Все, что не есть Ты, Господи, не нужно душе моей, пусть даже этого будет очень много. Без Тебя, Единого, все это пустой звук и не более того. Ты наполняешь Собой земные и небесные просторы, и когда мы устремляемся в них, то неожиданно находим Тебя всего, непостижимо наполняющего просторы нашего сердца. И в сравнении с сердечными просторами ничто не может предстать таким цельным и благодатным, когда Ты открываешься неизреченно в тишине человеческого сердца, отринувшего внешние поиски и суету.

В молитве душа должна чувствовать себя смиренно и безпопечительно, не привязываясь ни к какой внешней деятельности. Преодолеть привычную обыденность и суету и устремиться к поискам Бога в основах свой души можно лишь удалясь от мира и покинув людей.

В тот год лето было сырым и дождливым. Костер плохо горел и дымил. Приходилось до изнеможения раздувать огонь походным ковриком. Зачастую обед или чай готовились так: один подкладывает хворост и следит за котелком, а другой постоянно машет ковриком, раздувая огонь. При этом у всех сидящих у костра текут слезы. Но вскоре варить стало нечего, и мы отправились к нашему тайнику у водопада. Валера, как всегда, спотыкался о свои ноги и недоумевал:

— Что это со мной сегодня?

По невнимательности я забыл, под какой камень мы положили продукты. Опавшие листья закрыли всю каменную осыпь. Пришлось немало поволноваться, отыскивая тайник.

«Внимательность в горах — это то же самое, что и молитва!» — упрекал я себя, решив отныне, что буду учиться ко всем своим действиям относиться со вниманием и ничего не делать рассеянно.

В тайнике мы с радостью обнаружили муку. Заботливый архимандрит добавил ее в наш список продуктов. Выпекать хлеб мы не умели, поэтому, неся свою ношу на поляну, мы обсуждали вопрос, каким образом муку превратить в хлеб. Еще в Таджикистане мне приходилось разводить муку водой и пить эту смесь, когда в горах не имелась другой еды. Она казалась до жути невкусной, но давала силы жить и двигаться.

Однако это предложение было молча всеми отвергнуто. Честь создания нашего первого хлеба по праву принадлежит Адриану:

— Давайте сделаем тесто и просто поджарим его, наколов на веточки, на костре! — догадался он.

До чего же вкусным был наш первый хлеб! Никакая другая еда не могла сравниться с ним. К сожалению, наша радость продлилась недолго: мука быстро закончилась и мы снова перешли на грибные похлебки, в которые добавляли горный щавель, а также съедобные листья лопуха, называемого «огуречник».

Крупы подошли к концу. Сахар-рафинад мы делили каждому по одному кусочку. Еще один кусочек добавляли тому, кто выглядел в тот день более слабым. Травные и грибные похлебки растягивали наши животы, не добавляя никаких сил. Вид у нас был ужасный: худые, тонконогие, с раздувшимися от травы животами, мы еле двигались. Тем не менее вниз уходить не хотелось никому. Пришла догадка добавлять в наш скудный рацион буковые орешки. Они были мелкие, с невероятно твердой скорлупой, о которую я сразу сломал зуб. Этот зуб меня сильно измучил на следующую зиму. И все же зерна орешков оказались вкусными и маслянистыми. Ими кормились полчища соней-полчков, поднимавших по ночам нескончаемый визг. Ползая под буками на четвереньках в поисках орешков, мы иногда сталкивались лбами, увлекшись добыванием еды. Но даже это казалось нам веселым и забавным занятием.

Удивительным для нас явилось другое: открытие реального чуда в нашей жизни, чуда строительства церкви Божией. Никто из нас, включая и простых мальчишек из Лавры, никогда не строил храмы своими руками. Строительство церкви оказалось самым благодатным на земле делом. Когда мы взяли в руки топоры, наивно пытаясь с ходу овладеть мастерством многих поколений плотников, произошло чудо. Мы самоотверженно отдали свои сердца Богу, стараясь искренно принести Ему свой неумелый труд и желания наших душ. Мы не стали профессиональными плотниками, но наши сердца ощутили реальную благодать, сходящую свыше. Гармония Божественной безпредельности, казалось, веяла над нашими головами своим небесным крылом.

Некоторые из парней просто застывали на мгновение с топором в руках, прислушиваясь к тому, что происходило в сердце.

— Батюшка, а почему так на душе хорошо, когда строишь церковь? — шепотом спрашивали они у меня.

— Братья, я сам впервые строю храм вместе с вами и тоже удивляюсь такой обильной помощи Божией! Нет более благодатного труда на земле, ничто не может сравниться с построением церквей: самый святой труд!

После таких благодатных переживаний во время работы чтение монашеского правила и акафиста становилось для нас живым приношением Богу и молитвой искренней благодарности за чудесные изменения, происходящие в наших душах. Поэтому мы предпочитали жить впроголодь, но не уходить с папоротниковой поляны, где с верой и благоговением трудились над сооружением церкви в честь Пресвятой Троицы по благословению нашего духовного отца.

