Есть смирение истинное, и есть лжесмирение. Истинное смирение говорит: «Отдам волю свою, душу, ум и сердце Тебе Единому, Господи, чтобы Ты стал для меня все во всем!» Ложное смирение, прячась за эгоизмом, изрекает: «Нет, это не для меня…» Лень и сластолюбие — корни лжесмирения, воздвигающего железную стену отчаяния между Богом и душой. Малодушие обманывает нас ложными домыслами, нашептывая: «Непрестанная молитва не для нас, грешных… Исихия не для нас, мы недостойны священного созерцания…» Не верь этим лукавым помыслам, душа моя, ибо все мы, во Христа крестившиеся, получили те же самые заповеди, что и святые апостолы. Святая Церковь всех призывает взойти на вершину Боговидения, дабы облечься во Христа, потому что Господь Иисус Христос вовеки не перестанет оделять этим даром молитвы и Богосозерцания всех последовавших Ему верою. Огнем любви Твоей, Боже, попали малодушие мое и отверзи мне врата Боговидения даром смирения Святого Твоего Духа.

Сильный щебет множества птиц на лесной тропе привел меня в чувство.

— Отец Агафодор, у меня просто шок… Нет слов, это даже не служба, а какое-то вселенское торжество! Все внутри словно улетает на небо, — поделился я восторгом со своим спутником.

— Ничего такого, отец Симон, обычный Панигир! Это вам с непривычки… Придем сейчас в Ивирон и отдохнем.

В маленьком храме у Иверской иконы Матери Божией монахи читали Акафист. Молящихся стояло довольно много. Я жадно рассматривал любимую икону: «Какой удивительный лик! Какие небесные, проникающие в душу глаза! Самый любимый, самый родной сердцу образ!» — Я что-то шептал еще, но слезы бежали сильней и сильней. Подошла моя очередь приложиться к святой иконе. Когда я приложился губами, а затем лбом к прохладному благоухающему стеклу, мне показалось, что я поцеловал живую руку Пресвятой Богородицы.

— Отче, Она — живая… Отче, Она — живая… — твердил я иеродиакону сквозь слезы, душившие меня. Отец Агафодор отвел меня в стасидию, где состояние сильного благоговения и горячей любви к Матери Божией начало быстро возрастать. Ноги будто онемели, а дыхание перехватило. Слезы безостановочно бежали по лицу, и я уже перестал вытирать их ладонями. Монахи стали поглядывать на меня с любопытством.

Мне внезапно стало ясно, что отсюда я никогда не уйду, что Матерь Божия не отпускает меня с Афона. «Пресвятая Богородица, Мамочка моя дорогая! Если Ты не желаешь, чтобы я уехал отсюда, останусь здесь до конца своей жизни, и будь что будет!» — «Да, да, оставайся, оставайся, — выговаривало мое сердце. — Оставайся здесь, и пусть никогда не заканчивается этот удивительный сладостный миг встречи с Той, Которую душа всегда жаждала увидеть и поцеловать Ее святой Лик…» Плач перешел в сильное беззвучное рыдание…

Мой друг тронул меня за рукав:

— Батюшка, пойдемте в трапезную. Монахи приглашают…

За столом напротив сидели строгие монахи-греки, смотревшие только в свои тарелки. Я пытался что-то есть, но слезы продолжали бежать. Приходилось глотать их вместе с хлебом и оливками. Ко мне начали приглядываться. Было страшно неудобно, но я ничего не мог поделать. Наконец мы оказались в архондарике, где нам отвели большую светлую комнату с пятью или шестью койками. Я упал на одну из коек и, ощущая на губах солоновато-сладкий вкус прикосновения к живой руке Пресвятой Богородицы, мгновенно уснул, словно провалившись в какие-то радужные цветные облака.

Ночью, под звонкий перестук в деревянное било, мы поднялись и отправились в соборный храм, старинный, благолепный, полный благоухания древности, с изумительными росписями и иконами. Негромкое монашеское пение не мешало молитве и даже не отвлекало, что для меня явилось открытием. На рассвете мы, вслед за монахами, пошли вновь приложиться к святой иконе Богородицы. Я вошел в храм с робостью: смогу ли я уйти от святой иконы? Но в этот раз все было по-другому.

