Сначала Господь поворачивает нас к самим себе, чтобы мы воочию узрели мерзость запустения в душах наших и устыдились, а устыдившись, покаялись. И только затем Он позволяет нам увидеть Его Самого в сокровенных глубинах нашего сердца, как Жизнь нашей жизни, сокровенного и любвеобильного Бога.

Когда в сердце появляется сильная скорбь, ее умягчает только полное предание самого себя воле Божией, а вера в Божественный Промысл восходит в душе с еще большей силой.

Спешно мы закупили все нужное для похорон и договорились с батюшкой о дне отпевания и погребения. Тело мамы казалось в гробу сухоньким и легким, не имеющим никакого запаха. Мы поставили в доме гроб с ее телом и по очереди с отцом Пименом читали Псалтирь и служили панихиды. Здесь я впервые услышал, как рыдает мой отец. Он стоял позади, и мне показалось, что он горько смеется. Пораженный этими звуками, я обернулся. Папа рыдал без слез. То, что я принял за горький смех, были с трудом сдерживаемые глухие рыдания. На похороны прилетела моя сестра, пришли попрощаться с покойной соседи. Когда мы с архимандритом начали первую панихиду над усопшей, под конец панихиды мой друг прошептал, указывая на лицо почившей: «Смотри, твоя мама улыбается…» Действительно, до этого строгое, страдальческое лицо моей любимой матери разгладилось, исчезли скорбные морщинки, и на губах появилась светлая улыбка, которая вселила в наши сердца уверенность в милости Божией к почившей.

Из телефонного разговора с Сергиевым Посадом, с мамой отца Пимена, выяснилось, что в последнее время дружба этих двух женщин была очень тесной. Они помогали друг другу по хозяйству и часто встречались. Когда моя мама узнала, что ее подруга хочет покрасить оградку на могиле, где собиралась лечь сама и где лежала бабушка моего товарища, то предложила свою помощь. Она так усердно красила ограду, что женщина заметила ей:

— Хватит, Лидия Михайловна, и так все хорошо. Пожалуйста, хватит красить!

Та ответила ей, старательно орудуя кисточкой:

— Нужно все делать как для самого себя…

И вскоре легла рядом в ту землю, которую держала для своих похорон ее последняя близкая подруга.

В церкви отец Стефан возглавил чин отпевания, а у меня в груди как будто все запеклось. Несмотря на все усилия сдержать себя на людях, рыдания прорывались из моего горла. Батюшка и архимандрит с состраданием смотрели на меня. Сами похороны были простыми и печальными. Мне пришлось прощаться с мамой так, как прощаются со всей предыдущей жизнью, которая больше никогда не повторится. И это выяснилось настолько самоочевидно и непреложно, словно прошлое отрезалось безвозвратно. Во мне как будто что-то сгорело в один миг: если мама умерла, значит, и я непременно умру и умрут все остальные. Если она пережила этот переход в мир иной, незнакомый и пугающий, значит, это придется пережить и мне. Поэтому мне в миру делать нечего, возможно, даже и в Лавре, ибо сердце неустанно жаждало одной только молитвы и в ней желало обрести успокоение и отдохновение от всех скорбей. В нем созрело глубокое осознание того, насколько все смертно на этой земле и конец всему на ней один — смерть.

После похорон ночью мама явилась мне улыбающейся и радостной, обняла меня и казалась даже более живой, чем в жизни.

— Мама, ты же умерла!

— Нет, сынок, — ласково ответила она. — Я жива…

И посмотрела на меня глубоким любящим взглядом, словно это было наше окончательное прощание.

За день перед отъездом как будто тьма накрыла мое сердце. От упадка сил я не мог молиться ни по книгам, ни по четкам. Пришлось просить молитвенной помощи у отца Пимена. Он взялся было за молитвы, но ему стало дурно. С каждым часом нам становилось все хуже и хуже, без молитвы мы были безпомощны.

— Это уже не духовная брань, нас просто уничтожает диавол… — попытался было дать мой друг оценку того, что мы испытывали.

— Что же делать, отче? — слабым голосом откликнулся я.

— Нужно срочно отправить телеграмму батюшке и попросить его молитв!