Но эту тихую жизнь неожиданно прервали оглушительные выстрелы из охотничьего ружья, раздавшиеся совсем рядом. Как мы работали с топорами, так и остались с ними стоять. Убегать было уже поздно. В кустах послышался довольный смех, и на поляну вышел улыбающийся отец Пимен. За ним шел с двуствольным ружьем в руках тот самый паломник и специалист по африканским языкам, известный мне по Лавре.

— Ну что, испугались? — спросил, смеясь, архимандрит.

— Не то что испугались, а даже убежать не успели! Благослови, отец! — ответил я.

Благословляя нас, отец Пимен продолжил:

— Вот как вас легко поймать — по стуку топора! А вы думаете, что вас никто здесь не найдет… Если Бог не поможет, куда денемся?

— Это верно… — согласились мы.

— А это мой «оруженосец» — Андрей! — представил архимандрит «оруженосца», который с веселым лицом изображал бывалого стрелка, прицеливаясь в пни и деревья.

— Откуда это ружье? — озадаченно спросил я.

— А вот, отцы и братья, пока вас не было, успел съездить в Лавру и попросил благословения у батюшки на покупку охотничьего ружья для скита. Есть и разрешение на него. После той книги о бешеных животных мне стало как-то не по себе, пришлось купить ружье… — рассказывал отец Пимен.

— Отче, только не стреляй здесь, чтобы сохранить это место в тишине и покое! — попросил я.

— Андрей, спрячь ружье! — обратился мой друг к оруженосцу, тот послушно разобрал ружье и уложил его в свой рюкзак.

— А что вы худые такие? Просто ужас… — приглядевшись к нам, спросил архимандрит.

— Еда закончилась…

— Ну, еду мы вам принесли…

К нашей радости друзья достали из рюкзаков продукты: крупы, рыбные консервы, хлеб из Сухуми, картофель и мед. Из разговоров выяснилось, что Андрей теперь трудится в Лавре, в паломническом центре, как гид и переводчик сопровождая иностранных туристов. Лавра притянула его своей благодатью, и он остался в ней трудиться простым рабочим, затем гидом. Позже его приметил наместник и взял к себе референтом, одев в подрясник.

Отец Пимен передал мне привезенные им новые резиновые сапоги, а также письма от отца и от батюшки и стал осматриваться по сторонам.

— А вы чем порадуете? — поинтересовался он.

Нам было что показать: ошкуренные и подсыхающие бревна, разложенные по поляне, радовали глаз. Их уже набралось вполне достаточно, чтобы строить церковь и келью. Так как надобность в келье отца Пимена отпала, старец разрешил мне, в виде исключения, совместить церковь и келью. Размер кельи я выбрал минимальный — два на два с половиной метра. Престол и жертвенник предполагал соорудить в восточной части этого крохотного сооружения, надеясь разместиться в таком помещении невзирая на тесноту.

— Это хорошо. Может, к зиме успеете срубить церковь? — спросил гость, выслушав мои объяснения и примерные расчеты.

— Помолись, отче, хотелось бы успеть! — ответил я.

— Ну а как рыбка — ловится?

— Ловится, — заверили мы гостей. — Но на троих у нас больше восемнадцати форелей никогда на уху не попадалось…

— А Василий Николаевич утверждает, что любой рыбак на Грибзе сто штук за один раз запросто ловит! — заметил архимандрит.

— У нас Андрей — заядлый рыбак, он поймает и больше!

Наша компания спустилась к реке, где гости вырезали себе удилища, а мы приладили лески, грузила и крючки. Не прошло и часа, как Андрей поймал двенадцать форелей, и мы, кроме архимандрита, каждый по две штуки. Итого оказалось снова на уху восемнадцать рыб.

— На ужин хватит! — сказал я. — Больше вряд ли поймаем…

Заядлый рыбак стал упрашивать нас продолжить ловлю.

— Еще часок! — умолял он. — Отец Пимен пока еще ни одной не поймал…

Прошел еще час, начало смеркаться. В речных заводях уже вздрагивал молодой месяц.

— Два часа сижу, и хотя бы одна маленькая рыбка клюнула… — пожаловался мой друг. — Пора сматывать удочку!

Он потянул леску из воды и замер: на крючке поблескивала небольшая рыбешка, которая, похоже, давно уже была поймана.

— Вот и рекорд — девятнадцать штук! — обрадовался начальник скита. — Но все же рыбная ловля, кажется, не мое занятие…

— Еще половим, батюшка, ну пожалуйста! Прошу вас! Мы поймаем больше, вот увидите… — уговаривал его Андрей.

Мы снова разбрелись вдоль берега, но удача покинула нас. Все собрались на берегу, ожидая «оруженосца».

— Ну как улов? — спросил у него архимандрит.

— Все сорвались, отче! — махнул тот рукой. — А форели были большие! Если бы еще половить, то поймали бы, это уж точно…

При свете фонариков мы поднялись к палаткам. Вечер у костра за ухой пролетел незаметно. Последние отблески розового сияния покинули зубцы Чедыма. Со снежных вершин потянуло холодом. Монашеское правило и вечерние молитвы мы прочитали при свечах. Расходиться по палаткам никому не хотелось. Мне все больше нравился «оруженосец» архимандрита, он тоже приглядывался ко мне, озаряемый светом костра. В конце концов скитоначальник согласился отпустить Андрея на Грибзу, чтобы он помог мне соорудить фундамент под храм. Этот веселый парень обладал большой физической силой.

