Христе мой, сердце души моей, лишь в Тебе вижу, каким я должен стать и каким я не стал, ибо не в Тебя устремлял я взор свой, зеркало души моей, а в мир сей, подобие тьмы и сущая тьма, несмотря на то, что сияет в нем светило земное. Люди тешат себя доводами, говоря друг другу: «Жизнь прекрасна!» Какая жизнь, возлюбленные мои? Та, которая пожирает саму себя, превращая все в тление? Нет, иная жизнь прекрасна — та, которая благодатна и живет Богом и в Боге! Вот такую жизнь не устает восхвалять сердце мое и еще более Подателя этой жизни — Тебя, Господи. Ведь солнце духа моего — Ты, Христе, и миллионы солнц не сравнятся с беспредельным светом благодати Твоей! В Тебе одном я вижу, как в отражении, изъяны своей души и сердца моего, потому плачу и каюсь и прихожу к любви не плоти и чувств, а к любви Небесной, благодатной и благотворной, в которой обнимает дух мой каждого человека и каждую былинку. А глядя в мир, полностью забываю о том, что я есть источник греха, и порицаю всех, и негодую, и ропщу, видя беззакония мира сего, поистине — комедию греха, как сказал один из блаженных Твоих. Господи, прошу у Тебя мужества понести видение уродливого облика оземленившейся в грехах души моей и слез благодати, чтобы очиститься от грехов, дабы узреть в Тебе свой прекрасный изначальный образ, в котором Ты сотворил меня и которым надлежит мне стать, чтобы уподобиться Тебе через священное созерцание, Сладчайший и Возлюбленный Иисусе!

После недолгих поисков нам удалось отыскать в Каирском пригороде Зейтун Коптскую Церковь Матери Божией, где произошло явление Пресвятой Богородицы во время правления президента Насера. Дева Мария являлась над куполом храма преимущественно ночью в образе сияющей фигуры с младенцем на руках. По бокам, подобно светящимся голубям, реяли Ангелы. Явление происходило в течение месяца при собрании трехсоттысячной толпы, в которой находилось много журналистов и фоторепортеров. Во время явлений совершались исцеления и распространялось Небесное благоухание.

С волнением мы вошли в храм и присели на деревянную скамью. К сердцу подступила такая благодать, что закружилась голова, а молитва сама начала сильно пульсировать в груди. Такое явное присутствие благодати ощущалось лишь в Иерусалиме, на Гробе Матери Божией. Насытившись ненасытной радостью небесного благоволения, воздвизающегося над всем этим местом, мы медленно вышли из маленькой скромной церкви. Теперь даже грязный и безобразный город казался совсем другим: по-восточному живописным и экзотичным, а мужчины в длинных рубахах и женщины в длинных платьях — монахами и монахинями.

Любознательный отец Агафодор разузнал, где в Каире останавливалось Святое Семейство — Пресвятая Мария с Младенцем Христом и праведный Иосиф. Крохотная церковь за долгое время совсем ушла под землю и превратилась в пещерный храм. Там мы оставались до вечера, пока сумерки не поползли по сумрачным диковатым улочкам старого Каира. Рядом находился храм великомученика Георгия с орудиями его пыток, на которые невозможно было смотреть без содрогания. Поздно вечером, поплутав по замусоренным переулкам, нам удалось добраться до Синайского подворья, где нас ожидали старые знакомые — каирские москиты.

Одними из лучших людей, с которыми Бог привел познакомиться, оказалась семья протоиерея Димитрия Нецветаева. Нам посчастливилось встретиться со священником в храме русского подворья великомученика Димитрия Солунского. Он сразу забрал нас к себе домой на маленьком автомобиле, ловко маневрируя по задымленным грохочущим улицам, забитым повозками с осликами, мотоциклами, автомобилями, автобусами и спешащими рядом с нами и наперерез всякому движению людьми.

— Главное, отцы, домой доехать благополучно! Страшно, как на фронте! Не понимаю только, как они не бьются… — говорил протоиерей, искусно уклоняясь от скопища автомашин, отчаянно сигналящих друг другу.

Познакомив со своей семьей и угостив нас радушно ужином, отец Димитрий попросил иеромонаха и меня подготовиться к утренней литургии по четкам. Утро застало нас у священного престола, где служили мы втроем. Семья священника стояла на клиросе, а в храме присутствовали верующие — дети и внуки русских эмигрантов первой волны эмиграции двадцатых годов, После богослужения последовал дружеский совместный чай с прихожанами.

