Услышу ли поношение и хулу, не с кладбища ли доносятся они? И если раздастся глас одобрения и похвалы, не из уст ли, залепленных глиной, звучат они? Гробы повапленные и ходящие по земле до назначенного им часа, забывшие в суете о раскрытом зеве ждущей их могилы, молюсь об этих несчастных и плачу Тебе, Господи, ибо я — один из них. Помоги нам очнуться в покаянии от усыпляющей смерти, дабы встретить нам звезду утреннюю вечной жизни в омраченных сердцах наших.

Когда внутри и вовне постигаешь благодать, тогда Бог становится ближе, чем собственная душа. Но для этого незабвенного мига необходимо отринуть все земное раз и навсегда, не оставив ему никакой возможности подняться и вновь утвердиться в душе.

Полное безлюдье — это поистине совершенно ни с чем не сравнимое ощущение. Тот, кто не знает его, никогда не поймет, что это такое. Тот кто жил в нем, никогда не сможет передать его дух, дух особой невыразимой свободы и невероятного счастья. Это счастье не заключалось только в любовании красотой природы и окружающего мира. Оно наполняло душу удивительным единением со всеобщей жизнью, которая окружала меня и являла свои превращения. Птенцы дроздов, своим писком свидетельствовавшие о том, что они выбрались из яиц и увидели невообразимо прекрасный мир, на моих глазах выросли и покинули гнездо. Феерические хороводы светлячков, соперничающие красотой с вечерними созвездиями, закончили свое представление и к концу лета растворились в лесных далях. Изумительные симфонии сверчков и кузнечиков, ошеломляющие своим звучанием в начале лета, теперь стали глуше и доносились словно издалека, уходя в дымку осеннего бора. Ущелья далеких гор, украшенных позолотой, укрыли до следующей весны волнующие душу голоса кукушек.

Если тихо сидеть на скалах с четками в руках, когда лес под ногами становится безграничным волнующимся зеленым океаном, можно увидеть сокровенную жизнь его обитателей. Красноголовый дятел наполнял лес трескучей дробью, деловито трудясь над стволом белокурого бука. Стаи птиц, как стаи морских рыбешек, мелькали в лесных волнах под водянистой синевой осеннего неба. Ловя чутким ухом безчисленные звуки, на скрытых полянах в росистых травах паслись серны. Медведи, ломая ветви черники, лакомились в густом кустарнике. Животные общались друг с другом без слов, но прекрасно понимали друг друга.

Однажды под скалами я видел семью серебристых серн с детенышем. Самец обнаружил спиленный мною пень и внимательно стал его рассматривать и обнюхивать. Как будто догадавшись о чем-то, он посмотрел на самку. Та подошла и также тщательно обнюхала пень. Затем они переглянулись: в их больших темных глазах появилось осознание опасности. Малыш тоже занялся пнем и сосредоточенно обнюхал срез дерева черным влажным носом. Родители кивнули детенышу, и все трое грациозными прыжками скрылись в зарослях. Прекрасные милые лесные друзья мои, спасибо вам за эти минуты!

Я занимался перетаскиванием первых, самых тяжелых, венцов церкви. Бревна пахли свежей смолой и были страшно тяжелыми и скользкими. Вырываясь из креплений веревки, они, падая, разбили мне сухожилия на ладони левой руки. Пальцы на ней из-за этого перестали полностью разгибаться. Но я не останавливался и продолжал перетаскивать бревна и рубить угловые пазы. Однажды, совершенно неожиданно, из лесу донесся чей-то голос:

— Симон!

От испуга я выронил топор и замер. Из кустов вышел иеромонах Ксенофонт. Я вздохнул с облегчением. Он пришел сообщить мне, что в скит приехали знакомые мне монахи из Лавры.

— А как же ты меня нашел? — с замиранием сердца спросил я.

— Отче, стук топора с ваших скал разносится эхом по всему лесу. Поэтому мне удалось легко вас разыскать…

С того времени я начал работать лишь рано утром и поздно вечером, время от времени останавливаясь, чтобы частыми ударами топора или молота не привлечь к себе охотников.

