«ХВАТИТ БАНДИТОВ И РАЗБОЙНИКОВ!»
Ты глубже дыхания моего, Боже, и за пределами мыслей моих и уразумения моего. Еще не было этого мира, а Ты уже помыслил обо мне и даровал мне возможность постичь Тебя, создав тело мое и вложив в него Дух Свой. Будучи беспредельным, Ты, Творче мой, вложил беспредельность в душу мою, будучи бессмертным, сотворил бессмертие духа моего. Задам я вопрос Тебе, Господи: кто виновен в том, что, будучи бессмертным по духу, я вижу себя плотью и, будучи рожден для бессмертия, страшусь и пугаюсь смертности моей? И отвечаешь Ты, Боже, Трисиянное Божество: «По греховному неразумию своему ты, дитя, сам себя облек плотью и смертью и по ослеплению своему полагаешь недостижимым непрестанную молитву и Боговидение! Для твоего спасения предназначены тебе дары Мои, а ты закопал их в землю и убоялся Меня!» Слыша слова Твои, возлюбленный и Сладчайший Иисусе, молю Тебя: удержи и укрепи в сердце моем полноту Божественного видения и красоту истинного Православия!
Первым в Лавре после Афона я встретил наместника:
— Ну, как впечатления?
— Тело вернулось, а сердце осталось на Святой Горе, отец Феофан! — Эти слова вырвались из души сами собой.
— Вот как? А Кавказ? — Архимандрит сдвинул брови, смотря на меня в упор. — Там же теперь спокойно?
— Нет, отец наместник: то бандиты, то разбойники, по-прежнему диверсии продолжаются…
— Тогда, отец Симон, вот что… — последовал за небольшим молчанием решительный приказ настоятеля. — Хватит бандитов и разбойников: благословляю ехать на Афон! Теперь тебе желательно поближе познакомиться с монашеской жизнью на Святой Горе! Скажи отцу Кириллу о моем благословении…
— Как же я поеду, отец наместник, если не знаю греческого языка? — озадачился я, услышав такое безоговорочное распоряжение начальства.
— Дадим тебе в помощь иеродиакона Агафодора! Он, кажется, окончил только что богословский факультет в Афинах.
Такое предложение меня обрадовало:
— Отче, мы вместе паломничали по Святой Горе! Так уж само собой получилось…
— Значит, воля Божия вам обоим ехать! — внушительно объявил архимандрит.
Иеродиакон Агафодор не был удивлен решением наместника.
— Ехать так ехать. Поговорите с батюшкой. Если он благословит, тогда нам нужно взять в канцелярии бумаги от Лавры, что нас направили на Афон для обучения монашеской жизни. Очень могут пригодиться. Нужно будет их на греческий перевести, это я беру на себя.
Отец Кирилл после больницы лежал в келье. Новый послушник Алексей, высокий добродушный парень, только что перешедший в монастырь из семинарии, не хотел меня впускать к духовнику.
— Вы шо, отец, не слышали? Батюшка больной! — В его говоре слышался сильный украинский акцент.
— Так ты спроси сам, сможет он меня принять.
Верный страж отца Кирилла скрылся за дверью.
— Афонец приехал? Пусти, пусти, — послышался оживленный голос старца.
Дверь отворилась. Послушник широко улыбался:
— Шо ж вы не сказали, что с Афона? Я бы мигом вас пустил…
В келье батюшки мирно и приветливо сияли образа и лампадки. Он лежал на диванчике, укрытый пледом.
— Рассказывай, рассказывай, отец Симон, как съездил на Святую Гору! — улыбаясь, приветствовал мое появление любимый и постаревший, но все еще бодрый и жизнерадостный духовный отец. Мой рассказ, взволнованный и сбивчивый, старец выслушал очень внимательно, а на слова наместника: «Хватит бандитов и разбойников!» — усмехнулся:
— Что охотник, что разбойник, все равно бандит! Что ж, если отец Феофан благословил, я тоже благословляю. Это воля Божия! Учись дальше искать пути свои, как Бог вразумит и наставит, да… Доброго держись, дурное гони, отец Симон. Испробуй на опыте афонского жития! — старец помолчал, о чем-то думая. — Но все же Абхазию не забывай… В жизни все может быть… Мой совет вам: иеродиакона нужно рукоположить в иеромонаха, чтобы тоже мог служить литургии на Афоне. Скажи отцу наместнику. Заодно позаботься о Федоре Алексеевиче, чтобы он был устроен в Адлере. Есть там за ним кому присмотреть?