Преодолевая дурноту и головокружение, мы добрели до ближайшего почтового отделения. Телеграмму составил архимандрит: «Батюшка, нам очень плохо. Помолитесь». Еще по дороге домой у нас на сердцах словно посветлело, от душевной тяжести не осталось и следа.

— Симон, сейчас четырнадцать ноль-ноль. Значит, батюшка получил телеграмму! — обрадовался мой товарищ.

— Слава Богу, отче, — подтвердил я. — Теперь снова можно жить…

С того времени тихая милость Божия сопровождала нас в Душанбе, побуждая вновь и вновь благодарить старца в молитвах.

Вернувшись в Лавру, я почувствовал, что в моей душе уже нет интереса ни к чему — ни к жизни, ни к монастырю, ни к монастырской суете в безконечных послушаниях. Я спросил у старца, почему мама во сне выглядела такой живой. Он ответил, строго глядя мне в глаза:

— Помни, отец Симон, у Бога нет мертвых, у него все живы!

И это меня сильно утешило, даже скорбь о кончине матери стала понемногу ослабевать. Заодно мы поинтересовались у отца Кирилла, когда он получил нашу телеграмму.

— Вечером, отцы, поздно вечером пришло ваше сообщение! — улыбаясь ответил наш батюшка.

При моем отъезде отец пообещал мне как можно скорее выехать из Душанбе. Он не забыл благословения отца Кирилла, только просил дать ему немного времени — продать дома, чтобы можно было купить какое-нибудь недорогое жилье рядом с Лаврой. Пока шли переговоры с моим отцом по поводу продажи, произошел крах нашей квартиры, куда мы устроили маму отца Пимена. Хозяева, приметив, что их жилье отремонтировано, потребовали выселения растерявшейся женщины и угрожали сменить замок. С трудом уговорив их подождать месяц, пока мы подыщем другое жилье, мы сильно приуныли. И положение в Душанбе тоже становилось все хуже и хуже. Отцу пришлось продать все по самой низкой цене, но даже это он считал большой удачей. Тем не менее эта «удача» стала пылью, пока он ехал в поезде в Москву. В одну ночь обезценились все деньги, и той суммы, которую он вез с собой, хватило только на то, чтобы купить коробок спичек. Это известие сильно потрясло отца, но не сломило его дух. Он был готов на все, чтобы только оставаться рядом со мной. Пока мы поселили его в лаврской гостинице и затем втроем пошли за советом к нашему батюшке.

— Вашей беде нужно помочь! Идемте все к отцу наместнику! — решительно сказал духовник. Наместника мы встретили во дворе монастыря, возле гаража, и батюшка вкратце объяснил ему положение, в которое попали наши родители.

— Не беда, построим родителям дом! — не раздумывая, объявил настоятель.

— Отец наместник, — обратился я к нему с просьбой. — Пока будет идти строительство, им нужно где-то жить, и это может затянуться. Мой отец уже отправил все свое имущество контейнером. Благословите, мы поищем дом подешевле и на те средства, которые Лавра может выделить для строительства дома, мы купим небольшой деревянный домик в Сергиевом Посаде.

— Хорошо, с Богом! — великодушно благословил наместник. Он остановил идущего мимо эконома:

— Отец эконом, поможем беженцам?

— Без проблем! — утвердительно кивнул головой архимандрит.

Поблагодарив начальство и батюшку за помощь, мы немедленно приступили к поискам дома. Дом нашли удивительно быстро. Он стоял на чудесной тихой улочке., с речкой внизу, с окнами на стены Лавры. Колокольный звон, казалось, жил в его комнатах. Это было деревянное старое строение, построенное лет пятьдесят назад. Такая находка явилась для нас милостью Божией, так как тогда найти дом в окрестностях монастыря было очень трудно. Еще требовалась перепланировка комнат, чтобы приспособить дом под жильцов. В одной половине предполагалось поселить маму моего друга, а в другой — моего отца. Бригадир нанятых строителей с большим пренебрежением осмотрел помещения и заявил:

— Да этот дом у вас завалится через месяц! Все бревна изъедены древоточцем…

Мы поняли, что с таким бригадиром ремонт сделать невозможно.