Душа поняла, спокойно и несомненно, что Матерь Божия пока отпускает это тело на время, забрав навсегда мое сердце… В него пришли неземной покой и полная уверенность в благополучном завершении паломничества и в том, что отныне мое место — на Святой Горе. Тихим веянием нежного кроткого духа повеяло в сердце: «Сейчас можешь ехать в Россию, а потом вернешься сюда непременно…» Этот неслышимый небесный глас вновь вызвал рыдания, но это были уже слезы благодарности и счастья., Того, что произошло со мной в предыдущий день, уже не повторилось, но молитва, словно буравом, сверлила мое сердце, проникая в самые сокровенные его глубины. Тело словно прикипело к стасидии, ум погрузился в молитву…

Меня неожиданно кто-то тронул за рукав.

— Из России, отец?

Я открыл глаза. Передо мной стоял крепкий русский парень в подряснике, похоже, послушник.

— Из России.

— Паломничаешь?

— Паломничаю.

— А на Афоне хочешь остаться?

— Хочу. — Я не стал говорить, что решил вернуться на Святую Гору навсегда.

— А ты на какое время приехал?

— На месяц, вообще-то…

— Прости, что отрываю от молитвы, — продолжал говорить послушник. — Ищу себе напарника на келью. Игумен Василий ко мне хорошо относится, русских любит. Ты еще зайди в Ивирон, мы с тобой это дело обсудим. Мне думается, мы найдем общий язык. Меня зовут Владимир. Спросишь послушника Владимира, любой покажет. Так что приходи. Обещаешь?

Я пообещал непременно заглянуть в монастырь, когда останусь один.

В Дафни, главную афонскую пристань, с мелкими магазинчиками, торгующими всякой всячиной, от гвоздей до йогуртов, мы пришли пешком. Там мы отдохнули и снова двинулись дальше, теперь уже в монастырь Симонопетра, стоящий на высокой скале — монументальное сооружение древнего монастырского зодчества. Несмотря на его внушительность, свободных мест не оказалось.

— Не беда, батюшка, переночуем сегодня у бывшего лаврского иеромонаха. Он от монастыря келью получил, Кто келью имеет, тот называется геронда. Говорят, что здесь в ущелье, в пещерке, подвизался святитель Григорий Палама.

Отец Агафодор повел меня в узкое ущелье, выходящее к морю, где на берегу лежала опрокинутая на песке лодка. К моему удивлению, хозяином кельи оказался знакомый иеромонах, в келью которого когда-то вселил меня благочинный после отъезда всей первой группы монахов на Афон.

— Ого, лаврские отцы пожаловали! Милости прошу, — пригласил он радушно в старенькую небольшую келью. Иеромонах с гордостью показал нам небольшую пещеру под камнем, расположенную рядом со строящимся двухэтажным зданием.

— Здесь подвизался сам святитель Григорий Палама!

Мы преисполнились уважения к этому святому месту и самому хозяину.

— А здесь строится моя новая келья. Послушник присматривает за стройкой. Недавно лодочку купили, теперь к ней мотор нужно достать…

Из-за кирпичной кладки показался послушник — молодой голубоглазый парень в выпачканном известкой старом подряснике.

— Бывший спецназовец! — представил его Геронда. — Но характер, правда, у него ершистый…

Тот ничего не ответил, рассматривая нас.

— Ставь чай для гостей, послушниче!

Спецназовец не торопясь принялся готовить чай. За долгой беседой о лаврской и афонской жизни я утомился и начал клевать носом. Нас уложили отдыхать на веранде, куда заглядывали огромные звезды созвездия Скорпиона.

Монастырь Григориат прошли быстро. Совсем не запомнилось, что мы там осматривали. Потом долго и нудно тащились по унылым, удручающего бурого цвета скалам с запыленными и чахлыми кустиками, не дающими никакой тени. Воды с собой не взяли, и я совсем охрип. В горле саднило от жажды и пыли. Внизу плескалось о скалы море, освежая лишь глаза своей чудесной прохладной синевой.

— Переночуем в Дионисиате, отец? — прохрипел я. — Отдохнуть надо.

— Да, отец Симон. Потерпите чуть-чуть, немного осталось, — говорил иеродиакон, ловко лавируя впереди меня, спускаясь по узкой обрывистой тропинке. — Там у меня друг есть, монах и хороший иконописец Дионисий, чадо игумена старца Харалампия, ученика знаменитого афонского подвижника — исихаста Иосифа Спилиотиса, или Пещерника. Святой жизни был монах. Мы к нему заглянем потом на могилку, помолимся. Он в Новом Скиту в последние годы жил… — рассказывал мне отец Агафодор, когда мы подходили к монастырю, расположенному на скалистом обрыве над морем.

— А игумен сам какой, строгий? — осторожно спросил я.

— Ну что вы? Он по характеру совсем как ребенок! Чудный старец… Они всем братством вместе с Иосифом Исихастом крепко подвизались! Сначала жили в самом удаленном скиту святого Василия, а потом в пещере возле скита святой Анны…

Это сообщение меня заинтересовало:

— А со старцем можно будет поговорить?