— Батюшка, под Адлером скит отца Пимена, а монахи и послушницы навещают отца.
— Это хорошо, это хорошо… — Духовник наклонил голову, молясь. — Помоги ему Господь!
— Отче, а как быть с нашим скитом в Абхазии? С церквями и со всем имуществом? — с тревогой спросил я. — Как же я оставлю Решевей?
— Привязанность — это ключ, который запирает нам врата рая. А нестяжание, наоборот, открывает. Когда богач боится за свои миллионы, а бедняк — за свои копейки, они равны в своей привязанности к миру. Ты передай скит отцу Сергию. Пусть поселяется в нем. А иеромонаху Филадельфу скажи, чтобы возвращался в Лавру. Ему здесь полезней. А сам готовься на Афон… — Старец умолк, молясь и полуприкрыв глаза. Дверь бесшумно отворилась, и в нее просунулась голова послушника.
— Батюшка, можэ вам отдохнуть трэба? — спросил он, косясь на меня.
— Нет, нет, спасибо за заботу, — ответил отец Кирилл, открыв глаза. — Слушал я твое повествование, отец Симон, и вот что хочу тебе сказать: духовное слово, за которым ты ездил, ценно своим смыслом. Важно стараться проникнуть в самый смысл духовного слова, а не стать пленником внешнего понимания. Тогда на Афоне ты получишь пользу, получишь пользу, да…
Есть великое страдание для души — от наших близких… Любя нас, они становятся нашим препятствием на пути к Богу. Но любовь Христова, после того как мы в уединении и самоотречении обрящем ее, дает нам возможность обрести наших близких в этой любви, когда они уже не смогут стать для нас препятствием и отделить нас от Бога…
Я хранил молчание, подозревая, что старец говорит слово на будущее.
— Еще большее страдание — знать, как Бог любит людей и всемерно ищет им спасения, смиряясь и не принуждая к ответной любви. А люди не стремятся к Нему, избирая для себя мир ложный и привременный, потому что все согрешили и лишены славы Божией (Рим. 3:23). То же самое часто происходит у нас с теми, кому мы передаем свое слово. Старцы передают мед духовный, но люди предпочитают жевать навоз мира сего. Это ты познал в Абхазии, и этого не избежать и на Афоне, и вообще где бы то ни было…
Похоже, духовник поведал свою сокровенную боль. Я не знал, что сказать, и молчал.
— Это понимание сродни распятой жизни, сродни распятой жизни, да… Если бы не милующий Бог, пребывающий всегда посреди нас, то никакая душа не выдержала бы этой скорби…
В келье стояло молчание. Огоньки лампадок, потрескивая, вспыхивали на мгновение, озаряя полутемную келью колеблющимся светом.
— Безупречные заповеди Христовы — наша вечная опора. Святой Григорий Нисский говорил: «Душе всегда представляется, что она находится только в начале своего восхождения. Для того, кто поистине поднимается, нужно подниматься всегда». Тому, кто не отдал себя полностью Богу, Он не дает полноту Своей благодати, а дает только утешения. Вот в чем существенная разница. Желание утешения — это попытка найти в мимолетном вечное или в вещах обрести невещественного Бога. Только всецелым устремлением к самому Источнику нашего существования обретается истинная духовная радость и спасение. Об этом нужно помнить всегда. — Старец взглянул на меня. — Когда желают достичь духовной радости, то отдаляются от нее и находят скорби. Почему? Потому что духовная радость и спасение неотделимы от Христа, единственного Источника всякого счастья и спасения. Так учили нас отцы Добротолюбия — исихасты. А Афон — колыбель исихазма, верно, отец Симон?
— Верно, батюшка. Но есть у меня сомнения: потяну ли я строгость уставов на Святой Горе?
— Для невнимательного, распущенного человека нужны строгие правила и уставы, но для того, кто искренно живет во Христе, — это самый главный устав и самое строгое правило. Более того, тот, кто живет в Христовой благодати и хранит ее, способен жить в согласии со всеми правилами и уставами, так что они ему нисколько не мешают. Святой Дух дышит, где хочет (Ин. 3:8).
— Батюшка, жить во Христе, в Его благодати, — это и значит полюбить ближнего?
