Господи, Ты Сам заповедал мне, недостойному, любить Тебя, как сокровенную вечную жизнь. Поэтому, когда я забываю любить Тебя, то испытываю невыразимые муки оставленности, муки ада, ибо нет ничего более горшего, как остаться подобно умершему, без любви к Тебе. Позови меня тихим гласом Своей любви и нежности, ибо для меня лучше умереть, чем никогда не знать Тебя и Твоей благости. Но даже если я буду обманут наваждением смерти, я верю, что жажда любви к Тебе поднимет меня из праха, в который низвергают меня мои грехи и ошибки, ибо умереть в Тебе, живом, невозможно! Ты подтверждаешь Свою неизменную любовь и за боту о всех нас безчисленными случаями избавления от близкой смерти, о которой я постоянно забываю, увлеченный завораживающим зрелищем мира сего. Прости меня, Боже мой!

Отсверкал улыбками, лепётом и смехом праздничный фейерверк младенческих восторгов. Детские игры переросли в потребность иного приложения растущих сил души и тела. За всеми этими беззаботными радостями детства незаметно подошли обязанности помогать родителям по хозяйству: собирать картошку в огороде, заодно объедаясь душистыми черными ягодами паслена, срезать тяжелые и липкие шапки подсолнечника, с долгим лущением семян под безконечные беседы и шутки взрослых, рвать блестящие вишни синими от сока пальцами, доставать с высоких веток ароматные краснобокие яблоки и заниматься утомительной прополкой безконечной бахчи, уходящей куда-то к самому горизонту со своими медовыми арбузами и дынями.

Вскоре, хотя мне не исполнилось еще шести лет, родители купили для меня школьный портфель, пахнущий свежей краской, учебники, тетради, ручку с пером и чернильницу, которую нужно было класть в мешочек. В то время в начальных классах мальчики носили школьную форму старого покроя: длинную рубаху из серого сукна с блестящими медными пуговицами, стягивающуюся ремнем с медной бляхой, и серые брюки. Мою чудесную форму — после волнующей примерки и многочисленных предупреждений не пачкать ее и не рвать — повесили на спинке стула возле кровати. В ту ночь я долго не мог уснуть и несколько раз вставал, ступая босиком по холодному полу, чтобы в темноте погладить свою новую непривычную одежду.

Первое сентября… Это был необыкновенный день, который начался со свежего, напоенного чистотой солнечного утра. Меня одели в полюбившуюся школьную форму, помогли застегнуть ремень и вручили в руки портфель с книгами и тетрадями, который был приготовлен еще с вечера. Мы вышли на улицу: мама несла букет роз и держала меня за руку, отец шел рядом, торжественный и строгий. На улице мы были не одни — нарядные родители, с мальчиками в такой же школьной одежде, как у меня, и девочки, в белых передниках, с большими белыми бантами в косичках, с лицами взволнованными и счастливыми, шли в ту же сторону, что и наша семья, где возвышалось загадочное здание со множеством окон, называвшееся новым и таинственным словом «школа».

Школьные годы… Годы, чудесные той новизной отношений с другими детьми, разноликими и разнохарактерными, чудесные легкостью учения, благодаря накопленным сведениям из прочитанных книг, новыми знакомствами, переходящими в искреннюю дружбу и привязанность, живостью души, находящей радость в веселости и шутках, заставлявших улыбаться старую, как мне тогда казалось, учительницу. И все же, за всеми этими радостными переживаниями, исподволь, началась неспешная порча невинного детского ума, внедренная в сознание настойчивым призывом обучения, ставшим вскоре неумолимым принципом педагогики: «Думайте! Учитесь думать!» Да, мы пытались думать, пытались расшевелить дремлющее сознание. У одних детей это происходило быстрее и считалось успехом, доставляя похвалу и развивая тщеславие. У других — медленно, и такое развитие считалось недостатком и вызывало поношения и насмешки окружающих. Началось однобокое развитие не души и сердца, не хороших и добрых навыков, а развитие и умножение неконтролируемых мыслей, мечтаний, воображения, подстегнутого школьным тщеславием и соперничеством.