— Живем мы дружно и молитвенно… — рассказывал отец Димитрий. — Служим, молимся, людям помогаем. Так вот и состарился здесь, на Каирском подворье. Присмотришься, время как будто стоит, а потом глядь — двадцать лет как ни бывало! Уже и дети взрослыми стали… Конечно, трудно бывает: иной раз кто-нибудь из русских эмигрантов деньгами поможет. Сами, отцы, понимаете: то крышу надо починить, то ремонт церкви требуется сделать. Деньги тают, как сливочное масло на горячем тосте…

Он усмехнулся, придвигая нам поджаренный хлеб и масло.

— Хотя есть здесь и недоброжелатели… Впрочем, где их не бывает? Живут-то здесь, в основном, иноверцы. Копты тоже часто к нам заходят, хорошие, надо сказать, люди. Истинные исповедники христианства в наше время. Ведь у них у всех кресты на запястьях должны быть наколоты, чтобы легко опознать было. Очень их люблю и жалею…

Протоиерей подлил нам чаю и спросил:

— Небось, у вас на Афоне — тишь и благодать?

— Всяко бывает, отец Димитрий! То тишь и благодать, то такие искушения враг наводит, что хоть беги, куда глаза глядят, — отозвался я.

— Да уж, читали о вашей жизни… У всех свои скорби! Это верно, — согласился священник. — Нам с матушкой тоже заботу Бог послал: одних детей женить нужно, других замуж выдавать… Ведь в Каире жизнь не сахар, приходится все терпеть, с Божией помощью!

Священник взглянул на нас.

— А в коптские монастыри не желаете съездить?

Видя наше недоумение, отец Димитрий улыбнулся:

— Не переживайте, ведь там святые мощи великих подвижников первых веков христианства в Египте: преподобного Макария Египетского, Иоанна Колова, Псоя Великого и другие святыни. Согласны? Значит, завтра и поедем. Места эти называются Вади-аль-Натрун, там в древности селитру добывали… Монастыри, которые мы, дай Бог, посетим, известные: Эль-Барамос, Эль-Сурьян, Абу Макар и Анба-Бишой.

После Иерусалима и Синая египетские отцы и места их великих подвигов, о чем я с упоением читал в юности в Древнем Патерике, для меня стали вторым центром по святости. Нестяжательная жизнь коптских монахов стала для меня образцом бесстрастия: полное отсутствие золота и серебра в храмах, скромные священнические облачения, простота и беспопечительность монашеской жизни глубоко тронули меня. Смелое исповедничество христианства, вплоть до мученичества, в непростых условиях враждебного окружения убедило мою душу в несгибаемости человеческого духа, его мужественной красоты, стойкости и верности Христу в любых обстоятельствах и в любом окружении. Но более всего привлекло мое сердце то, что в этой земле три с половиной года жило Святое Семейство, а церковь явления Матери Божией в Зейтуне запомнилась своей необыкновенной благодатной радостью. Время, проведенное в молитвах у великих святынь, пролетело быстро.

— Ну, что, отцы, намолились вдоволь? — через несколько дней спросил протоиерей. — Пора в путь: вам на Афон собираться, а мне в Москву лететь по делам, Отдел внешних церковных связей Патриархии вызывает… От супруги моей возьмите на дорогу две баночки красной икры, подарите кому-нибудь. А вот этот конвертик возьмите от нас на память — поминайте нашу семью… Возьмите, возьмите! — настоял он, заметив, что я не намерен брать от него деньги.

Утром наши пути разошлись навсегда, а память об отце Димитрии и его семье осталась хорошая, трогательная и чистая…

Переполненные впечатлениями, мы вернулись на Афон. Опять знакомое, жаркое, словно выцветшее небо с безводными легкими облачками и свежая, зыблющая поверхность моря, усеянная рыбацкими лодками. Тем временем в Лавре произошли большие изменения: игуменом на Духовном Соборе был избран архимандрит Парфений — еще не старый монах с большими административными способностями. Он тут же отклонил решение Собора монастыря предоставить келью преподобного Антония Великого двум русским иеромонахам.

