Господи Иисусе, я — самолюбив, а Ты — совершенная бескорыстная любовь, я — самодоволен, а Ты — всецелое безраздельное блаженство, я — полон сомнений, а ты — сверхнеобъятная святая истина. Если изберу из этого противоречия вновь то, что я представляю собой, — это наиглупейшая глупость, а когда на опыте постигаю Тебя в священном созерцании как Ты есть — это высочайшее Боговедение, которое есть сила ведения и знания вкупе, сила смирения и кротости в нераздельности, сила мудрости и любви в совершенном единении. Твой неусыпающий Ангел стоит у входа в сердце человеческое с пламенеющим мечом, ибо там врата рая, и поражает всякого желающего по дерзкому эгоистическому любопытству проникнуть во Святая святых Твоего бытия. Но этим же мечом — огнем отречения и бесстрастия Ангел Твой освобождает дух всякого человека, избравшего следование святой воле Твоей, от всевозможных злоухищрений духов злобы, прикинувшихся друзьями души и стремящихся удержать ее в суете земных дней. Дух мой сотворен Тобою созерцать Тебя, Боже, и, когда Ты очищаешь его благодатью любви Твоей, он уже не вопрошает: «Где Ты Господи? Где искать Тебя?», ибо зрит славу Твою лицом к лицу, Боже, — Преблагую, Пресветлую, Пресвятую Троицу, вступая с трепетом и благоговением в тихость милости Твоего Боговидения.

С широкого двора иконописец указал на крохотную келью далеко в верховьях ущелья.

— Видите домик с красной крышей? Там живет ученик старца, затворник отец Феоклит, настоящий афонский отшельник. Его никто не видит, кроме тех дней, когда он приходит к Геронде на исповедь. Вам повезло, что вы его сегодня встретили.

Полюбовавшись еще раз уединенной кельей отшельника, мы устремились по скалистой тропе к Новому Скиту. В обитель святого Павла, красиво расположенную у подножия Афона, мы заходить не стали, потому что путь предстоял неблизкий. Перейдя широкое каменистое устье долины, мы начали подниматься по пыльной тропе, круто забирающей вверх. Влево уходили узкие ущелья. На скальных уступах виднелись маленькие кельи, но людей не было заметно.

— В этих местах живет множество отшельников. — Мой проводник описал рукой широкий полукруг. — Их никто никогда не видит, только на Панигирах они все собираются. Зрелище тогда очень впечатляющее… Особенно на Панигире в Агиа Анне!

Мы долго спускались с крутизны в Новый Скит. Среди лабиринта каменных стен больших и маленьких келий тропа привела нас в чей-то дворик. Внутри в усыпальнице находилась мраморная плита с крестом и надписью по-гречески: монах Иосиф Спилиотис, и даты его жизни: 1898–1959. Мы приложлись к каменному кресту и с молитвой по четкам постояли у могилы великого старца, продолжателя исихазма на Святой Горе.

— О нем в России еще никто не знает, — рассказывал мне отец Агафодор. — Пока никто не перевел с греческого о нем книг. А греки его очень почитают. Хотя в Агиа Анне Иосифа Исихаста одно время даже считали прельщенным, так сильно он подвизался, что всех удивлял. Наложили на него как-то епитимью — покрасить стены соборного храма. Он смиренно покрасил храм и снова уединился. А теперь все признали в нем великого святого. Нелегкая жизнь у него была…

Мы уселись на скамью во дворе под густым кустом цветущего олеандра и выпили воды из своих бутылочек. Мой спутник продолжал:

— Кроме старца Харалампия, у Иосифа Исихаста и другие отцы стали известными подвижниками: Ефрем Катунакский, сейчас парализованный, очень больной, старец Иосиф Ватопедский, Ефрем Филофеевский, самый молодой из них. А брат Иосифа Исихаста — старец Арсений уже умер. Я с монахами из кельи отца Ефрема на Катунаках хорошо знаком, надо будет навестить старца… — Мой проводник осмотрелся. — А сейчас нужно где-то здесь заночевать. Попробуем у брата монаха Христодула с Карули попроситься на ночлег…