В скиту меня ждали лаврские иеромонахи, любители гор и молитвы, которых привез Андрей по благословению наместника. Вместе мы отслужили литургию. Монахи пели партесом так красиво, что я заслушался и забыл о молитве. Наконец они перешли на знаменное пение, входящее тогда по монастырям в моду, и закончили греческим иссоном, которому они научились по магнитофонным записям. Если партесное пение сбивало с молитвы, то знаменное исполнение и иссон настраивали на нее совершенным образом. Красота этих мелодий вызвала у меня шок: ничего лучшего до сих пор я не слышал. Затем мы служили литургию на Грибзе, где братия вволю помолились по четкам. Там мы впервые заменили каноны всенощного бдения Иисусовой молитвой. Каждый из нас по очереди вслух читал молитву, остальные молча молились.

Это благословение мы получили из письма отца Кирилла, которое мне привезли монахи. Батюшка также благословил мне продолжать строительство уединенных горных церквей и высказывал пожелание увидеться, если мне удастся приехать в Россию. Зная, что слова духовника всегда сбываются, я обрел в душе лучик надежды на нашу встречу. Мой отец сообщал, что он жив и здоров и, слава Богу, не бедствует, так как снова стал получать пенсию, а также благодарил Лавру за постоянную заботу. Монахиня Сергия скончалась, и ее похоронили на Лаврском кладбище. Отпевал ее отец Пимен. Приезд монахов с Андреем был очень кстати для меня: мы смогли занести на Грибзу соль, пятилитровую флягу «дурного» меда от Василия Николаевича, который вначале предупредил меня, чтобы я не пугался, так как, отстоявшись, мед утратит свой яд. Заодно он до слез нахохотался над моим приключением со смесью сахара и соли. Теперь я был полностью обеспечен на зиму мукой, крупами, медом и сухофруктами, благодаря дружной помощи монахов.

Вскоре мы с Андреем, со счастливыми улыбками на лицах, остались одни. Попросив моего друга никому не рассказывать о новой келье, я поднялся с ним в скалы.

— Вот это да, какая красота! Полет орла! — стоя на краю обрыва, восторгался он без устали открывшимся видом.

Немолчный шум водопада уносило ветром, и струи воды казались висящими в тишине синих просторов. Вдвоем мы прикатили опорные камни под основание церкви и уложили на них первые венцы бревен, скрепив их скобами, пропилили двери и окна и поставили стропила. Наше сооружение стояло у самого края скал, поэтому приходилось осторожно манипулировать с бревнами, подобно канатоходцам на канате, чтобы не свалиться вниз. Андрей, подавая мне бревна, проявлял чудеса эквилибристики, балансируя с ними на краю пропасти. Эту церковь я решил построить в виде пастушьего балагана, положив основание из четырех венцов и накрыв их двускатной крышей из бревен. Выглядела она очень неплохо. Осталось принести из скита разборные дверные блоки и два окошка с плексигласом вместо стекол. Рулон ракетного пластика для крыши еще находился на Решевее.

В нашей стройке возник перерыв. Нам показалось не лишним исследовать заповедные уголки Бзыбского карстового хребта. От местных жителей мне не раз приходилось слышать таинственную легенду о том, что в районе Шапки Мономаха геологи в пятидесятые годы открыли огромную пещеру, представляющую подземное русло высохшей реки длиной в десятки километров. Эта древняя река когда-то текла к морю, и по ней, по абхазскому преданию, якобы ездили даже на арбе. Но абхазы завалили вход камнями, не желая, чтобы эта пещера досталась пришлым людям. Ходили также слухи о существовании в том районе остатков старинной «воровской» тропы, по которой отважные джигиты угоняли лошадей из Черкесии. Они знали тайный мост через Бзыбский каньон и уходили от разъяренных преследователей в свои аулы на побережье. В общем, быстрые сборы в поход не заставили себя ждать.

Наш маршрут включал в себя подъем на пик Острый, выглядевший снизу копией пирамиды Хеопса, только высотой около трех километров. С этого пика мы хотели осмотреть всю панораму окрестных хребтов, чтобы сориентироваться, в каком направлении двигаться дальше, так как никаких карт у нас не было. Еще покойный Илья говорил об урановых разработках на склоне хребта. Поэтому, когда мы увидели первую штольню, то обошли ее стороной.