Мы спешно отправились в Лавру, взяв в подарок две банки икры для соборных старцев. Они качали седыми головами, обещали помощь. После монастырской трапезы кто-то из монахов заметил дым над кельей святителя Григория Паламы, возвышавшейся в пятистах метрах над монастырем на большом скальном гребне. Отец Агафодор, не мешкая, ринулся вверх.

— Батюшка, оставайтесь внизу! А я бегом, чтобы успеть!

Он и еще несколько молодых монахов кинулись вверх по тропе. Остальные, в том числе и я, наблюдали за происходящим. Через полчаса дым начал слабеть и затем прекратился. Вскоре появился испачканный сажей иеромонах, вслед за ним спускались усталые монахи.

— От костра какого-то паломника пожар начался. Слава Богу, успели потушить, — рассказал он.

Греки смотрели на него с уважением. Наши доброжелатели из состава Собора усердно просили нового игумена за нас, говоря, что эти русские — хорошие. Но архимандрит дал твердый ответ:

— Пусть эти русские и хорошие, но вслед за ними приедут другие русские, которые не будут такими хорошими, как эти! Поэтому келья им не благословляется…

Такое известие перекрывало нам все возможности поселиться в афонских лесах, где климат несомненно был более здоровым, чем на Каруле. Хотя наш друг из кельи старца Ефрема на Катунаках теперь стал секретарем в монастырской канцелярии, но и он ничем не мог нам помочь.

— Отец Агафодор, спроси у него: понравилась ли старцам красная икра? — попросил я своего друга.

Он перевел, смеясь, ответ секретаря:

— Они говорят, что похожа на лягушачью…

Поборов уныние, овладевшее нами после отказа в Лавре, нам пришлось обратиться за помощью в Русский монастырь. Игумен, отец Иеремия, принял нас приветливо:

— Здоровье плохое на Каруле? Понимаю, понимаю… Если хотите к нам на келью перейти, спросите отца Меркурия. Я не против…

Духовник внимательно выслушал нашу просьбу:

— Ну, что же, если отец игумен не против, то мы обсудим вашу просьбу на Духовном Соборе. Пока живите на Каруле. Мы вам сообщим о решении монастыря…

Здесь наше дело тоже повисло в воздухе.

Ненасытимая жажда молитвы после Иерусалима и Египта заставила меня подняться в скалы Афона. Набрав в большой пластиковый бак десять литров воды, плескавшейся за спиной, вместе с отцом Агафодором и послушником Ильей, помогавшими мне нести продукты, я упрямо полз вверх по белым пыльным скалам.

— Батюшка, ну зачем вы на такую кручу лезете? — не выдержал Илья. — Можно ведь и на полянках палатку поставить…

— Ставил уже, там всегда кто-нибудь бродит из греков или румын, потом расспросов не оберешься! — ответил я сверху, осыпаемый мелкой мраморной крошкой, которую со скал сдувал ветер.

— Где-то здесь должна быть пещера монаха Пахомия, как мне отцы из Кавсокаливии говорили, — вспомнил иеромонах.

— Этот серб был великим подвижником! — откликнулся я. — О нем хорошо написано в книге монаха, святогорца Антония. Отцы, дорогие, прошу, давайте вместе поищем эти пещеры, они должны быть где-то рядом!

На мое предложение отец Агафодор с готовностью согласился, а послушник недовольно поморщился, но тоже пошел вслед за нами. Через полчаса утомительного лазания по густым и страшно колючим кустам, мы вышли к скальным мраморным стенам, круто уходящим к самой вершине Афона. Первая пещера, обнаруженная нами, оказалась двухъярусной: ее своды перекрывали старые дубовые балки, составлявшие когда-то настил для живущих в ней монахов. Рядом располагалась пещерка поменьше. Но моя радость от этого открытия уникальных уединенных пещер сменилась унынием: эти места посещали люди и даже неоднократно — виднелись следы от свеч и кое-где стояли по скальным выступам бумажные иконочки.

— Батюшка, не унывайте, я слышал от старых монахов, что сам отец Пахомий удалялся в другую пещеру на большой высоте, куда никто не мог подняться кроме него. Говорят, что Лавра дала ему длинную веревку, по которой он поднимался в свое скрытое убежище. Так что дело за вами, — утешил меня мой друг.

— Что же, будем искать… — с улыбкой заметил я, осматривая скалы.