Нас устроили на ночь старички-монахи. На веранду выкатили в кресле Геронду — старого и белого как лунь монаха с парализованными ногами. Молодой иеромонах заботливо утер ему лицо и слезящиеся глаза полотенцем, аккуратно причесал старцу волосы и бережно подкатил к перилам, откуда с моря тек свежий вечерний воздух. Старый монах добродушно улыбался, принимая заботу и уход от своих чад. Меня поразила такая заботливость греческих монахов к своим старичкам — никакой брезгливости или отвращения. Наоборот, в глаза бросились непритворное участие и братская любовь к престарелым монахам. Я сидел на стуле рядом с молчащим старцем. Ветерок ласково перебирал его седые волосы. Яркая полоса моря волновалась вечерним бризом в лучах заходящего солнца, которое медленно опускалось за синий силуэт Олимпа на горизонте. Афон готовился к ночной молитве…

После Нового Скита потянулись серые, выжженные жарким солнцем скалы с невянущей полынью и в скудных пятнах сухой травы, с белыми венчиками легкого пуха. В скит Агиа Анны по страшной жаре мы доползли к вечеру. У чудотворной иконы святой праведной Анны поразило множество детских и младенческих фотографий — все эти дети родились по молитвам их отцов у этой иконы. На закате подошли последние паломники — греки. Некоторые мужчины ползли по обету на коленях со ступеньки на ступеньку с самой пристани! А оттуда подняться даже пешком нелегко…

Вечерню и утреню служил чередной иеромонах, скромно и чинно. Но литургия меня совершенно изумила! Голосистый священник пел все ектинии на особый глас вместе с подпевающими ему монахами-певчими. Такой удивительной мелодичной и молитвенной службы мне слышать до этих пор не приходилось. После литургии паломникам для поклонения вынесли мощи — стопу святой Анны. От прикосновения к ней душа и сердце словно омылись живой водой и заметно прибавилось сил.

Когда мы перевалили узкий хребетик, перед которым помолились иконе Матери Божией, установленной в скальной нише, с возжженной перед ней лампадкой, нашим глазам предстал удивительный скит на горной возвышенности — малая Агиа Анна, с кельей, называемой Герасимеи, по имени покойного старца отца Герасима — прославленного гимнотворца. Отстроенная добротно и внушительно, с уютным садом под высокими стенами — «бизюлями», она производила сильное впечатление. Теперь Герондой кельи состоял монах Спиридон, известный псалт, имеющий под собой насельников-иеромонахов. Монахи, проходящие мимо нас и занятые послушаниями, были приветливы, скромны и учтивы.

— Вот поведение монашеское, просто загляденье, — не удержался я. — Никакой развязности и рассеянности — можно любоваться!

Далее следовала келья не менее знаменитого псалта Святой Горы отца Фомы, и наконец большая келья так называемых псалтов-данилеев, по имени старца Даниила, великого подвижника и духовника. Окруженная оливами, среди которых паслись стреноженные мулы, она больше всех привлекла мое сердце удивительными монахами и чудесным храмом со старинными русскими иконами. Здесь жило много престарелых монахов величественного вида с лицами, внушающими невольное расположение. На воротах висела табличка: «С 10 до 16.00 вход не благословляется». Наш приход пришелся на утро, поэтому после литургии мы были приглашены на трапезу со всей братией представительным Герондой.

— Ну что, отец Симон, зайдем в келью старца Ефрема на Катунаках? У меня есть передача для монахов этого братства…

На предложение иеродиакона я с любопытством согласился. Солнце обжигало лица, и даже тропа среди серых глыб известняка казалась раскаленной. На очередном горном отроге она резко свернула вниз, миновав большую келью с огромной застекленной верандой.

— В этой келье старца Климента написали знаменитую чудотворную икону Иверской Матери Божией для благочестивого паломника Иосифа Муньоса, прославившуюся мироточением и многочисленными исцелениями, — по пути объяснял мне отец Агафодор.

— Здесь что ни скит, что ни келья, — одни чудеса! — восторгался я, спеша за быстро идущим по тропе проводником.

— Это все верно, батюшка, но вы поторапливайтесь! Нужно до вечерни успеть, а то потом времени не останется поговорить…

Мы ускорили шаг. Небольшое здание с огородиком и несколькими оливами открылось сразу. Келья, расположенная среди обступивших ее серых известняковых скал, представляла собой маленький оазис.