— Попрошу отца Дионисия, он все устроит…

Такое радостное известие придало мне сил. Иеродиакон какими-то тайными ходами привел меня на кухню, где хозяйничал наш иконописец, худощавый монах лет тридцати с тонкими чертами лица, несший заодно послушание монастырского повара. Он гостеприимно усадил нас за стол, принес кофе и сладости. Поглядев на наши потные подрясники, поставил большую бутылку воды из холодильника. Когда мы отдохнули от жары и пришли в себя, я попытался деликатно перевести разговор между моим другом и поваром на старца Харалампия.

— Отец Агафодор, пожалуйста, спроси у монаха Дионисия, — попросил я иеродиакона, который бойко говорил и шутил по-гречески с иконописцем, — когда можно с Герондой встретиться.

Мой спутник обратился с вопросом отцу Дионисию, потом перевел его ответ.

— Сейчас уже вечерня начнется, потом повечерие, потом отбой. Завтра после литургии!

— Спасибо, отец Агафодор! — поблагодарил я, оставив друзей наслаждаться беседой.

Всю ночную службу я присматривался к игумену: невысокого роста, с кустистыми бровями, с очень добрым выражением старческого лица, коренастый и крепкий, он ходил вразвалочку, словно у себя дома. На литургии ко мне подошел старый монах и что-то сказал.

— Что он говорит? — наклонился я к моему переводчику.

— Просит, чтобы вы прочли Символ веры!

От волнения мне показалось, что я забыл все слова. Монахи и игумен смотрели на меня в ожидании.

— Отец Агафодор, подсказывай, если вдруг собьюсь! — попросил я умоляющим шепотом. Выйдя из стасидии и сглатывая от волнения комок в горле, прочитал до конца весь текст. «Слава Богу, не сбился!» — Вернувшись в стасидию, я вытер вспотевший лоб.

После литургии мы стояли у кельи старца Харалампия, откуда вскоре вышел седобородый монах внушительного вида, только что исповедовавшийся у игумена.

— Это монастырский отшельник, монах Феоктист! Живет в уединенной келье вверх по ущелью, всегда в затворе. Только иногда на исповедь в монастырь приходит…

Объяснения отца Агафодора прервал монах Дионисий, пригласивший нас в келью известного духовника и молитвенника, у которого мы сразу взяли благословение. Я смотрел в его доброе деревенское лицо и отдыхал, умиляясь душой. Из-под опущенных уголков его век смотрели молодые, как у юноши, светло-карие глаза. Небольшая бородка, простая матерчатая скуфья, старенький выцветший подрясник, натруженные крестьянские руки — весь его простой облик был необыкновенно симпатичен.

— Отец Симон, Геронда немного знает по-русски. Он жил когда-то под Краснодаром, где и вы! — негромко сказал иеродиакон, наклонившись к моему уху.

Старец услышал его слова и просиял:

— Краснодар? Как дела? Хорошо? — И засмеялся. Мне сразу стало легко и спокойно.

— Хорошо, очень хорошо, слава Богу! Евхаристо! — ответил я, поклонившись. — Спроси у игумена, отец Агафодор, можно ему задать несколько вопросов о молитвенной жизни.

— Эндакси, эндакси! — согласился старец.

— Говорите, батюшка, а я буду переводить… — шепотом подсказал переводчик.

— По благословению нашего духовного отца, Геронда, мы живем в уединении в лесном скиту на Кавказе… — начал я.

— Кавказ — хорошо! — подтвердил отец Харалампий, услышав знакомые слова, вызвав у нас улыбку. — Краснодар — хорошо! Я жил в Краснодар… — Он продолжал внимательно слушать.

— Поэтому мне очень важно знать, как бороться в уединении с помыслами? — закончил я свой вопрос. Мой друг перевел его Геронде. Старец отвечал по-гречески, а отец Агафодор негромко переводил слово за словом.

— Если бы за тобой охотился убийца на твоем Кавказе, что бы ты сделал? Убежал в лес! Так и ты убегай от мысленного врага глубоко в сердце… Тот, кто стяжал благодать, крепко стоит в сердечной глубине, облеченный в броню отречения от всего земного. Для монаха в миру нет дорог! Спасайся раньше, чем начнешь погибать.

— Уважаемый Геронда, как разобраться, какой помысел от Бога, а какой от врага?

— Без непрестанной молитвы будешь биться в помыслах, как рыба на горячем песке! Поэтому стяжание такой молитвы есть основная цель монашеской жизни. Но вообще не принимать никаких помыслов — это великая тайна, которую мало кто уразумевает.