На предвершинном гребне мы оставили рюкзаки и вскарабкались по обломкам скал на острую вершину. Заходящее солнце опускалось на горизонте позади нас в мерцающее закатными бликами далекое море. Алые облака плыли на север, куда уходила долина Бзыби. Венчали панораму зубцы Главного Кавказского хребта. В долине лежала тень огромного треугольника, отбрасываемая нашей вершиной. На ее острие стояли две наши гигантские тени, упирающиеся головами в ледники Кавказского хребта. Простор движения горных далей и лесных звуков захватил все внимание. Масштабы этого горного мира потрясли наши сердца. К востоку лежал загадочный карстовый лабиринт из серебряных скал, озаренных последними лучами солнца. Глухие ущелья темнели синей мглой.

Двигаясь на восток по карстовому плоскогорью, мы заглядывали в каждую щель. Нам стали попадаться глубокие воронки, трещины и скальные разломы. Где-то в этом месте находилась вторая в мире по глубине пещера глубиной почти полтора километра. Андрей пытался исследовать некоторые карстовые трещины, но оттуда тянуло жутким холодом, и он прекратил свои попытки. Между тем обширное плато стало круче, по обеим его сторонам грозно грохотали водопады. Наконец склон стал настолько крут, что мы с рюкзаками уже не смогли спускаться вниз, рискуя сорваться в пропасть. Быстро темнело. Предстояло срочно найти место для ночлега. Оставив Андрея с рюкзаками, я пополз вниз, хватаясь руками за ветви кустарника. Хотелось проверить, где заканчивается обрыв. В одном месте я нашел стопки листьев, аккуратно уложенных один на другой. Кто мог это сделать, было совершенно непонятно. От жажды и сухости воздуха царапало в горле. Известковая пыль разъедала глаза, лицо и шею. Вода у нас закончилась, и положение становилось отчаянным.

Крутой склон, заросший кизильником, перешел в сплошной обрыв. Свесившись над ним, не веря своим глазам, я увидел дорогу. Перехватывая руками ветви, разрывая одежду и царапая руки и ноги острыми выступами скал, я смог прыгнуть на дорогу, подобную чудесному явлению. Она заросла кустами и выглядела очень старой. Вокруг вздымались отвесные скалы. Откуда она взялась, выяснить не удалось, но этот путь явно вел к какому-то определенному месту.

— Андрей, дорога! — крикнул я вверх.

— Не может быть! Шутите! — донеслось с высоты.

— Точно!

— Иду! — откликнулся мой друг. — Спускаю рюкзаки!

Сверху, осыпая камни, показался рюкзак, спускаемый по веревке, затем другой. Вскоре на дорогу, ломая ветки, свалился ошалевший от удивления мой спутник. Пока мы спускались, по вершинам сгустились тучи, загремел гром и потоки сильного ливня обрушились на наши головы. Мы быстро пошли вниз по дороге, идущей серпантином по крутому скальному склону.

В совершенной темноте, при свете молнии и фонариков, дорога привела нас к отверстию штольни, напоминающей метро. Внутрь уходили рельсы, валялись брошенные вагонетки. Это оказалась старая разведочная выработка примерно шестидесятых годов. Оборудование, похоже, сюда забрасывали вертолетом. У входа палатку поставить не удалось. С обрыва неслись потоки воды, в лицо хлестал дождь. Пришлось ставить ее внутри, войдя в штольню метров на пять. Из черной глубины тянуло холодом, лучи фонариков не достигали конца выработки.

К двенадцати часам ночи мы наконец смогли попить чаю с лепешками и копченым сыром, который брали с собой в горные походы. Помолились и стали укладываться спать, решив утром отправиться в глубь горы для осмотра разработки.

— Батюшка, — шепотом позвал меня Андрей. — А если эта штольня урановая?

— Значит, к утру начнется рвота, а потом мы облысеем… — засыпая, ответил я, но моему соседу не спалось.