— Суровое место, отче! — сказал я, осматриваясь вокруг.

— Это еще что, — оглянулся отец Агафодор. — Посмотрите потом на Карулю, что еще скажете…

Моего спутника здесь знали — монахи приветствовали его радушно, на меня поглядывали с любопытством. Пока шел разговор, мне представилась возможность ознакомиться с жизнью келиотов: небольшие скромные комнаты, недорогие иконы, простой грубый стол, старые рассохшиеся скамьи. Нас проводили в маленькую церковь, где прежде служил ежедневно и неупустительно замечательный ученик Иосифа Исихаста — отец Ефрем. К моему большому сожалению, он уже полгода как слег после сильного инсульта, парализовавшего его тело.

Друг отца Агафодора, монах Неофит, остался с нами, угощая лукумом, кофе и сладостями. Мне он понравился с первого взгляда, и я тихонько шепнул моему другу спросить у монаха Неофита, нельзя ли мне хотя бы одним глазком поглядеть на старца. Тот, услышав мою просьбу, поначалу нахмурился, потом, встав, помолился на икону Пресвятой Богородицы.

— Только одну минуту… — предупредил он.

Стараясь не скрипнуть дверью, монах отворил ее: в затемненной комнате возлежал величественного вида старец Ефрем. Глаза его были закрыты, руки бессильно лежали по бокам. Это было существо небесного мира, настолько светлым выглядел его лик в полутемной комнате. Он казался духовным львом, нашедшим последний приют в горной пещере, или лучезарным ангелом, слетевшим из блаженных сфер на грешную землю… Когда впоследствии мне довелось прочитать очень полезную для меня книгу «Одна ночь в пустыне Святой Горы», то я поразился соответствию описания старца с тем чудесным светлым ликом, который я увидел… Хотя автор описывал в ней отца Софрония, тем на менее аналогия была полная.

Дверь тихонько затворилась, и монах Неофит повернулся к нам.

— Если есть вопросы, спрашивайте! — Он жестом показал на скамью у стола.

— Нам очень жаль, что Старец в таком болезненном состоянии. Надеемся, что Матерь Божия укрепит отца Ефрема в тяжелой болезни, а братство — в несении трудного послушания — ухода за больным Герондой… — начал я, но иеродиакон шепотом остановил меня.

— Отец Симон, пожалуйста, покороче, самое главное спросите, а то времени на беседу уже мало…

— Сколько лет монах Неофит живет со старцем?

Помощник Агафодор начал переводить.

— Двадцать лет, — последовал ответ на мой вопрос. — У меня есть много магнитофонных записей бесед старца с монахами. Нынешний Геронда кельи, иеромонах Иосиф, намерен со временем опубликовать часть из его бесед.

— А что запомнилось отцу Неофиту из слов старца Ефрема?

Надежда на то, чтобы услышать слова знаменитого духовника, не оставляла меня. Монах начал листать свою записную книжку, которую достал из нагрудного кармана подрясника.

— Мои записи не расположены по порядку, — сказал он, смущаясь. — Нет времени заняться ими, может быть тогда, когда Бог приведет пожить в уединении… — Он стал негромко читать свои записи.

«Велик тот, кто оказывает послушание брату своему, а наилучший тот, кто оказывает его своему старцу, каким бы он ни был.

Лишь пребывая в скорбях, учишься настоящей молитве. А пребывая в расслаблении, учишься лени и рассеянности.

Самый трудный подвиг для мирянина — когда он теряет свое имущество, а для монаха — когда его оставляет благодать.

Только Христос может научить духовной жизни, а учит он верного послушника через его старца.

Кто есть истинный монах? Кто удалился от всех и всех привлек в свое сердце молитвой.

Благодать не в подвигах, которые являются лишь средством очищения души, — благодать в следовании воле Божией.

Не иметь ни забот, ни помышлений о них и находиться в послушании — вот подлинное монашеское делание».

— Старец Иосиф Пещерник говорил нам: «Будь в сердце монах! Истинное монашество — в высоте духа, а высота духа — в уничижении и смирении. Царство Небесное — для детей по духу, простых и кротких, а не для взрослых — расчетливых и самолюбивых».

— Отец Неофит, а о молитве у вас есть какие-нибудь слова старца? — спросил я, видя, что монах заканчивает чтение изречений духовника.