В душе появилась надежда отыскать свою пещеру. Отпустив усталых помощников, я ревностно принялся исследовать местность. Но сколько ни пытался я вскарабкаться по вертикальным каменным стенам, мне не удавалось взобраться наверх. «Придется отложить подъем в Пахомиевский приют до другого раза…» Приняв это решение, я отложил поиски, а вскоре в сторонке от пещер набрел на небольшой гротик, защищавший от ветра и дождя. Набросав внутрь сосновых веток, я с трудом смог поместиться в нем в своей одноместной палатке. Ночью поднялся ужасающий ураган. Ветер, обтекая вершину Афона, развивал огромную скорость и ревел в скалах с воем взлетающего реактивного самолета. Однако место, в котором укрыл меня найденный грот, защищал от ветра большой каменный монолит. И мне оставалось лишь с ужасом прислушиваться к реву урагана, который смел бы меня со скал вместе с палаткой, не найди я это крохотное убежище.

Почему-то на Афоне мне только в тесной маленькой палатке, при тусклом свете крохотной свечи перед бумажной иконочкой Пресвятой Богородицы, становилось так отрадно и утешительно, как ни в каком ином месте. В горном безлюдье в душе рождалась какая-то особая духовная трезвость, замечающая любое движение самого мельчайшего помысла или рассеянности. Только в уединении сердцу открывалась простая и безначальная тайна духовной жизни: если мы живем в миру и миром, то мы мертвы в Боге и для Бога. Под рев разыгравшегося урагана мне вспоминались строки из прочитанных книг, что подвижничество — суть Православия, потому что Богопознание есть вдохновенный подвиг человеческой души. Все больше и больше в этих лесных дебрях сердце мое убеждалось в том, что христианство без аскетики телесной и умной, — не истинно.

Когда я сравнивал свою размеренную жизнь на Каруле с ее ежедневными богослужениями, ко мне пришло познание того, что аскетика есть практическое воплощение всей нашей молитвенной жизни и нашего посильного приближения к Богопознанию. Все внутреннее пространство сердца стало всецело молитвенным словом или безмолвной молитвой, через которую, обогащая и укрепляя его благодатью, открывался безначальный и беспредельный Христос, ставший в нем безраздельно всем, без каких бы то ни было движений ума.

С этого времени пришла уверенность, что самодвижная молитва, пройдя множество испытаний и искушений, утвердилась в сердечной глубине прочно и неисходно, став источником нескончаемой тихой радости, постоянно согревающей душу. Волновало лишь то, что скрывалось за этой молитвой, словно она была лишь дверью к чему-то неведомому и непредставимому, где пребывал Бог. Как будто на какой-то краткий миг эта дверь приоткрылась, и изумленный ум на мгновение остановился, пораженный невиданным зрелищем удивительной неизменности Божественного Духа, в Котором жила сама любовь, вернее, весь Он был одной любовью.

Все последующие дни я пытался закрепить и усвоить это дивное видение, но самому войти еще раз в такое состояние мне не удавалось, поэтому я оставил свои попытки и пребывал в непрестанной молитве, следя за умом и не давая ему впасть в рассеянность или сонливость, в которые он норовил уклониться, лишенный всех помыслов. «Непременно нужно встретиться с отцом Григорием и посоветоваться с ним, когда спущусь вниз, лишь бы только он был жив…» С этим намерением, когда закончились сухари, я спустился на Карулю.

Потребность увидеть монаха Григория, поделиться своими переживаниями и открыться ему, как опытному монаху, звала меня неудержимо в этот уединенный, спрятанный от людей маленький монастырь. Отец Агафодор сопровождал меня до обители, оставшись ожидать моего возвращения за ее стенами. Привычный запах лекарств напомнил о себе еще на лестнице. Старец сильно сдавал и это было заметно по его усталому лицу с темными кругами под глазами. Но духом он оставался бодр:

— Рассказывай, рассказывай, патер. Только говори самое главное… — с сильной одышкой сказал отец Григорий, сидя в старом потертом кресле с пологой спинкой, дышал он трудно и было до слез жалко смотреть на него. — Где был? Где сейчас живешь? На своей Каруле?