— Батюшка, ведь сейчас ночью темно. Так?

— Ну, так.

— А раз так, то в штольне тоже темно, понимаете? Какая разница — ждать или нет до утра? Можно пойти осмотреть ее прямо сейчас!

В этом был свой смысл, и доводы моего друга показались мне убедительными. Мы взяли фонарики и углубились в темное пространство внутри горы. По пути периодически попадались отметки расстояний от входа, который почему-то выделялся в кромешной тьме светлым пятном: 100 м, 200 м, 300 м… Было жутко, но любопытство подталкивало добраться до конца разработки. Местами своды не имели прочности, и огромные глыбы, расклинившись, нависали над нашими головами. Дойдя до отметки 500 м, мы остановились. Дальше хода не было. Стояла такая тишина, что я слышал, как стучит сердце и пульсирует кровь в висках. Почему-то хотелось говорить шепотом.

— Андрей, — прошептал я. — Давай прочитаем «Трисвятое» по «Отче наш» и потянем по четке…

Наши голоса прозвучали глухо, словно в вату. Но в этой запредельной звенящей тишине молитва оказала на нас сильное воздействие: как будто душа захотела вылететь из тела. Иисусову молитву мы прочитали в густом осязаемом безмолвии, которое словно рождалось из недр горы. Ощущение безмолвия, подобно этому, мне никогда не приходилось ранее испытывать.

Взяв для исследования образцы горной породы, чтобы в Москве определить, урановые это или серебряные разработки, мы вернулись в палатку. Нам вспомнились случаи облучения туристов на Кавказе, и тревога не покидала наши сердца до утра. На рассвете нас разбудил стук осыпающихся камней. Выглянув из штольни, мы увидели большое стадо серн с детенышами, безбоязненно разглядывающих нас со склона горы. Места были по-настоящему дикие…

Заодно мы осмотрели всю местность: она представляла собой котлообразную долину, замкнутую с трех сторон острыми скалами. Вниз уходило узкое ущелье, где глухо рокотал поток, водопадом низвергающийся с нашей горы неподалеку. Эта штольня являлась разведочной и потому осталась законсервированной геологами. Наша заброшенная дорога заканчивалась у вертолетной площадки, рядом с которой стояли остовы разрушенных бараков для рабочих и валялся всякий хлам. Упаковав рюкзаки, мы устремились вниз вдоль небольшой речушки. Через несколько часов нам на глаза попалась старая тропа, заваленная осыпавшимися камнями. Поднимаясь из ущелья, она серпантином уходила за перевал в сторону моря. Судя по ее состоянию, по ней давно никто не ходил. Мы двинулись по этой тропе, то теряя ее, то снова находя. Постепенно снизу стал доноситься рев Бзыбского каньона.

— Андрей, если это тропа «воровская», значит, Бог даст, у нас есть шанс перейти каньон. Но если мост не найдем, то выбраться отсюда будет сложно…

Мой спутник быстро исследовал свой рюкзак:

— Батюшка, у нас от продуктов осталось лишь несколько сухарей, а наши два сыра закончились вчера вечером… — растерянно протянул он.

Похоже ночью мы доели последние запасы сыра, потому что в моем рюкзаке обнаружились только чай, соль и несколько слипшихся конфет — скромные остатки простых угощений, привезенных монахами Лавры. Перекусив тем, что наскребли в рюкзаках, мы настроились на решительный штурм каньона — назад пути для нас не было.

Струящаяся вечность Твоя, Господи, исцеляет меня от временного и пустого мира, который пытается казаться небесным дворцом, но сам на глазах наших превращается в прах и гниль. Друзья юности когда-то улыбались мне, озаренные солнечным светом, а ныне растворились навеки во мгле. Женщины, некогда зазывавшие меня в свои объятия, состарились, и вот, остался от них только тлен. Смех, который нам слышится на улицах, полон печали и тоски, он не в силах утешить смеющихся. Творящие зло — безсильны на добро, ибо зло лишило их мужества. Лишь творящие добро хранят и себя и всю землю, потому что они — оплот и крепость для всего живущего, ибо в них живет Господь.