Престол Бога — сердце человеческое, а Вселенная — подножие этого престола. Но престолом сердце становится тогда, когда в нем не останется ни одного дурного помышления. Не мне, немощному, защищать Тебя, Христе, ибо сказано Тобою (Мф. 28:18): Дана Мне всякая власть на небе и на земле, потому упадут гонящие Тебя и разобьются на Тебя напавшие. Ведь Ты не создавал смерти, Боже, но вне Тебя нет и жизни, так как Ты и есть Жизнь — самосущая и свободная. В Твоей власти творить богов из людей и возрождать к вечной жизни тех из них, которые познали, что они — сыны Божии и неправо им влачить свои дни в суете и прахе. Но чтобы Божественный огонь разгорелся в сердцах наших, дай всем нам сил научиться от Тебя через молитву и созерцание тому, Кто Ты есть: кроток и смирен сердцем, чтобы найти покой душам нашим.

На Псху мы прощались долго и трогательно. Женщины говорили все сразу:

— Возвращайтесь, отец Симон! Не забывайте нас! Будет времечко, приезжайте!

Василий Николаевич обнял меня:

— Батюшка, мы все в вас видели родного человека, а раз вы уезжаете, то и мы с супругой уедем к сыну на Северный Кавказ…

Валера крепко пожал мне руку:

— Отец Симон, обещаю: церковь достроим и службы в ней наладим. А то дело, о котором я вам говорил, доведу до конца!

— Валерий, прошу тебя, будь осторожен! Только благодаря тебе я чувствовал, что живу среди родных и близких людей, словно в родном доме… Спасибо за все!

Лесничий уважительно прощался со мной, щуря левый глаз:

— Гляжу я на вас, отец Симон, и чувствую: уезжаете вы насовсем. Жаль, очень жаль. Да еще с собой прихватили отца Филадельфа…

— Василий Ананьевич, простите, такое благословение от старца и от начальства! Ничего не поделаешь, — оправдывался я.

— Понимаем, понимаем, как же… — Он, сдвинув брови, отошел в сторону.

У вертолета собралось все село. Послушники и трудники, вместе с отцом Ксенофонтом узнав о моем отъезде, собрались на летном поле. На прощанье кто-то сделал снимок всего монашеского братства. От вертолета, раскрутившего лопасти, пригибая головы, отбежали провожающие.

Но улететь нам не удалось: низкие клубящиеся тучи серой массой закрыли перевал. Летчик, попытавшийся найти окно в быстро сгущающихся тучах, повернул обратно и посадил машину на пожухлую траву сельского аэродрома, осыпаемого крупным холодным ливнем. Осень пришла на Псху. Прогнозы погоды были самые неутешительные.

— Не горюйте, батюшка! — успокаивал меня Василий Николаевич. — Мы вас через Гудаутский перевал проведем.

Милиционер также утешил меня:

— Отец Симон, мне как раз в Сухуми нужно побывать. Мосты по-сносило осенним паводком. Пойдем через перевал вместе.

Ко мне подошли родители Тамары, до этого стоявшие в сторонке.

— Батюшка, возьмите нашу дочь с собой. А то она говорит, что жить на хуторе ни за что не станет…

Я оглянулся: послушница стояла рядом с Василием Николаевичем, ожидая нашего решения.

— Хорошо, пусть и Тамара с нами идет. Только не знаю, как она перевал одолеет…

— Батюшка, да я сто таких перевалов пройду, если надо! Я же на Псху все-таки родилась…

Сырым промозглым утром нас разбудил зычный голос Василия Николаевича:

— Батюшка, пора трогаться!

Набрав в рюкзаки побольше полиэтилена и закутавшись в него, мы вышли из дома. Низкие серые облака закрыли все небо. Вертолет, опустив лопасти, грустил на летном поле. Поднимаясь по лесной тропе к перевалу, я ощутил резкое дыхание холода. Снова начал моросить нудный осенний дождь. Послушница шла впереди, вобрав голову в плечи.

— Тамара, ты не мерзнешь?

— Нет, батюшка! — обернула она раскрасневшееся лицо. — Даже жарко…

Но все это оказались только цветочки: вскоре стало еще холоднее, вместо дождя посыпал снег, зашуршал по полиэтилену.