— Бог привел, отче, помолиться в Иерусалиме, на Синае и в Каире. Как-то само собой получилось, я даже не ожидал, что это возможно. А с Карули будем уходить, здоровье мое становится хуже и хуже. Лавра дала нам келью на Керасьях, но денег нет, чтобы ее восстановить. Просим поэтому келью у Русского монастыря…

— С Афона монахи ездят, бывает, ко Гробу Господню, и на Синай. А насчет Каира не слышал, — монах через силу улыбнулся. — Что теперь хочешь узнать?

Я, волнуясь, рассказал о своем кавказском молитвенном опыте и любимом старце, отце Кирилле, и как оказался на Афоне, пытаясь передать свое понимание происшедших событий. Подвижник слушал, полузакрыв глаза и покачивая головой в такт этим рассуждениям. Должно быть, в моем повествовании проскользнули нотки тщеславия, потому что сказал он совершенно не то, что я предполагал.

— Знаешь, отец Симон, что говорят об этом святые отцы? «Нет ничего беднее разума, рассуждающего о Божественном без Божественного освящения»! Глупо гордиться благословением старца и приходом первой молитвенной благодати, а также считать, что этого достаточно для обожения своего духа. Поскольку все мы погружены в бесчисленные грехи, вызывающие нескончаемые скорби, наша душа начинает стремиться к спасению, пытаясь выплыть из моря греховной жизни. Как же выплыть из этого греховного моря? Следует почувствовать такое же отвращение к делам мира сего, какое мы чувствуем к предателю. Бойся даже малейшего греха, помня, что небольшая искра может сжечь целый лес. Без строгого соблюдения евангельских заповедей начинает заживо гнить душа и разрушается сама основа духовной жизни. Поэтому заповеди Христовы поставь во главу угла! Говоря в общем, можно сказать, что к Богу приходят два типа людей. У одних сердце и ум, будучи неповрежденными, требуют прямого постижения истины, и они быстро стяжают благодать и просвещение духа. У других душевные недуги велики и они ищут в Боге непосредственного исцеления и лишь затем приходят к осознанию необходимости спасения. Поэтому их путь требует постепенности. Тот, кто поставил себе эту святую цель спасения, должен вначале услышать о практике покаянной молитвы и узнать ее. Этот этап ты прошел более или менее благополучно. Затем то, что узнано, следует выполнять с полным усердием и рассуждением, чтобы, в конце концов, овладеть священным созерцанием. Практика молитвы и созерцания должна принести плоды прямо в этой жизни, потому что в ином мире уже поздно что-либо практиковать, иначе придется уйти из нее, подобно слепцу, падающему в пропасть.

Я молчал, не ожидая такого поворота в нашей беседе. Затем, преодолев нерешительность, спросил:

— Хотелось бы услышать от вас совет, отче Григорие, как проходить искушения в молитвенной практике, и ваше слово о том, как понимать священное созерцание? Во время долгой молитвы душа моя испытывает состояния глубокого покоя и вновь их теряет. Что это такое? — я высказал свои сокровенные недоумения, чувствуя духовную близость к этому престарелому молитвеннику.

— Патер, есть хороший русский перевод греческого Добротолюбия, его и читай. Особенно, главы преподобного Каллиста Ангеликуда. Мне ни в коей мере не сравниться с этим святым угодником Божиим, — он то ли испытывал меня, то ли колебался с ответом, не вполне доверяя мне.

— Геронда, сейчас трудно услышать живое слово. Поэтому и умоляю вас ответить ради духовной пользы, — настаивал я.

— Хорошо. Некоторые соображения по поводу искушений можно сказать. Но все эти слова пусть будут только в виде совета… Итак, если мы что-то познаем в Боге, то такое действительное познание никогда не даст нам отступить перед любыми искушениями, потому что «Бог есть Свет, в Котором нет ни единой тьмы». В этом проявляется сила и действенность нашего духовного постижения. Испытай себя и пойми, что дух человеческий не может быть побежден никакими искушениями! Разве мы интуитивно не чувствуем этого в своей душе? Но необходимо знать, насколько важно для спасения иметь духовное рассуждение, о котором тебе говорил твой старец! Если в молитвенной жизни не происходит возрастания рассуждения, то это верный признак того, что молитвенник сбился с пути. Только с приобретением духовного рассуждения человек становится бесстрашным перед злом и быстро стяжает полноту благодати!

— А разве возможно до полноты благодати стяжать духовное рассуждение, отец Григорий?