Мой вопрос заставил вздохнуть отца Кирилла:
— Прежде чем полюбить ближнего, умей ясно увидеть свои грехи и недостатки и поставить себя на место других людей, чтобы на своей, так сказать, шкуре почувствовать их положение. Стяжи постоянное покаяние и храни благодать — лишь с этими условиями ты полюбишь всех людей. Невозможно преодолеть свой эгоизм без обретения любви и сострадания к ближним.
— Отче, я буду стараться, помолитесь! — ответил я с воодушевлением.
— Это хорошо, отец Симон. Но твои старания должны быть приложены в правильном направлении. Монах без любви развивает лишь изощренное поведение, имитирующее святость, словно актер, — это верный признак лицемерия. А причина в том, что такие монахи никогда не стремились по настоящему к своему спасению. Без всякого пустословия или попыток спрятаться за красивыми словами следует до последнего дыхания неустанно стремиться к обретению благодати и соединению со Христом, будь то на Афоне или же в любом другом месте. Кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни (Ин. 8:12). Так-то, отец Симон…
— Спасибо, батюшка, за наставление! Постараюсь на всю жизнь запомнить ваши слова, — с огромной признательностью поблагодарил я духовного отца.
— Теперь Матерь Божия управит твою жизнь, отче Симоне… Достойного жития вам с отцом Агафодором на Святой Горе! Заходите попрощаться…
Когда я вышел от старца, то послушник, ожидавший меня в коридоре, сказал шепотом:
— Ох и долго же вы, отец! Батюшка же болеет… Такэ дило не разумию…
— Прости меня, брат… Отец Кирилл говорит, я слушаю.
— Вы тоже простите меня, отец, шо я погорячился… Но я очень люблю вашего авву! — растолковывал мне Алексей.
— Да я сам батюшку люблю! Не меньше тебя, — шепотом объяснялись мы в полутьме, но расстались дружески.
Когда я сравнивал отца Кирилла со старцами Афона, мне уже было абсолютно ясно, что если бы он жил на Святой Горе, а не в Троице-Сергиевой Лавре, то он бы там не только не потерялся, а в чем-то даже превосходил бы греческих отцов, наверное, жизненной мудростью и опытом. Старец навсегда остался для души и сердца единственным и неповторимым духовным отцом и наставником. Сравнивая его с игуменом Афонской Лавры архимандритом Филиппом, очень похожим на отца Кирилла, старцем Харалампием из Дионисиата или с Ефремом Катунакским, сердце мое все равно выбирало безраздельно любимого и родного духовника, в то же время почитая всех Афонских подвижников.
В экономском отделе и канцелярии меня встретили с большим оживлением:
— Батюшка, говорят, вы на Афоне побывали? — Секретарь эконома Маргарита Михайловна, женщина пенсионного возраста, с любопытством ожидала моего ответа, Сотрудницы обступили меня.
— Побывал! И даже привез подарки… — Афонские открытки и иконочки мгновенно разошлись по рукам. — Есть и святое масло от Иверской иконы Матери Божией! — Я достал из сумки флакончик с маслом.
— Батюшка, помажьте меня маслицем святым! — Маргарита Михайловна умоляюще смотрела на меня, сняв очки. Безымянным пальцем, смоченным святым маслом, я осторожно нарисовал ей на лбу небольшой крест. Внезапно все ее лицо изменилось, помолодело и стало таким прекрасным, что в комнате послышались возгласы:
— Маргарита Михайловна, какая вы стали красивая!
Женщина глядела в изумлении на всех:
— Сама не знаю, внутри словно какое-то необыкновенное тепло поднялось… Как хорошо-то! Что за масло такое удивительное?
Сотрудницы выстроились передо мной:
— И меня помажьте, отец Симон! И меня… — наперебой уговаривали женщины. На шум из двери вышел эконом:
— А, отец Симон появился! С Афона приехал? Ты потом зайди ко мне.
В кабинете он вручил мне конверт:
— Наместник сказал, что отправляет тебя на Святую Гору. Помолись там обо мне и родственниках моих. В конверте имена и деньги на дорогу…
— Симон, приходи на всенощную, послужишь с отцами! — остановил меня во дворе Лавры благочинный.
— Благословите, батюшка, с радостью!
На утрене меня позвали помогать священникам, вынимающим частички из просфор по лаврским помяникам. Я оказался рядом с известным духовником, отцом Никифором, славившимся своей прозорливостью. Он как-то хитро посмотрел на меня сбоку.