А наша группа все еще не добралась до перевала. Голые буковые деревья, опушенные первым снежком, стояли словно прекрасные белые изваяния. Но их красота казалась жуткой — близился вечер, а мы, промокшие и продрогшие, начали замерзать.

— Отец Симон, не спешите! — крикнул снизу Валера, замыкающий нашу колонну. — Ночевать будем!

— Как ночевать? — оторопел я. — Нам же здесь будет полный конец! Уже зуб на зуб не попадает…

— Вы вчетвером встаньте кучкой, чтобы теплее было. А мы с Васей ночлегом займемся!

Они быстро и ловко начали рубить мокрые грабовые ветки. Отец Филадельф, Санчо и Тамара приблизились ко мне, и мы застыли под большим буком, засыпаемые крутящимся снегом.

— Отцы, носите дрова к этому поваленному дереву! — крикнул из снежного сумрака Валера. Неподалеку лежал полусгнивший остов бука. Огромный ствол его приходился мне по грудь. Нарубленные нашими спасителями ветки мы большой кучей сложили у этого бука. Милиционер зажег кусочки резины и натолкал их под ветки: повалил густой дым, затем вспыхнуло яркое пламя. Стало веселее, и ужас пред холодом снежной ночи сразу исчез.

— Буря мглою небо кроеть, вихри снежные крутять! То как зверь она завоеть, то заплачеть, как дитё! Так, отец Симон? — весело крикнул мне из снега пчеловод, продолжая без устали рубить ветки.

— Так, Василий Николаевич! — отозвался я, улыбаясь.

— Теперь стелим наш полиэтилен вокруг костра! Укладываемся ногами к огню! — голос Валеры доносился сквозь летящий снег, его самого не было видно. Он без устали рубил и рубил дрова вместе с бригадиром. От костра шел сильный жар: снежинки таяли на лету, шипя в пламени горящих веток. Наконец все устроились у огня.

— Тамара, иди сюда, садись рядом со мной! — Василий Николаевич позвал к себе девушку, нерешительно стоявшую у костра отдельно. — Ты как-никак моя родственница!

После горячего обжигающего чая все улеглись на своих рюкзаках. Положив вещи под голову и протянув ноги к костру, мы заснули, несмотря на продолжающийся снегопад. Постепенно снег перестал идти, но зато набрал силу жуткий холод. Я то забывался в какой-то дремоте, то вновь просыпался, угадывая в темноте Валеру, подкладывающего ветви в огонь. Одно утешение поддерживало силы — молитва, которой только и жило мое сердце в этом ночном кошмаре. Костер почти весь выгорел. Но гнилое дерево занялось сильным жаром — весь его бок, раздуваемый ветром, ярко светился в ночи. То и дело просыпаясь и глядя на жаркий огненный глаз в ночи, я поражался деревенской смекалке. Жар был такой, что холода почти не чувствовалось, хотя вокруг лежал свежевыпавший снег. Незабываемые верные мои друзья псхувцы — спасибо вам и вашей заботе и любви!

В Адлере отец с нетерпением ожидал нас.

— Симон, звонила какая-то девушка, зовут София. Она сказала, что приедет сюда вместе со своей подругой Раисой. Сколько же у тебя девушек?

— Папа, они не только девушки, а сестры! Это большая разница, понимаешь? — нервничал я.

— Что ж не понять, понимаю, — усмехался отец.

Вскоре в нашей квартире состоялось собрание женского скита. Мнения сестер разделились: Надежда с сыном и Тамара хотели остаться с Федором Алексеевичем. Раиса вместе с послушницей Никифорой собирались поступать в московский монастырь к игумении Фотинии на подворье.

Было заметно, что в их среде возникли разногласия. София смущенно молчала, скромно пристроившись на краешке стула, изредка сердито поглядывая в мою сторону.

— Жаль, очень жаль, Надежда, что женский скит на Псху не состоялся… Только начали жить, а вы с Тамарой уходите, — заключила Раиса. — Значит, не было на то воли Божией.

— Нет, была воля Божия! — твердо заявила Надежда.