— Есть, есть, сейчас поищу…

Он полистал книжку и прочитал:

«Духовная молитва есть чистая молитва, в которой ум, или сердце, становится чистым, то есть нагим от помыслов.

Чистая молитва тогда становится духовной, когда ее посещает Святой Дух.

Духовная молитва есть та, где прекращается словесная молитва, где Дух Святой молится „неизглаголанными воздыханиями“.

Преданность духовному отцу — опора в жизни, устранение всех препятствий в молитвенной жизни, ибо через его благословения мы входим в жизнь вечную, соединяясь со Христом».

— Ну, пока хватит, отцы. У нас скоро вечерня. Вы остаетесь или на Карулю пойдете? — Неофит захлопнул записную книжку и посмотрел на нас.

— Благословите, отче Неофите! Пойдем на Карулю. Там с нами паломники русские должны встретиться. Боимся разминуться… Спаси вас Господь! — Мой друг закинул рюкзак за спину, прощаясь с монахом.

— Слушай, отец Агафодор, поблагодари от меня монаха и спроси: от своего опыта он может нам что-нибудь сказать на прощание? — придержал я скорого на ноги иеродиакона. Он перевел мой вопрос монаху, выжидательно смотрящему на нас.

— Ничего, кроме послушания, старец нам не оставил, — кратко ответил он, прощаясь с нами поклоном. — Прошу ваших молитв…

Во дворике кельи нас обступили густые, быстро темнеющие сумерки.

— Ну, батюшка, мы влипли! Уже темнеет, а до Карули еще добраться по этим кручам нужно. У вас фонарик есть? — спросил отец Агафодор, включив свой фонарь.

— Нет, как-то об этом не подумал, — растерялся я.

— Тогда следите за светом моего фонаря на тропинке и не отставайте.

В кромешной темноте мы ползли куда-то по нескончаемым каменным ступеням. Было слышно, как глубоко внизу о камни плескалось море. Где-то во тьме справа призывно загорелись мелькающие огоньки.

— Кто там бродит? — по-русски крикнул нам чей-то голос из темноты.

— Иеродиакон Агафодор и иеромонах Симон! — прокричал в ответ мой товарищ по паломничеству.

— Идите сюда, отцы, мы вас ждем! Идем к вам навстречу…

Огоньки приблизились, и на крохотной площадке над обрывом произошла встреча.

— Осторожно, отцы, не свалитесь вниз, тут такая круча!

Встретившие привели нас в греческую келью к монаху Христодулу, еще не старому крепкому греку, с закатанными по локоть рукавами подрясника, бывшему полицейскому. После афонского чая из сушеных трав, отдающих непонятными душистыми запахами, нас уложили спать в маленьком дворике под непроглядно черным небом, закрытым облаками. Море все так же шумело и плескалось где-то глубоко внизу…

Утром мы как следует разглядели друг друга: русский протоиерей из-под Москвы, молодой двоюродный брат отца Агафодора и студент-академик из Троице-Сергиевой Лавры. Они восторженно рассказывали о своем восхождении на вершину Афона и спуске на Карулю.

— Вчера добрались сюда к вечеру, все ноги отломали! Но очень, очень благодатно! — наперебой описывали паломники свои впечатления. — Сегодня по карульским цепям полазаем, если вы не побоитесь…

— А кто нас поведет? — Отец Агафодор интересовался больше всего проводником. — Тут без местного «специалиста» не пройти…

— Сербы поведут… — ответил за всех протоиерей. Здесь целая община сербских монахов проживает. У них даже есть свой старец!

— Старэц, старэц! Авто инэ мегало Геронда! — вступил в наш разговор хозяин кельи.

Между монахом Христодулом, иеродиаконом и «академиком» началась оживленная беседа по-гречески, в заключение которой монах вынес из своей комнаты желтоватый череп — главу известного карульского старца, русского схиархимандрита Феодосия, ото-шедшего ко Господу в 1938 году. Мы с благоговением приложились к главе в руках отца Христодула.

Снаружи раздалась молитва по-гречески, и вошел средних лет сербский монах Серапион, согбенный и худой, с небольшой бородкой и в разбитых донельзя башмаках. Он неплохо говорил по-русски. Вся наша паломническая группа отправилась в его большую келью на краю скального уступа.