До этой поры накопление знаний о безконечно разнообразном мире шло большей частью безсознательно, через скрытые влечения и неосознанные желания, оседая в душе безчисленными и зачастую противоречивыми впечатлениями. Впереди меня ждало долгое и трудное открытие мира, в котором я сам был для себя первооткрывателем и первопроходцем, так же как любой ребенок в моем возрасте. Но это открытие неизведанного уже не было столь радостным как ранее, так как многие (а порой ненужные) сведения прививались душе принудительно, по бездумной традиции взрослых людей, которую они назвали «школой», когда детская душа не столько открывала мир и саму себя, сколько закрывалась и отторгалась от чистой радости живого процесса познания безжизненными сведениями и мертвыми фактами.

Скучную таблицу умножения я выучил быстро, возможно, потому, что ей мой отец придавал особое значение в жизни и внушал мне, что я должен отвечать ее без запинки, даже если он неожиданно спросит меня о таблице ночью. Каждый вечер я готовился к ночному уроку, но отец так никогда и не сделал этого, хотя иной раз днем шутливо пытался поймать меня врасплох:

— Ну-ка, сын, сколько будет семью семь? Так… А сколько будет шестью восемь? Так… молодец.

К моим книжным увлечениям он относился снисходительно:

— Таблица умножения в жизни важнее, чем Лев Толстой!

Развив в школе до некоторой степени речь, я обнаружил, что кроме познания различных предметов и обстоятельств можно скрывать речью их взаимосвязь с нами, — так появился соблазн лжи. Научившись приспосабливаться к жизни, сердце обрело способность волноваться и переживать по поводу взаимоотношений ума и вещей. Ответом на эту взаимосвязь появились безчисленные безпорядочные мысли. Чем больше их становилось, тем печальнее и обременительней являлся накапливаемый опыт — как прямое следствие познания мира и последующей неудовлетворенности этим познанием. Это повлекло за собой возникновение мечтаний, коварного изобретения мысленной лжи.

Детские переживания от прочитанных путешествий стали неожиданно входить в мою жизнь, превратившись в увлекательные далекие поездки с моими родителями. Отец, как железнодорожник, мог ездить с семьей по всей стране. Так я оказался в Мурманске, который помню очень смутно. В памяти осталась сказочно прекрасная картина: поезд медленно двигался по узкой насыпи через безкрайние синие озера Карелии, словно плыл по небу, освещенному низким незаходящим солнцем. Мурманск встретил нас серыми низкими облаками, моросящим дождем и спешащими людьми на привокзальной площади, где я сразу же потерялся. Я долго шел один, разглядывая город, как вдруг знакомый радостный голос заставил меня остановиться: «Боже мой, да вот же он!» — и меня схватили крепкие добрые руки родителей. Как они нашли беглеца, не знаю. Затем была поездка в Ташкент, где пустыня предстала перед моими глазами необъятным песчаным океаном, по которому неторопливо плыли необыкновенные создания со странным названием «верблюды». Мне сразу захотелось их нарисовать. В тот же миг откуда-то взялись тетрадь и цветные карандаши. Возможно, их купили на большой станции мои родители, и я, пока мы ехали, все время рисовал.

Впечатления от пустыни разбудили во мне жажду рисования, и в школе оно стало самым большим моим увлечением. Душа открыла в себе возможность создавать собственный мир, населяя его дорогими людьми — родителями, деревьями, реками и лесами. Птицы, населявшие мои тетради для рисования, словно становились живыми, когда их касался цветной карандаш, и меня чрезвычайно удивляло, что взрослые не видели в них трепетания настоящей жизни. Простой лист бумаги превращался в безбрежную землю, которую я мог по собственному выбору заселять диковинными животными или заполнять камышовыми хатами, засыпанными снегом, с огоньками в окошках, с тропинками у калиток, с месяцем над крышами. Этот пейзаж отчего-то сильно трогал мое сердце и я мог надолго погружаться в созерцание сокровенной жизни, созданной мной на листе тетради.