— Быть человеком и не развивать в себе добра — это утрата смысла жизни, полная самообмана, и величайшая глупость. В отношении спасения люди делятся на две категории: первые всегда думают так: «Что хорошего может сделать для меня этот человек?» И такими людьми забиты пути и перепутья. Другие же думают иначе: «Что хорошего я могу сделать для этого человека?» И эти люди встречаются реже, чем клад с золотыми монетами. Для первых предназначен путь земных мытарств, пока не поумнеют, для вторых — путь спасения, пока не спасутся.

Прямое предназначение человека — развить в себе с помощью благодати всевозможные благие качества, среди которых первое — рассуждение! Рассуждение и приход благодати возрастают рука об руку, чтобы явить в сердце человеческом пребывающего в нем Христа, то есть стать христоподобным человеком.

— Понятно, отче, но пока придешь к этому состоянию христоподобия, не один раз упадешь, и это вызывает отчаяние…

На мое замечание монах веско и внушительно сказал:

— Если в стяжании добродетелей происходят падения, вновь и вновь поднимайся через покаяние и исповедь, обещая Богу и себе более не совершать никаких грехов.

— А есть ли какая-то постепенность в стяжании благодати, отец Григорий?

— Вначале мы отсекаем все греховные действия тела, речи и ума, затем отсекаем гордыню и, в заключение, — все пристрастия. Так обретается благодать.

— А каковы ошибки на этом пути, объясните, отче, прошу вас!

— Что говорит апостол Иоанн? Мы знаем, что мы от Бога и что весь мир лежит во зле (1 Ин. 5:19). Если мир лежит во зле, то результатом его познания всегда будет разочарование. А плодом пристрастия к нему — отчаяние! Поэтому тот, кто стремится возлюбить суету мира сего, разве не сумасшедший? Когда все действия совершаются нами лишь ради этой жизни, то, в конце концов, выходит, что все делается лишь ради рабства диаволу. И это является самой серьезной ошибкой. Рабами мы становимся только у диавола, а у Бога мы становимся сынами Божиими. Но если же мы все поступки начинаем совершать ради вхождения в Царство Христа, тогда каждое наше действие есть шаг в жизнь вечную. Из всех наших спасительных действий самое лучшее — смертная память! Тот, кто укореняется в ней, уничтожает всякую гордость и тщеславие и незамедлительно приходит к спасению. Именно поэтому монах есть любитель и делатель непрестанного плача. Смертная память — это всегда открытые для нас врата спасения!

— А как развивать рассуждение, Геронда? Что для этого нужно делать практически?

— Тот, кто настойчиво стремится к совершенному благу и полностью, во всех мелочах, отвергает всякое зло, быстро развивает в себе рассуждение. Очень важно отсечь мирское мудрование или плотское мышление. Мысли — это конвульсии сознания, его затемнение, из-за чего оно не может функционировать нормально. Когда рассуждение ничтожно, тогда слушают и не помнят, пытаются понять и не могут, молятся, а в душе не рождается благодать. Этого нужно всемерно избегать. Для стяжания благодати сознание должно быть наполнено не помыслами, а Христом!

— Я вам очень благодарен, отец Григорий! Если у вас есть еще немного времени и сил, поясните мне, в чем разница между непрестанной молитвой и созерцанием?

Мне непременно хотелось выяснить этот вопрос, хотя с моей стороны столь долгое пребывание у старца уже граничило с невежливостью.

— Молитва, даже непрестанная, или, как русские говорят, самодвижная, еще относится к этому миру, но Божественное созерцание полностью выводит нас из мира. Это есть настоящее отречение, без которого невозможно стяжать обожение! Только в созерцании полностью прекращаются все мирские заботы и попечения, становясь евангельскою нищетою духа, ибо для таких душ открывается во всей полноте Царство Небесное…

Монах болезненно пошевелился в скрипучем кресле и умолк, не проронив больше ни слова. Воцарилось молчание. По крыше забарабанил неожиданный летний дождь.

— Я вас не утомил, Геронда? — коря себя в душе за назойливость, спросил я.

— Нет пока. Ты редко приходишь, патер, — пальцами рук он потер себе виски, массируя их. — Говори, что еще хочешь узнать?

— Отче, прошу вас, дайте мне наставление, чтобы стяжать духовное рассуждение и прийти к священному созерцанию… — сглотнув в горле комок от волнения, умоляющим голосом обратился я к старцу.