— Это русская келья в честь святителя Иннокентия Иркутского, и все в ней русское! — Серб указал на множество икон, висевших по всем стенам. — А это подарки от русских цариц! — Он достал из большого сундука искусно расшитые пелены и покрывала. — В этой келье русские отцы подвизались — это все их имущество… А теперь Бог дал, что я здесь спасаюсь по их святым молитвам… А сейчас мы посетим Старца схиархимандрита Стефана!

Мы прошли по узенькой дорожке, уставленной горшками с множеством цветущих растений: красные и белые розы, вьющаяся голубая глициния, синяя и желтая, свисающая с полок, бугенвиллия, гладиолусы, ромашки, эхинацеи. От их пестроты рябило в глазах, но это создавало особенную умилительную картину на фоне беленькой церкви и беспредельно синего моря. Сам старец сидел на скамейке внутри небольшого дворика и кормил птиц хлебными крошками, окруженный таким же беспорядком своего цветочного царства.

— Благословите, отец Стефан! — подали мы голос.

— Хотите, фокус покажу? — без предисловий отвечал старец. Он вытянул руку вверх ладонью, на которую сразу село несколько синичек. Старец подкинул их в воздух и рассмеялся. В его глазах и голосе было много детского радостного чувства. Он несколько пугал свалявшимися прядями своих буйных рыжеватых волос, выпиравших копной из-под поношенной шерстяной скуфьи и совсем спутавшейся в веревочки длинной бородой.

— Заходите в церковь, в церковь, приложитесь к святым мощам!

В маленьком храме на удивление царила чистота и во всем ощущался порядок. Отшельник налил всем воды в стаканы. Посмотрев их на свет, некоторые из нашей компании незаметно вылили воду в цветы — стаканы были очень грязными.

— Пейте, пейте, вода у нас своя, самая лучшая на Каруле! — Старец отворил дверь в довольно большую пещеру, внутри которой находился каменный бассейн, куда капала вода из подведенного к резервуару шланга. Приглядевшись, я увидел в емкости множество плавающих там рыбок.

— Я их тоже прикармливаю, — засмеялся отец Стефан. И воду отсюда же пью. — Он постучал себя кулаком по крепкой груди. — На здоровье не жалуюсь… Рассаживайтесь, где кому нравится!

Монах Христодул начал рассказывать:

— Сила у старца Стефана великая. Он помогал строиться русским подвижникам Феодосию и Никодиму. Повыше меня видели церковь Пресвятой Троицы? Так он брал сразу под мышки два мешка цемента и с пристани носил их наверх! Столько даже мулашке трудно тащить…

Мы с уважением посмотрели на смеющегося схиархимандрита.

— Скажите, отче, слово нам на пользу! — попросил протоиерей.

— Это так, это так… — не расслышал просьбу отец Стефан. — Всю эту землю, что вы видите во дворе, я принес сюда сверху от Данилеев своими руками! А камни таскал с моря, чтобы стенку выложить. Здоровье у меня ого-го, не жалуюсь! Но, чтобы не гордиться, вот, могилу себе приготовил…

Мы оглянулись: возле храма, накрытая плитой, находилась могила, на которой стоял деревянный крест с надписью «Схиархимандрит Стефан».

— Отче, жаждем услышать от вас слово на пользу душевную! — повторил протоиерей свою просьбу.

— Сейчас нужно говорить только одно слово — о конце света. Нужно всем к этому концу готовиться. Как готовиться? — Старец обвел всех прищуренным взглядом. — Каяться в своих грехах! Тогда все зло сгинет навеки. Какое зло? Те, кто грешат и не каются. А кто не кается? Америка не кается, не может покаяться из-за гордости своей. Ей конец уже назначен. А Россия и Сербия спасутся! И греки тоже, если за Россией пойдут…

Старец неожиданно высоким голосом запел:

Впечатление было сильное. Старец всех растрогал этой песней, которую оборвал на высокой ноте.

— Спаси Господи, отец Стефан! Растрогали нас… — Протоиерей смахнул слезу.

Отшельник, засмеявшись, ответил:

— Голос-то мой у меня Господь забрал, а дал детский. Так и пою от радости Богу! Вот, все вам сказал…

Мы тихонько вышли, поцеловав жилистую худую руку старца. Множество впечатлений не укладывалось в голове.