К счастью, нам предложил свою помощь талантливый инженер-строитель из Москвы, духовное чадо отца Кирилла. Он подсказал решение — пролечить весь дом от порчи и затем сделать новую планировку комнат. Проект он показал нашим старичкам, заслужив их полное одобрение. Эконом тоже не остался в стороне, прислав лаврских строителей. За эту своевременную поддержку мы были ему сердечно благодарны, особенно мой отец.

Казалось, все идет неплохо. Но здесь мне выпало серьезное испытание. Пришлось остаться один на один с заботой о родителях и со всеми рабочими, занятыми на ремонте дома. Мой друг-издатель получил благословение на создание лаврской типографии и не имел возможности заниматься ремонтом. Мне же досталась горькая участь — «удариться» в хождение по кабинетам городской мэрии, оформлять прописку наших пенсионеров, добывать справки и все необходимые документы. Несмотря на нехватку времени, отец Пимен героически заменял меня, когда я валился с ног от усталости и простуд.

Благодаря звонкам эконома в мэрии удалось получить все необходимые бумаги, хотя со стороны многих неверующих чиновников я встречал некоторое противодействие. Но вера уже коснулась сердец этих людей, и даже в кабинетах многие работники подходили и брали благословение, что прежде являлось неслыханным делом. В течение нескольких зимних месяцев дом был перестроен и готов к приему жильцов. Мой отец и мать архимандрита светились от счастья и без устали благодарили всех, кто помогал нам в ремонте и в переезде. Я продолжал «бегать» по кабинетам и хлопотать о российском гражданстве наших родителей, а также о переводе их пенсий из Таджикистана.

К концу всех этих нескончаемых хлопот я разболелся настолько, что у меня тряслись руки. Постоянный кашель буквально убивал меня. Я слег с высокой температурой и лежал пластом в комнате у отца. Слава Богу, монахи и близкие не забывали меня. Они приносили нам еду из монастыря, а также овощи и фрукты, потому что денег у нас не было. Пришлось перейти на антибиотики, и болезнь отступила.

Весной мы с архимандритом попросили у наместника разрешения съездить в горы Абхазии для поправки моего здоровья. Отец Кирилл благословил посетить бывших Лаврских отцов, которые подвизались в горах. Они уехали в Абхазию до нашего поступления в монастырь. Вначале уехал иеромонах, а вслед за ним маленький иеродиакон, которого отчислили из Лавры за борьбу с экуменизмом. Из рассказов о нем меня умиляла история о том, как младенцы в храме откликались плачем, услышав тоненький голосок иеродиакона во время службы. И, вообще, заочно я сильно полюбил этого человека, верное духовное чадо отца Кирилла.

В монастыре я подружился с одним монахом, который некоторое время подвизался в Абхазии в том ущелье, куда уехал маленький борец с экуменизмом. Этот иеродиакон заболел на Кавказе туберкулезом. Он уверял меня, что более сырого места, чем та река, где жили наши монахи, не найти.

— Поезжай лучше к отцу Иоанну в Псково-Печерский монастырь! Это очень любвеобильный старец, даже выше отца Кирилла… Он тебе скажет все, что нужно для духовной жизни! — уговаривал меня мой друг.

— Нет, отец, прости меня! После батюшки нет никакого желания ездить по духовникам!

— Ну, смотри сам… Но помни, что я тебе сказал про Абхазию!

В подарок абхазским пустынникам мы загрузились железными клиньями, которыми монахи раскалывали бревна на доски. К ним добавили тяжеленные кувалды, а также ручные пилы и молотки. Все это мы упаковали в неподъемные рюкзаки, не представляя, как понесем их по горным тропам. Быть проводником вызвался бывший мастер спорта по туризму, чадо отца Кирилла. Впоследствии он стал уважаемым иереем.

В Сухуми мы прибыли поездом. Провожатый привел нас на узенькую улочку, где жили праведники — дьякон Григорий и его матушка Ольга, принимавшие всех монахов и пустынников. Наш новый знакомый уже бывал здесь ранее, вместе с семинаристами из Троице-Сергиевой Лавры, которые приезжали помочь пустынникам. Один из этих семинаристов стал впоследствии известным игуменом московского монастыря.