— А в чем она проявилась? — не уступала Раиса.

— В том, чтобы мы испытали себя. — стояла на своем послушница.

— Испытали, да ничего не вышло! — с вызовом заявила абхазка.

Мне пришлось вмешаться:

— Сестры, не нужно ссориться, лучше приготовимся к литургии на прощание!

Надежда с Тамарой начали в уголке читать правило к причащению. Раиса отправилась ночевать к родственнице, договорившись с Софией, что та придет туда попозже. Абхазка встала.

— Батюшка, можно поговорить с вами с глазу на глаз? — сказала она, покраснев.

Мы вышли на кухню. Ваня то выбегал на улицу, то вновь звонил в дверь, мешая нам говорить. От визга и криков детей, играющих во дворе, было трудно разговаривать шепотом. Я решил не открывать дверь на его звонки, как тут же услышал строгий голос отца:

— Сын, открой дверь ребенку! Уважай просьбы детей и никогда так не поступай с ними!

Мне стало очень неловко.

— Прости, папа…

Я поспешно впустил запыхавшегося мальчика. Он схватил какую-то игрушку и вновь выбежал во двор.

— Отец Симон, как мне поступить: остаться в миру и помогать родителям? — робко начала беседу София. — Я преподаю в Сухумском университете экономику и хожу в нашу церковь. У меня еще сестра есть…

— Нет, София, твой путь — в монастырь!

Преподавательница не ожидала такого решения.

— А справлюсь я, отец Симон?

— Справишься, конечно справишься! — уверил я девушку. — А если в миру останешься, не выйдет ничего хорошего. Лучше Богу послужить, чем миру. А с родителями пусть останется сестра.

— Так и знала, что вы мне скажете идти в монастырь! А в какой? — Она подняла на меня глаза, полные доверия.

— К матушке Фотинии. Ее очень уважает отец Кирилл. Тем более что он духовник Святейшего и духовник этого подворья. И монастырь хороший, и старец самый лучший…

— Благословите, я сообщу о вашем решении родителям? Когда мне ехать в Москву? — Голос ее задрожал.

— Как соберетесь, София, так и поезжайте, пока решимость вас не оставила. Завтра приходите с Раисой на литургию…

Абхазка, поколебавшись, ответила:

— Простите меня, батюшка, что сердилась на вас за скит. Потом подумала, если вы уезжаете в Грецию, значит, так лучше…

Проводив гостей, мы устроились на ночь: отец на лоджии, я в домовой церкви на сундуке, сестры с Ваней в комнате, Санчо на кухне. Осень в Адлере стояла теплая, море еще не остыло. Под шаги одиноких прохожих под окном я долго молился в маленьком нашем храмике, с любовью смотря на лик Спасителя на большой иконе, подаренной мне жителями Псху. Литургия прошла на одном дыхании. С послушником Александром мы договорились на всякий случай: если нам с отцом Агафодором удастся устроиться на Афоне, то впоследствии он приедет ко мне.

На отъезд к нам на квартиру приехали монахи из Ермоловского скита и вдобавок строитель церкви на Псху — Михаил. К чаю я посадил за стол монахов отдельно, а сестер попросил сесть на кухне, чтобы не смущать монахов.

— Сын, а где же наши девушки? — спросил, как всегда некстати, отец.

— Они пьют чай на кухне, папа. Монахам нельзя ни есть, ни пить с послушницами! — Я был тогда чрезмерно строг и требователен в исполнении уставов монашеской жизни.

— Не так, отец Симон, не так! Не нужно чай разделять, — строго заметил мне отец.

Уступая Федору Алексеевичу, мы вместе с сестрами выпили чай. Он при всех обратился ко мне:

— Ты поправил, сын, свое решение. Что сказать? Хорошо, когда ты никого не боишься. Но еще лучше, когда тебя никто не боится. Хорошо, когда тебя все любят. Но еще лучше, когда ты любишь всех.

— Федор Алексеевич, ваше рассуждение мне нравится! — Послушник Александр заметно заинтересовался стариком. — Вот скажите, что такое, по-вашему, мужество?

— Быть добрым — это самое большое мужество на свете, — спокойно ответил он.