— А я как раз хотел попросить у тебя твоих ребят! Нужно к зиме заняться заготовкой дров, а то часть моих помощников осталась в Лавре, — обрадовался мой товарищ, когда я спросил у него об Андрее. — Пусть Андрей отправится с тобой в следующий раз, когда ты с ребятами спустишься в скит, — заключил отец Пимен.

Уходя, Андрей долго махал мне рукой, пока они с начальником не скрылись из виду. Это было началом большой и крепкой дружбы, проверенной и скрепленной суровой жизнью в горах. Не имея ни карт, ни сведений о горных тропах и перевалах, полагаясь лишь на молитвы старца, удалось совершить самые удивительные походы по непроходимым каньонам и перевалам с этим верным и самоотверженным парнем.

Оказав помощь скитоначальнику и братьям в заготовке дров, мы с Андреем попросили всех помочь нам донести до тайника на водопаде продукты, разборные двери и окна. Распиленный на куски пластик на крышу, десять штук в пачке, размером метр на полтора, я понес сам, не желая никого обременять. Нести кровлю было очень трудно, так как листы ее задевали все ветви на кустах и приходилось буквально продираться с нею сквозь заросли. Здесь на тропе я впервые нос к носу столкнулся с черным медведем, носящим название, как написано в книгах, «гималайский». Зверь очень свирепый, шерсть черная, только на шее белый воротничок. Этот опасный лесной обитатель умеет проворно лазать по деревьям, что всем нам очень не нравилось.

Зверь шел по тропке, опустив голову и настороженно принюхиваясь к следам. Он полностью увлекся запахами и не заметил меня.

Таща тяжелый шифер, я шел, также опустив голову, впереди нашего каравана. Соленый пот заливал глаза. Если бы не крик Андрея, шедшего позади меня с продуктами, «Батюшка! Да медведь же!», столкновение со зверем произошло бы неизбежно. Мы с медведем уставились в глаза друг другу. Затем он резко мотнул головой и бросился через кусты вниз по обрыву. Эта встреча живо обсуждалась на всем пути к водопаду, и многим братьям дала повод поупражняться в шутках по моему адресу. Отца Пимена с нами не было, он простыл и лечился в скиту травяным чаем.

Перед следующим забросом груза на водопад всем пришлось потрудиться на пасеке у Василия Николаевича, где у него стояло более ста двадцати ульев. Братья срезали соты с рамок, я крутил ручку медогонки, а пчеловод и его сыновья подносили рамки с медом. Мед оказался просто превосходен, такого вкусного не приходилось отведывать ни раньше, ни позже, когда я уехал с Кавказа. Чистый и ароматный, он имел удивительный вкус, не похожий ни на какой другой мед.

— Слеза! — с гордостью говорил Василий Николаевич, угощая нас свежим медом. Пасечник рассказал, что некогда абхазские пчелы получили золотую медаль на выставке в Париже. Потом довелось прочитать об этом в книге по пчеловодству.

На пасеке мне впервые довелось отведать «дурной мед».

— Попробуйте для опыта! Это полезно! — уверял Василий Николаевич.

Такой мед, по его словам, пчелы берут с фиолетовых цветков рододендрона, которые нельзя ни есть, ни заваривать в чай. Мед же с белых цветков этого растения считается в народе лекарственным и излечивает от всех болезней. Мне дали только слизнуть несколько капель с кончика ножа, и в голове сразу стало холодно, при резком движении в глазах вспыхивали искры. Вероятно, «дурной» мед сильно понижал давление, потому что в скит я брел покачиваясь, кружилась голова. Когда я пришел на Решевей, пришлось залезть в палатку и лежать до вечера.

О «дурном» меде на Псху рассказывают целые истории. К примеру, старший егерь сам видел, как черный медведь разбил на его пасеке улей с «дурным» медом, а затем с ревом катался по траве, изрыгая из желудка его содержимое. Заметив егеря, одурманенный зверь пытался переплыть реку, но его унесло течением. Человеку, съевшему такой мед, нужно неподвижно лежать часами, чтобы прошла тошнота и исчезло головокружение. Удивительно, что после подобной «пробы» не оставалось никаких неприятных последствий. Однако, несмотря на все эти интересные опыты, многозаботливая и хлопотливая жизнь в скиту не удерживала сердце своей привлекательностью — в нем ширилась и росла неодолимая тяга к лесному уединению и неведомым просторам Кавказа.

Любящие суету ищут ложь и запутываются в ней. Любящие душевный мир ищут благодать и спасаются ею. В темных дебрях мирских суждений и представлений живут демоны тщеславия и спорливости, создающие раздоры и распри. В тихих и светлых водах сердечных глубин отражается Солнце мудрости и благодати, приводящее сердца к любви.