В подарок хозяевам мы привезли муку, крупы, сахар и старые подрясники для пустынников. С этими милыми и простыми людьми в последующие годы я сблизился настолько, что много лет они были для меня в Абхазии как отец и мать. Матушка поблагодарила нас за подарки, а инструментам очень обрадовалась, поскольку их было трудно приобрести. Дьякон внимательно осмотрел привезенные вещи и попросил оставить ему колун. Мой друг с радостью отдал ему это тяжелое изделие, облегчив свой рюкзак, который не мог без посторонней помощи даже приподнять с земли.

Пока мы отдыхали у гостеприимных хозяев, с гор приехал иеромонах Паисий за продуктами. Мы познакомились и решили вчетвером утром выехать в горы. До последнего селения нас довез на своей машине местный охотник, знакомый сухумского дьякона. Первой неожиданностью оказалось то, что нас встретили монахини, ожидающие нашего спутника-иеромонаха. Это были чувашки, ревностно подвизающиеся в горах наравне с монахами. Наш друг имел послушание периодически исповедовать их и причащать запасными Дарами. Он остался с ними, чтобы обсудить дела в их монашеской общине. Мы, с огромным трудом взвалив с помощью друг друга на свои спины неподъемные рюкзаки, медленно пошли по тропе.

Наш проводник, несмотря на тяжелый рюкзак, который был тяжелее наших, шел легко и быстро, как бывший спортсмен. К вечеру наша группа подошла к небольшой хижине, где нас ожидал послушник, высокий, худой и очень жилистый парень. Рядом с ним стоял трудник, который часто почесывал волосатую грудь, видневшуюся за расстегнутым воротом рубахи. При этом он повторял хриплым голосом: «Иисусе, как трудно спастися!» В темноте подошел отставший иеромонах. Совместно мы прочитали монашеское правило и отправились по топчанам на отдых.

Сереньким утром, под накрапывающим мелким дождиком, мы вышли в путь. По уверениям пустынников, такие мелкие, словно безчисленный серебряный бисер, дожди могут идти здесь неделями. Трудник вышел нас провожать, как всегда почесывая грудь. Неподъемный рюкзак архимандрита взял жилистый послушник и легким шагом пошел впереди. Мы постепенно поднимались по узкой скользкой тропе среди мокрого леса. Слева от тропы под обрывом шумела река. Архимандрит, идущий без рюкзака, старался поспевать за послушником. Видно было, что это дается ему нелегко. Иеромонах свернул на боковую тропинку, желая навестить старого монаха и поисповедать его. Я тащился позади всех. Мастер спорта то и дело оборачивался ко мне и повторял:

— Не медли! Нам нужно точно в восемнадцать ноль-ноль быть под перевалом!

Я старался как мог, но тем не менее начал понемногу изнемогать.

Издали стал слышен грохот воды. Мы подошли к глубокому узкому ущелью, шириной метра три-четыре. Через него были перекинуты несколько тонких жердей, а вместо поручней сбоку был закреплен тоненький хлыст, толщиной с мизинец.

— Почему вы не сделаете себе здесь мост из бревен? — спросил я у послушника, разглядывая эту хрупкую конструкцию.

При взгляде на клокотавшую внизу реку не оставалось сомнений, что у сорвавшегося с этого сооружения нет никаких шансов на спасение.

— Если нам с молитвой страшно переходить, то те, кто ищет нас, ни за что не пройдут по этому мосту! — бодро ответил послушник. Он перекрестился и в мгновение ока очутился на противоположном берегу. Следом за ним, балансируя на мокрых и скользких жердях, перешел спортсмен. С того берега они выжидающе смотрели на меня. Перекрестясь и сдерживая дыхание, я осторожно ступил на ненадежные жерди. Тонкого поручня старался только слегка касаться пальцами правой руки, чтобы сохранить равновесие с тяжелым рюкзаком. Остерегаясь смотреть на клокочущую внизу пену, я наконец ухватился за крепкие дружеские руки, протянутые мне навстречу. Как ни страшно было идти самому по этому опасному настилу, но еще страшнее оказалось смотреть, когда ревущую стремнину переходил мой друг.

Греховный закон берет власть над душой, соблазняя ее своеволием и силой привычки ко злу. Евангельские заповеди дают душе, свободно избравшей их, власть над грехом дарованием ей Божественной благодати. Погруженность души в вещество мира сего приносит душе не успокоение, которое она безуспешно ищет в вещественном неустойчивом мире, а постоянную тревогу и страх от нескончаемого падения души в бездну греха.