— Какое же тебе дать наставление? Оно всегда одно — днем и ночью трезвись, наблюдай за своим умом, ради «пленения всякого помышления в послушание Христу» (2 Кор. 10:5). Это есть главное правило всей духовной жизни. Это есть единственное совершенное покаяние и трезвение, заповеданное нам Евангелием и святыми. Потерять трезвение ума — значит утонуть в беспрестанных падениях во зло, что есть кошмар греховной жизни. Трезвение ума и есть само созерцание, которое предназначено для тех, кто сыт по горло мирской жизнью. Когда ум овладеет непрестанной молитвой, созерцание открывается само.

— Геронда, а созерцание и обожение души — это одно и то же, или нет? Я путаюсь в этом, — признался я.

— Старец Софроний говорил: «Видеть свой грех составляет начало созерцания». А об обожении он как-то сказал совершенно замечательно и глубоко: «Истинно веруют во Христа только те, которые веруют в свое обожение». Следовательно, единственная истинная форма жизни — быть святым по благодати Духа Святого. Быть святым значит быть обоженным или богоподобным человеком. Старец не раз говорил нам, что когда умаляется Божественное Откровение и низводится до нашей меры невежества, тогда для всякого чело-века исключается возможность истинного покаяния и освящения души. Мой духовный отец допускал, что многих христиан некоторые тексты Священного Писания и святых отцов Церкви приводят в смущение и о них они не хотели бы даже слышать. Но, по правде, само это смущение является непреложным свидетельством того, что со своим лжесмирением они не желают постигать истины Божественного Откровения. В ответ можно сказать словами Христа (Еф. 5:15): Блюдите… како опасно ходите. На этом, отец Симон, нам следует сегодня остановиться. Мне пора принимать лекарства, а потом собираться на службу. Старайся руководствоваться этой небольшой благодатью, обретенной тобою в горах Кавказа, и ничего не оценивай своим греховным умом. Пропитай все свое сердце благодатной силой любви, чтобы оно уподобилось сердцу матери, больше всего на свете любящей своего единственного ребенка. Следуй советами благодати, невзирая на ошибки, ибо без ошибок не стяжаешь мудрости духовного рассуждения. Со временем эти ошибки исчезнут, если будешь усердно пребывать в трезвении ума, о котором ты услышал. Продолжай обучаться практике такого трезвения и сообщай мне о своих молитвенных опытах…

— А когда можно приходить к вам, отче Григорие?

— Только когда вопросы начнут гореть в душе, требуя их разрешения…

Поцеловав пахнущую лекарствами худую руку монаха, я вышел из монастыря.

— Ну и долго же вы, батюшка! Я даже сомлел, дожидаясь вас.

Мой друг заметно нервничал.

— А ты молись, чтобы зря не сидеть! — посоветовал я.

— Молился, уже сил нет… Буду брать с собой какую-нибудь духовную книгу на греческом, чтобы переводить. Как благословите?

— Вот это дело стоящее! А то переводов хороших нет, даже жалко. Был отец Диодор, и того недоброжелатели съели, уехал…

По бегущей через лес дороге, раскисшей от недавно прошедшего дождя, мы добирались до причала и уплыли на пароме в свою келью на знойной Каруле.

В Тебе я был, Боже, от начала, как Твое предопределение в вечности на мое рождение в мир в конце времен, точно так же, как и предопределенность каждого человека, с которым мы дышим одним воздухом земли сей. Но тогда и Ты, Господи, был во мне от самых истоков бытия. Ведь то, что Ты для души моей роднее и ближе всего, говорит мне, что в Тебе сокрыта жизнь моя, Отче мой, пребывающий на высочайших небесах сердца человеческого! Прилеплюсь ли я к миру — нахожу в нем смерть свою, прилеплюсь ли к Тебе — и встречаю блаженные объятия Твои, Господи Неба и земли. В Твоих объятиях истаивает мой ум, в них восторгается душа моя к славе Твоей, для глаз человеческих ярчайшей всех светил вселенной. В нескончаемом блаженстве к любви Твоей устремляется дух мой, ведомый Святым Духом Утешителем, и не находит ей ни конца, ни начала. Обозреваю я тщетно, ища в любви Твоей безпредельной хотя бы какие-нибудь горизонты, но всюду зрю лишь Тебя, Единого, мой Иисусе, несозданный свет сердца моего, вместившего Тебя, Невместимого.