— А что такое помыслы, отче?

— Помыслы — это бесы, демоническая энергия. Их логикой победить невозможно, поэтому никогда не вступай с ними в собеседование и не поддавайся их внушению, которым они увлекают за собой не имеющую рассуждения невежественную душу в самые бездны ада. Возражая им, ты лишь на время заставишь их умолкнуть, а затем они нападут на тебя с новой силой, пока не увлекут на грех, сначала мысленный, а потом и телесный. От того, кто носит в себе дурные помыслы, ангелы отбегают, как от ведра с помоями.

— А если противоречить им цитатами из Евангелия?

Старец слегка улыбнулся:

— Это не наша мера, а мера великих подвижников. Никогда не вступай в беседы с помыслами, как я сказал! Всякий помысел, приносящий в душу сомнения, — от лукавого. В Божественной благодати нет никаких сомнений — в чем ей сомневаться? Она видит все как есть. Старайся стяжать благодать — и тогда освободишься от рабства помыслов. Царство Небесное силою берется… (Мф. 11:12).

— А как же стяжать благодать, отец Харалампий?

— Основа основ молитвенной жизни — целомудрие, что значит целый здоровый ум, отринувший всякую связь с земными вожделениями. Только такой ум способен к духовной практике и стяжанию благодати. Духовная практика — это счастье! Поэтому практикующий всегда счастлив. Если нет духовной практики — откуда возьмется счастье? Без молитвенного делания нет и духовного рассуждения. «Чистый ум право смотрит на вещи», — говорил преподобный Максим Исповедник.

— Мой духовный отец в России дал мне наставление приблизиться к началам бесстрастия, но пока у меня ничего не получается…

— Это делание самое трудное, но возводящее душу к Божественному созерцанию, что есть великое совершенство и истинная духовная жизнь. Сразу этому не научишься. Нужны время и помощь благодати. Хорошо, что у тебя есть духовник: следует искать старца заранее, а не тогда, когда душа чувствует, что ей приходит конец. Послушание духовному отцу приносит смирение и духовное рассуждение. Послушание и есть истинная школа спасения, в которой овладевают навыками бесстрастия, а учитель — Божественная благодать, передающаяся в Православии от старца к верному послушнику.

— А что с нами совершает благодать, отец игумен? — Мне хотелось за эту встречу узнать как можно больше, не представляя, когда еще появится следующая возможность.

— В таком молитвенном непрестанном делании преображается все человеческое существо, и прежде всего ум. Многие думают, что непрестанная молитва — это когда человек постоянно молится. Но это еще молитва человеческая, по нашим усилиям совершаемая. Духодвижная молитва, когда сердце пробуждается благодатью и само воссылает Богу моления, — вот что такое непрестанная молитва! Когда твой ум полюбит радость пребывания со Христом, он уже не захочет отклоняться от памяти Божией даже на краткое время. А к памяти Божией приводит память смертная. Память смертная отсекает все временное как пустое и преходящее. Так сердце становится чистым.

— Что такое чистое сердце, отче?

— Чистое сердце — это есть духовная свобода, которая состоит в том, что сердце целиком пребывает во Христе, не уклоняясь в чуждые Православию учения и догмы. Люди запутаны, сбиты с толку помышлениями, не ведая, что сердце каждого человека есть маленькое солнце Божественной вечности, в котором сияет Христос. Чистое сердце, обретенное раз и навсегда, подобно немерцающей яркой лампаде, ясно светящей в ночи.

Чтобы стяжать такое сердце, никогда не становись приверженцем бессмысленной деятельности, подобно некоторым неразумным монахам. Старайся стяжать великую духовную цель — Христа, пребывающего в тебе самом. Тот, кто постиг Христа, постигает и Царство Его, «пришедшее в силе», — чистую невечернюю обитель света. Это есть состояние бесстрастия — совершенство духа человеческого в полноте святости. Для того, кто обрел подобное постижение, все является Отцом, Сыном и Святым Духом, Раем, наполненным святыми Ангелами. В этом непостоянстве, называемом нами жизнью, есть одна отрада, которая дает вздохнуть с облегчением, — неизменная Христова любовь, побеждающая даже смерть…

— Простите, Геронда, но заботы и попечения не дают даже передохнуть, чтобы ощутить такую любовь…

На мое замечание отец Харалампий негодующе покачал головой:

— Патерас, вы же иеромонахи! Какие молитвы мы читаем на литургии у Святого Престола? — «Всякое ныне житейское отложим попечение». Житейское — значит, мирское. А это нужно понимать так, что нам следует отложить всякое мирское попечение не только во время Литургии, но и во всех делах нашей жизни! А что означают слова священника: «Горе имеим сердца»? Они означают, патерас, что наши сердца должны быть обращены и устремлены к Богу на всяком месте и во всякое время. Вот чему учит нас священная литургия! Делайте так — и вовек не оскудеете в благодати…

Пока я сидел, погрузившись в смысл этих слов, высказанных отцом Харалампием, иеродиакон решил спросить кое-что и для себя.

