, который поступится любыми принципами ради должности. Все его более или менее чистосердечные сторонники — вроде Марка Целия — давно уже покинули его и оставили на милость олигархии. А у оставшихся не больше принципов, чем у него. Они просто тянутся к власти, как цветы к солнцу. Весь прошедший год в Риме был чистым фарсом.
— Меня не было в городе.
— Но ты ведь иногда приезжал в Рим?
— Совсем не приезжал.
— Я и не порицаю тебя. Гадкое место, город без надежд. Олигархия победила. На лицах людей написано смирение. Вся власть находится в руках кучки семей, и они ничем не поступятся, чтобы удержать ее. Какая-то надежда появилась в связи с законопроектом Рулла, но Цицерон сделал все возможное, чтобы отклонить его.
— Прошу тебя, Катилина! Целий наверняка сказал тебе, что от разговоров о политике мне не по себе — меня словно пчелы жалят.
Хотя в темноте и не было видно лица моего собеседника, но я чувствовал, что он пристально смотрит на меня.
— Странный ты человек, Гордиан. Ты ведь пригласил в свой дом кандидата на консульство, значит, разговоры о политике неизбежны.
— Ты сам сказал, что приехал сюда, чтобы отдохнуть от политики.
— Так и есть. Но мне кажется, что я не единственный здесь задаю загадки.
Он сидел в темноте не шевелясь и смотрел на меня.
Возможно, он также не доверял мне, как и я ему, но у кого больше поводов быть подозрительным? Я бы мог напрямую спросить его, что ему известно о безглавом теле у меня в конюшне, но если это его рук дело, он едва бы признался, а если ему ничего не известно, то он мог бы много всего наговорить, и я все равно не поверил бы ему. Мне показалось, что можно запутать его словами и поймать его таким образом в силки.
— Твоя сегодняшняя загадка была слишком легкой. Но мне все не дает покоя та, которую загадал Марк Целий месяц тому назад. Он сказал, что ее придумал ты, так что ты должен знать и ответ.
— И что это за загадка?
— Он задал ее таким образом: «Я вижу два тела. Одно худое и изможденное, но с большой головой. Другое тело, сильное и крепкое, но вовсе без головы!»
Катилина не сразу ответил. Судя по теням вокруг его бровей и губ, он нахмурился.
— И эту загадку тебе сказал Целий?
— Да. И я до сих пор ломаю над ней голову, — сказал я правду.
— Странно, что Целий повторил ее тебе.
— Почему? Разве загадки — это такая уж тайна?
Мне в голову пришли мысли о тайных встречах, паролях, секретных посланиях, клятвах, скрепляемых кровью.
— Да нет. Но всякой загадке свое место и время, а для этой время еще не настало. Странно… — Он поднялся со своего ложа. — Я устал, Гордиан. Сказывается поездка, да и съел я чересчур много — уж слишком вкусно готовит Конгрион.
Я и сам поднялся, чтобы показать ему дорогу, но он уже выходил со двора.
— Будить меня не надо, — бросил он через плечо, — Я встаю рано, даже раньше рабов.
Как только он удалился, лампа зашипела и окончательно погасла. Я лег, вытянул ноги и задумался. Почему же Катилина не ответил на собственную загадку?
Позже ночью я проснулся в кровати рядом с Вифанией. Мне необходимо было выйти.
Я поднялся, но не потрудился надеть плащ, ночь была очень теплой.
Я вышел в коридор и направился в уборную. Луций Клавдий никогда особенно не заботился о роскоши, но он позаботился провести водопровод, как и в городском доме, и сделал внутреннюю уборную. Через окошечко я выглянул на двор, заметил в темноте неопределенные очертания на одном из лож и остановился как вкопанный.
Это было тело. В этом-то я уверен, хотя в темноте его очень плохо видно. Я со страхом смотрел на неподвижные формы и чувствовал, что начинаю дрожать. А также досаду — от того, что мне приходится испытывать такой страх в собственном доме.
Но вот тело зашевелилось. Человек был жив.
Он повернул голову, и в потемках я разглядел профиль Катилины, тихо лежавшего на подушках, скрестив руки на груди. Я бы решил, что он спит, если бы его глаза не были открыты. Казалось, он был глубоко погружен в мысли.
Я еще довольно долго наблюдал за ним, а потом продолжил свой путь. Вошел в уборную и как можно тише отправил свои надобности. По дороге обратно я остановился, чтобы еще раз взглянуть на своего гостя. Он не пошевелился.
Неожиданно Катилина вскочил. Я подумал, что он услышал меня, но это явно было не так. Он ходил вокруг прудика, скрестив руки и склонив голову. Потом снова лег, одной рукой закрыв лицо, а другую свесив на пол. Поза эта выражала усталость или глубокое отчаяние, но из уст его не вырвалось ни вздоха, ни причитания. Он просто дышал, как всякий бодрствующий человек. Катилина размышлял.
Я вернулся к себе в комнату и прижался к Вифании, которая пошевелилась, но не проснулась. Я испугался, что и мне придется ходить по комнате и размышлять, подобно Катилине, но Морфей быстро овладел мною и увел меня в царство сонного забытья.