— Ну что, Симон, видел дельфинов? Нет?
Этот вопрос застал меня врасплох. Я никому не говорил о своем детском желании увидеть у Афонского побережья этих забавных созданий, не ставив, впрочем, это особой целью.
— Нет, батюшка, не видел, к сожалению, — ответил я, покраснев.
— То-то, — усмехнулся отец Никифор и тут же отошел, смешавшись с толпой паломников.
Оставив отца Агафодора в Лавре готовиться к рукоположению в иеромонаха и заниматься оформлением виз и справок, я поехал к отцу в Адлер. У него в гостях сидели скорбные сестры. Ваня смотрел на меня жалобными глазами. Надежда начала жаловаться:
— Отец Симон, передайте, пожалуйста, отцу Пимену: нас братья обижают, грубо относятся, даже дров не дают. Говорят: мол, уезжайте отсюда, здесь мужской скит!
Федор Алексеевич, слушая эти жалобы, вмешался:
— Сын, пусть девушки ко мне переезжают и мальчика возьмут!
— Папа, а как вы разместитесь в однокомнатной квартире? — удивился я.
— Сестры — хорошие помощницы. Знаешь поговорку: в тесноте да не в обиде! Как-нибудь разместимся…
— Спасибо большое, Федор Алексеевич! Мы за вами будем смотреть, — сказала, привстав, послушница Тамара.
— За мной смотреть не нужно, это я на вас, красивых, буду смотреть! — Отец, как всегда, выступил в роли галантного кавалера.
— Папа, ты с сестрами общайся по-монашески, они же послушницы! — строго заметил я.
— Это же просто шутка! — засмеялся отец. — В моем возрасте по-другому общаться нельзя. А почему? Да потому, что один раз моргнуть — и тебе тридцать лет, два раза моргнуть — шестьдесят лет, а три раза моргнуть, если получится, — и вокруг никого нет. Так-то, сын…
Мне пришлось сообщить новость: меня благословили на Афон с иеродиаконом Агафодором изучать монашескую жизнь. Отец сразу стал серьезным:
— А как же мы с тобой будем жить, сын?
— Папа, если сестры будут помогать тебе, то мы сделаем так: ты живи в Адлере, а я на Афоне. Раз в год мне нужно визу делать в Москве, и я буду тебя навещать…
Такая новость не понравилась отцу:
— Это все хорошо, но нехорошо! Так что же, я опять останусь один?
Он глубоко задумался. Затем, видимо, принял какое-то решение:
— Ладно, сын, понимаю: работа есть работа. Это главное. Если направляют в Грецию, поезжай с Богом! Не забывай меня… Разреши мне написать дочери, что я остаюсь в Адлере. Пусть она иногда с мужем приезжает ко мне?
Я согласился. Наступило молчание.
— Федор Алексеевич, когда к вам приедут родственники, мы снова перейдем в скит, не переживайте! — самоотверженно предложили сестры.
Монахи, услышав о моем приезде, собрались у нас на квартире. Среди новичков выделялся каким-то необыкновенно благодатным обликом худой высокий иеромонах Гедеон. Оказалось, он вернулся из паломничества в Иерусалим, где присутствовал на схождении Святого Огня в Субботу перед Пасхой, отчего весь светился благодатью. Это изумило меня: какая же благодать должна быть на Гробе Господнем, если у людей становятся такие лица?
Послушник Санча, как прозвали Александра братья, выразил желание сопровождать меня в Абхазию. Тамара тоже решила съездить на Псху, чтобы повидаться с родителями. Надежда с Ваней осталась пока с Федором Алексеевичем. Мы сообща отслужили на дорогу литургию в нашей домашней церкви.
Через неделю, навестив в Сухуми матушку Ольгу и дьякона Григория, которые поздравили меня с отъездом на Афон, мы оказались на Псху. Пронзительный свист и грохот приземляющегося вертолета ворвался в сонную дремоту горного села. Когда винты остановились, стало слышно откуда-то жалобное мычание теленка. В забор аэродрома уставились морды любопытных свиней. Встречающих было немного: подоспела пора уборки сельского урожая. Пахло подсыхающей скошенной травой.
— А на Псху ничего не меняется! — сказал я Александру, осматриваясь. Он влюбленными глазами смотрел на горные хребты.