Тогда душа моя еще настолько пребывала в себе самой, что никаких других впечатлений от дальних поездок не осталось, кроме ощущения тихой спокойной радости от живого и неуловимого бытия самой души. Но после окончания первого класса произошло событие, которое сильно изменило мое представление об окружающем мире. Душа нашла для себя то, что было ей в чем-то сродни своей необозримой протяженностью, непередаваемым оттенком искрящейся зеленой синевы с безчисленными солнечными бликами, ласковыми и нежными прикосновениями, таинственной пугающей глубиной и нескончаемым веянием безбрежного счастья: все то, что взрослые называли одним коротким словом — «море». Именно море подарило мне радость плавания, мои ноги наконец-то легко оторвались от дна и я — о чудо детства! — поплыл, сам не понимая как. Расстояние до самого моря, рядом с которым я жил тем летом в детском лагере, было не более нескольких сот метров. Во время шторма голос его долетал до моего слуха нескончаемым рокотом глубин, голосом несказанно обворожительного морского простора, в который я влюбился всем сердцем.

Еще мне понравился поход в невысокие прибрежные горы, поросшие густым лесом, с их таинственными тенистыми тропами, замшелыми валунами вдоль тихих ручьев, где маленькие крабики ловко прятались под камнями, рощами ореховых деревьев с листьями, источавшими терпкий запах йода, если растереть их пальцами, лугами с горным сладким ветром, наполнявшим легкие воздухом незабываемых кавказских гор…

Маме тяжело давалась станичная жизнь. На работах в поле она надорвалась и сильные боли мучили ее все дальнейшие годы. Она выросла в семье городского служащего и тяжелый сельский труд оказался ей не по плечу. Станичный говор был ей совершенно непонятен:

— Отец, что за язык здесь? «Шо цэ такэ», да «шо цэ такэ?» — удивлялась мама казачьему наречию.

— Лида, здесь тебе не город, — успокаивал он.

— Так давай туда переедем! — просила она.

— У меня работа военная, переведут — поедем!

Отец предпочитал не спорить.

Однажды к вечеру, в конце теплого августа, к нашему дому в станице, сигналя, подъехал грузовик, и родители начали укладывать в него вещи и грузить мебель. Погрузка продолжалась долго. Солнце уже начинало закатываться в степную даль, когда, наконец, все было упаковано и перевязано. Меня посадили среди матрасов, мама укутала мои плечи одеялом, и мы, попрощавшись с бабушкой, не одобрявшей наш отъезд, и нахмуренным дедушкой, медленно выехали со двора. Рычащий и гремящий грузовик унес нас в новую жизнь, в которой впоследствии один переезд сменялся другим. К радости матери отца перевели работать на более крупную станцию и к ней-то мы и мчались по пустынному шоссе под первыми мерцающими в прозрачной высоте звездами. Вдоль дороги неумолчно шелестели под ветром высокие тополя, полные вечернего воробьиного гомона. Волнистая степь с зелеными рядами полей убегала назад, в уплывшую за поворот станицу.

Тогда впервые сердце ощутило и восприняло в себя новый опыт — опыт захватывающей дух свободы от того, что было прежней жизнью, и устремленности в неизвестное и тревожное своей новизной нарождающееся будущее. В груди, казалось, все пело от счастья, от предвкушения самых лучших и прекрасных событий, которые ожидали меня за каждым новым поворотом.

Мы поселились неподалеку от железнодорожного депо, рядом с городком военных летчиков, где жили их семьи. Мне пришлось узнать иных детей, не выросших в станице, а живших замкнутой, отгороженной от остальных людей жизнью. Но дети везде остаются детьми, и наши игры ничем не отличались от игр сельских детей, только чудо единения с природой незаметно стало отдаляться от моей души. На окраине этого поселка находилось летное училище и располагался военный аэродром, поэтому самолеты с реактивными двигателями первого поколения, с их оглушительным грохотом, стали неотъемлемым фоном тех детских лет.

С немым восторгом, раскрыв рот, мы следили за их воздушными пируэтами, поэтому ничто не препятствовало страстному желанию стать летчиком овладеть моим сердцем. Это желание перешло в тихое мечтание о том, что когда-нибудь я обязательно пролечу над родительским домом на удивительной серебристой птице.