— Геронда, а есть судьба у человека?

— Накопленные грехи — вот что люди называют судьбой. Это словно закон хлебороба — что посеял, то и пожнешь… — Старец засмеялся, найдя удачное слово. — Но это не безоговорочный фатальный закон, который не может быть изменен. То, какие мы есть, — это судьба. А то, какими мы можем стать, — это наша духовная практика. В чем она состоит? В том, чтобы сделать неразлучным ум с сердцем во Христе!

— А как это сделать, Геронда? Тело тоже требует о себе заботы…

Старец удивленно поднял седые взлохмаченные брови:

— Кто заботится больше всего о своем теле? Животные, а также те миряне, которые не имеют духовной цели спасения… «Ум, отступивший от Бога, становится или скотоподобным, или демоноподобным», по словам святителя Григория Паламы. Следи умом за сердцем, чтобы в нем не прерывалась молитва ни днем, ни ночью. Если для тебя это трудно, разбей сутки на часы молитвенной практики, соблюдай монашеский распорядок, как мы здесь говорим, программу. Если нет места для духовной жизни, живи умом во Христе. Если нет места для уединения, уединяйся в своем сердце. Кто соединяет в себе все это, тот и есть отшельник. Но сколько бы мы ни говорили, действительная жизнь духа невыразима словом. Истина всегда познается только духом благодати…

— Почему так происходит, отче, что даже среди монахов трудно спасаться? Столько скорбей в монастыре, еще больше, чем в миру! — Отец Агафодор, похоже, многое хотел выяснить, долго копя эти вопросы в себе.

— Так, так… Так и есть… — кивал головой игумен. — Некоторые люди, услышав о Христе, стоят перед Ним, отталкивая ближних локтями, не желая, чтобы другие пришли к спасению, — все это семена ада! — веско сказал старец. — Обучившись в монастыре послушанию, аще желаешь совершенства, подвизайся в уединении по совету с духовным отцом. Тогда Христос начинает сиять в душе, ум изменяется и просветляется благодатью. Такой человек полностью живет духом в ином мире — духоносном и блаженном мире Царства Божия…

— Отче святый, то, о чем Вы нам говорили, трудно понять умом, а тем более сделать! Что мне практически посоветуете? — спросил мой друг.

— Ты молитву Иисусову читаешь? — в упор задал вопрос отец Харалампий.

— Читаю по четкам.

— Тогда удерживай ум в словах молитвы, этого достаточно.

— А можно переменять слова Иисусовой молитвы? — Иеродиакон высказал свои наболевшие вопросы, спеша не утрудить старца затянувшейся беседой.

— Молитву не изменяй, а влагай в нее требуемый смысл в зависимости от обстоятельств: или покаянный, или благодарственный. И никогда не будь пленником своей головы! Понятно?

— Понятно, Геронда. Благословите! — Отец Агафодор благоговейно поцеловал руку старца. Я также с уважением приложился к натруженной руке старого монаха, и мы тихонько вышли из его кельи, неся в душах свет духовного рассуждения этого святого простеца и выдающегося подвижника.

Сыны человеческие, как нам очнуться от сна неведения? Как нам пробудиться от греховного усыпления? Нам должно взлететь на Небо духовного созерцания, где ожидает нас Человеколюбец Господь, а мы зарываемся на два метра в землю, словно это все, что нам уготовано. Еще глубже зарываемся мы в безжалостную, изматывающую души суету сует, строя царство «добра» на земле. Но не добро выходит из наших рук, а одно лишь зло. И деды наши, и прадеды, и отцы сложили головы свои, возводя царство земное, пуще зеницы ока они берегли его, и вот — не смогли уберечь даже себя от нагрянувшей на них смерти. Неправы, очень неправы оказались те, кто увидел в слепоте своей в суетных делах правду. Ныне же пора найти нам, сыны человеческие, истинную правоту — правоту стяжания небесной благодати, неоскудевающей, негибнущей, неумирающией. Ее покров — блаженная истина, ее одежды — Божественная мудрость, а сущность ее — священное пламя Богосозерцания, которым она земных рабов делает сынами Божиими, как было и как будет всегда.