— Тут, батюшка, очень даже неплохо! Можно жить… — с удовлетворением заключил он.
В доме Василия Николаевича начались нескончаемые разговоры об урожае картофеля, о меде, сырах и орехах. Постепенно съехали на политику.
— Василий Николаевич, а кто сейчас правит в Грузии? Говорят, какой-то фашист? — Санча интересовался политикой.
— Фашист? Хуже! — стукнул кулаком по столу бригадир. — Антифашист! — Похоже, он не совсем хорошо разбирался в этих терминах.
— А об отце Евстафии ничего не слыхать? — спросил я у пчеловода, сострадая ушедшему иноку. Тот задумался.
— Как ушел, так и с концами! Больше не появлялся, — ответил милиционер Валера, сбив кепку на затылок.
— Он с таким удовольствием пахал весной огород, словно в последний раз, — вспомнил я последние радостные эпизоды из жизни инока. — И с отцом Филадельфом как они вначале дружили! Очень жаль, что так все закончилось…
— Пахал-пахал, да ничего не выпахал, — подытожил Василий Николаевич. — А насчет ихней дружбы что можно сказать? Значит, передружили!
На Решевей, по пути вдоволь налюбовавшись голубой белопенной Бзыбью, мы пришли на следующий день. Отец Филадельф спокойно, словно мы расстались вчера, поприветствовал меня, с любопытством взглянув на послушника.
— Если батюшка благословил возвращаться в Лавру, то я вернусь. А скит кому передадим? — нисколько не удивившись, спросил иеромонах. Мы договорились, что, пока мы с Санчей побудем на Грибзе, он разыщет монаха Сергия. С грустью я вдыхал родные запахи осеннего леса. Кельи, мои родные кельи — нежданно пришла пора навсегда прощаться с ними! Легкая грусть неизбежного расставания сжала сердце. Оно плакало без слез. Пока я укладывал в тайник книги и инструменты, послушник молился, не сходя со скамьи с видом на Чедым — нашего «созерцалища» под зеленой пихтой.
Я поднялся наверх. Верхняя келья казалась пустой и необитаемой. В ней поселилась лесная тишина. Ночью я молился в ней, прощаясь не столько с этими бревенчатыми стенами, политыми потом, а кое-где и кровью, сколько с незабываемым этапом моей жизни, невероятно интересным и увлекательным, так неожиданно быстро пришедшим к завершению. Не думал я, что прощание произойдет так скоро! А ведь когда-то намеревался умереть здесь… Но неуклонное решение идти за Христом, исполняя Его святую волю, отогнало грусть. В душе воцарился безмятежный покой, в котором навеки остались незабываемые мгновенья кавказской жизни.
* * *
Последняя пристань оставлена,
А с нею — мечты и чудачества.
И небо в алмазы оправлено,
Наверное, высшего качества.
Оставлены мели и отмели,
Недели погожие выдались.
И страхи, что сами мы создали,
Как пыль, перед нами рассыпались.
Остатки метелей беспомощно
Грозят непогодою издали.
И верится — будет безоблачно
В краю, где мы счастье увидели.
Одни люди — живые по духу, а другие — мертвые, хотя существуют вместе. И по облику они разные: у живых глаза сияют, потому что полны жизни их души, а у мертвых — тусклые, которыми смотрят они из своего душевного мрака. Почему такое различие, хотя и те, и другие люди зачастую бок о бок трудятся, смотрят и говорят? Потому что у одних сердца ожили верою, а у других словно засыпаны землею, хотя еще бьются. Но не всякою верою оживают душа и сердце, но лишь горячей верою в Иисуса Христа, Бога и Спасителя нашего. И ожившие на земле входят в жизнь вечную, где сияют свет и благодать Царства Божия, а мертвым уготовано небытие, где нет Бога, а есть холод и мрак. Ведь и мертвые на кладбище собраны вместе, подобно живым мертвецам на земле, но кому нужно их общество? Господь любит живых, если они смиренны, и отвращается от мертвецов мира сего, если они горды. Христос любит тех, чьи сердца стремятся на встречу с Отцом Небесным, Богом живым, которые понимают, зачем они читают молитву «Отче наш», чтобы пребыть в Нем и с Ним. И еще Христос любит тех, которые соблюдают все, что Он заповедал им, обещая пребыть с ними во вся дни до скончания века.