В этом поселке родители записали меня в большую местную библиотеку, и чтение книг продолжилось с еще большим увлечением. Книги открыли мне неповторимый аромат бумаги, краски и клея. Мне нравилось вдыхать запах книги, перед тем как я начинал ее читать. Здесь впервые в мою жизнь вошел Пушкин с его несравненными стихами, сказками и изумительно написанными повестями. На долгие годы поэзия Пушкина определила развитие моей души, научила более тонко видеть красоту в простых пейзажах южной России, а его сказочные поэмы надолго вошли в мою жизнь.

Из книг, прочитанных в этой библиотеке, меня поразили кругосветные путешествия знаменитых мореплавателей, а также исследования нашего соотечественника Пржевальского на просторах Азии. Для меня открылись захватывающие дух дали азиатского материка с его пустынями и величественными горными хребтами. Пустыню я уже видел из окна вагона во время поездки в Ташкент, а горы мне еще предстояло открыть и они пока оставались для меня мечтой, будоражащей воображение. Из книг я узнал о множестве разных стран и континентов и просмотрел безчисленное количество фотографий. Ни Северная, ни Южная Америка не заинтересовали меня, лишь слегка удивила Африка невиданным разнообразием зверей и птиц. А вот Египет с его величественными пирамидами, Средняя Азия с величавым Памиром и, особенно, многоликая Индия, восхитили меня непередаваемым обаянием таинственного Востока. Арабские сказки «Тысячи и одной ночи» покорили меня своим волшебством, но остались непонятными из-за незнания чуждого для меня быта и нравов. Сказки братьев Гримм оказались более близкими и понятными. Замки и дворцы с храбрыми принцами и прекрасными принцессами поселились надолго в моем воображении рядом с их несравненными обитателями. Вместе с отважными рыцарями я совершал удивительные подвиги и освобождал зачарованных принцесс от чар злых волшебников и колдунов. Фантастические повести и романы Беляева, Казанцева и других русских писателей-фантастов зародили в душе живой интерес к выдуманным мирам и их героям.

Тогда же пришла пора чтения русских народных сказок в сборнике А.Н. Афанасьева, открывших для меня новый мир говорящей природы, волшебных превращений и чудесных подвигов и приключений, мир прекрасных человеческих характеров, подвергшихся сказочным испытаниям. Прежде, перед сном, сестра увлеченно рассказывала мне различные сказки, а там, где не помнила их окончания, придумывала сама. Она умела удивительно точно передавать интонации и речь персонажей и могла живым языком увлекательно излагать сюжеты. Эти русские сказки, пересказанные сестрой, а затем прочитанные в замечательных и полных мудрого опыта книгах, не казались мне выдуманными. Почему-то стойко верилось, что все, о чем они сообщали, вполне возможно в этой самой жизни, где нам посчастливилось жить.

Незаметно подошел я и к чтению художественной классики, сначала русской, а затем и зарубежной, испытав буквально шок от фантастики Уэллса, а Том Сойер Марка Твена стал моим лучшим другом. Судьбы, красочно описанные в этих повестях и романах, а также в рассказах Тургенева, а затем и Куприна, увлекали своей страстностью, поисками и разочарованиями. Пытаясь говорить о добром, они вынуждены были описывать также и зло, которое начинало преследовать мое воображение. Со мной произошла та же ошибка, как и со многими моими сверстниками: упиваться лживыми историями, разжигающими воображение, проливать слезы над выдуманной жизнью литературных персонажей и в то же самое время не оплакивать собственную жизнь, которая бездумно растрачивалась на пустые мечтания. Все это, в свою очередь, закладывало основы для порчи души и развития в ней дурных наклонностей.

Внутреннее мое состояние отвращало от меня чистый и святой взор Твой, Господи. Но кто помог бы мне избавиться от греховного невежества моего, так как сил моих было недостаточно познать тьму мою? Только луч света Твоего был страшен моей тьме, ибо она могла оставаться тьмой лишь до тех пор, пока не вошел в душу мою свет Твоей любви. Не хочу и не могу лгать, Господи, ни Тебе, ни самому себе, ибо Ты зришь тайное мое и ведаешь все сокрытое. Настави меня и научи не судиться с Тобою, но открыться в Тебе во всей моей неприглядности, дабы Ты очистил меня от всякой скверны и порока.