Чтобы поговорить о наших делах отдельно, наша мужская компания отправилась к морю. Отец тоже вышел с нами на улицу. В каком-то дворе, где на лавочке сидели пенсионеры, мы услышали за спиной разговор:

— Кто это идет?

— Мафия! — ответил чей-то важный голос и значительно добавил: — А седой — это у них босс!

Под шипящий монотонный шум прибоя мы попрощались с монахами, не ведая, встретимся ли вновь, за исключением послушника Александра, который твердо верил в наше будущее отшельничество на Афоне. Сильный ветер ломал серые волны и сыпал водяной пылью, взъерошивал и лохматил магнолии. С запада текли низкие тучи, тоже чем-то похожие на гребни волн. Где-то там находилась Греция, которая звала мою душу кротким зовом чудотворной иконы Иверской Матери Божией, зовом Афонских святых и преподобных.

Начавшийся дождь побудил нас повернуть обратно.

В квартире мы застали оживленную беседу — сестры вспоминали свою жизнь на Псху. Они заодно не преминули вспомнить, как Михаил приезжал к ним в Адлер и своей молитвенной ревностью к чтению правила измучил их так, что Надежда потеряла терпение и позвонила в Тбилиси, келейнице отца Виталия, с которой была знакома, монахине Серафиме. Та властным голосом по телефону сделала ему выговор:

— Михаил, ты знаешь, кто я? Я — игумения Серафима! Чтоб не смел больше сестрам своих правил устанавливать!

— Да я, матушка, совсем не имел в виду здесь правила устанавливать! — оправдывался москвич. — Меня не так поняли…

— А ты без всякого вида не лезь в дела сестер, понял, что я сказала?

— Простите, простите, матушка игумения! — извинялся Михаил. Нам он с гордостью пояснил:

— Да уж, было дело… С самой келейницей старца Виталия дал Бог поговорить! Надо же… Это большая удача…

Заодно я вспомнил, как монахиня Ольга из Сухуми рассказывала, что отец Виталий иногда забирался от строгой келейницы на высокое дерево и сидел на нем до вечера.

— Отец Виталий, слазь, хватит юродствовать! — уговаривала его матушка.

Архимандрит начинал раскачивать макушку дерева, приговаривая:

— Вот так скорби на людей пойдут и станут бедный народ трясти да раскачивать!

— Ну, опять начал пророчествовать, — махала рукой келейница Серафима.

Во дворе звенели детские голоса, от которых тоненько вызванивало оконное стекло в лоджии. Малиновый закат бился в окна, погружая комнату в розовое сияние. Мы разошлись на вечернюю молитву по четкам. Каждый из нас молился о своем сокровенном, и всепримиряющий Бог собирал эти молитвы воедино, устрояя жизнь каждого молящегося сердца одному Ему ведомыми путями. За горизонтом адлерской жизни вставали иные события, неуловимо, но очень тесно связанные с внутренними изменениями наших душ.

Боже благий, не количества трудов Ты ждешь от меня, но качества смиренного сердца, в котором неисходно пребывает весь мир. Ты зовешь меня в Свою беспредельность, чтобы душа моя смогла вместить беспредельное Царство Божие, которое неизмеримо просторнее и светлее царств земных. Однодневные дела мои сгорят, как сухой лес, а вечные дела останутся — благоговейная молитва и священное созерцание светлейшего лика Твоего, Христе мой. Чем больше смотрю на него, тем необъятнее блаженство, излучаемое прекрасным ликом Твоим. Как ничтожны все надежды юности моей, как нелепы пожелания зрелости, как смешны увлечения старости! Лишь стяжание непрестанной молитвы от юности моей осталось неизменным достоянием души, которой коснулась неизреченная благодать Твоя, Господи, вознесшая бескрылый ум мой в небесные созерцания, призвав его в благодатное общение с Тобой во Святом Духе. Дай мне постичь в Тебе, что такое священное бесстрастие, которое есть очищение души от всякого греха, во всей полноте приемлющей неиссякаемый поток любви Божией! Жажду всем существом своим соединиться неразлучно с Тобою, Возлюбленный Иисусе!