— Батюшка, знаете, в этой пещере до серба Стефана подвизался отец Софроний, — вполголоса сообщил мне иеродиакон. Это сообщение еще больше укрепило во мне уважение к Каруле и ее подвижникам.

— А теперь по цепям вниз! — скомандовал монах Христодул, карульский богатырь, больше похожий на кулачного бойца. Он ловко хватался за цепи, ведущие в голубую бездну, плескавшуюся глубоко внизу. За ним последовал серб Серапион в своих разваливающихся башмаках, одетых на босу ногу. В пещере, под цепями, лежали белые черепа. Монахи зажгли свечи и укрепили их на камнях возле присыпанных пылью глав.

— Это косточки русских подвижников! Помолимся о них, отцы и братья!

Мы все протянули по четке.

В длинной узкой келье на краю обрыва нас ожидал другой монах — серб Серафим, угостивший нас водой с лукумом — традиционным афонским угощением. Остальные кельи оказались сильно разрушенными и необитаемыми. После обратного перехода по обрывам и нагревшимся от солнца цепям мы отдыхали в домике монаха Христодула. Унылый удручающий вид желто-коричневых скал не портил благодатного впечатления от головокружительного путешествия по кручам Карули. Облака рассеялись, и день стоял пыльный, душный, а окрестности выглядели совершенно пустынными. Над нашими головами со свистом проносились дикие голуби, пикирующие, сложив крылья, к плещущемуся о причал прозрачному до камешков и водорослей на дне Средиземному морю. Во всем этом унылом пейзаже было что-то завораживающее…

— Наверное, здесь молиться хорошо, — шепнул я отцу Агафодору. — Настоящая пустыня.

— Еще бы, на Каруле такие старцы жили, которых даже греки почитали, — согласился мой друг.

Между тем во время прощального чаепития я заметил, что хозяин кельи, монах Христодул, время от времени бросал на нас изучающие взгляды, по-видимому, присматривался к нам, пока не спросил напрямую:

— Отцы, вы не хотели бы остаться на Каруле, чтобы продолжать русскую традицию? — Видя, что мы затрудняемся с ответом, он сделал великодушное предложение: — Если Бог еще раз приведет вас сюда, оставайтесь! А вопрос с кельей я улажу: у меня в Лавре хорошие отношения с Духовным Собором!

Мы с признательностью поблагодарили Геронду Христодула, приложив руку к сердцу.

Нашим паломникам предстояло возвращаться в Русский монастырь после героического подъема на пик к храму Преображения, и их компания распрощалась с нами.

— А на вершину мы пойдем, отец Агафодор? — не удержался я, слыша столько разговоров от паломников об удивительной благодати на вершине Афона.

— А вот жара спадет, и пойдем! — невозмутимо ответил он.

— Серьезно? А успеем спуститься до темноты?

— Там переночуем, в Панагии…

Не убойся, душа моя, страха перед злыми, а еще больше — гордого презрения их, ибо только смирение бесстрашно и только кротость не горда. Тогда злой потеряет зло свое, а грешный исправится от грехов своих. Злым смирение кажется трусостью, а грешным кротость видится слабостью. Но сила Божия, укрепляющая смирение, и благодать любви Христовой, пребывающая в кротости, постепенно, пядь за пядью, разрушают твердыни зла и греха, как весенняя молодая трава прорастает сквозь дорожный безжизненный асфальт. Злые и грешные мечутся по лицу земли: одни хотят мстить, а другие — убежать от мстителей. И не находят убежища себе, ибо не нашли Пастыря и Помощника, а в тщете своей понадеялись лишь на самих себя. Мучаются злые и грешные от погибели своей, потому что не познали Господа Вседержителя, но мучаются и те, кто обрел и Спасителя, и Защитника, ибо скорбят об участи братьев своих, лишивших самих себя Человеколюбца Христа. Но мучения одних и мучения других далеко отстоят друг от друга, как противоположные берега безбрежного океана. И благо первым, если они прибегнут к покаянию, и блаженство вторым, которые укрепятся в молитве за всех людей, ибо сверхблаженны они, познавшие Творца в священном безмолвии.