Внезапно проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь. Яркий солнечный свет, врывавшийся в окно над моей головой, отличался от утреннего той особой мягкостью, которая присуща послеполуденному солнцу ранней осени. Земля подрагивала, но то не был зловещий признак конвульсии землетрясения. Дом поскрипывал и постанывал, а когда я попытался приподняться, чтобы встать с кровати, мои локти утонули в бездонной пуховой перине.

Через иллюминатор, открытый над моей головой, донесся чей-то смутно знакомый голос, отрывистые лающие интонации приказа, и я сразу все вспомнил.

Рядом со мной вздохнул, заморгав заспанными глазами, Экон. Наконец собравшись с духом, я выбрался из объятий роскошной перины и присел на край койки. Я резко тряхнул головой, окончательно отделываясь от этого наваждения. В плетенке на стене висел кувшин с водой. Взяв его обеими руками, я сделал большой глоток, а потом ополоснул себе лицо.

— Берегите эту воду, — раздался в дверях знакомый рык. — Она из Тибра, только для питья, а не для умывания. — Обернувшись, я увидел на пороге Марка Муммия, со скрещенными на груди руками, подтянутого и полного энергии. Под кольчугой у него виднелась красная полотняная туника с прошивкой из красной же кожи, в этой боевой одежде он выглядел даже величественно.

— Который час?

— Два часа пополудни. Или, как говорят на суше, девятый час дня. Вы спали без задних ног с того самого момента, как легли. Настоящий римлянин не должен был бы уснуть в такой мягкой постели. Ну да оставим эту причуду на совести египтян. Я было подумал, что вы заболели, но потом сказал себе, что больной человек никогда не храпит, и решил, что ничего серьезного с вами не произошло. — Он рассмеялся, и какая-то жестокая фантазия вызвала во мне представление о том, как выглядел бы он насаженным на крепкое египетское копье.

Я снова тряхнул головой.

— Еще долго? Я имею в виду, сколько нам еще оставаться на этом судне?

Он нахмурился.

— Ответить на ваш вопрос значило бы сказать все, разве не так?

Я вздохнул.

— Тогда позвольте поставить вопрос иначе: как долго нам еще плыть до Байи?

На лице Муммия внезапно возникло выражение человека, страдающего от морской болезни:

— Я никогда не говорил…

— Действительно, не говорили. Вы хороший солдат, Марк Муммий, и не выдали мне ничего из того, что поклялись хранить в тайне. И все же мне любопытно знать, когда мы приплывем в Байи.

— Что заставляет вас думать…

— Вот именно думать, Марк Муммий. Вряд ли я был бы тем человеком, который понадобился вашему хозяину, если бы не мог разгадать такой простой загадки, как место назначения нашего путешествия. Во-первых, совершенно несомненно, что мы плывем на юг. Я далеко не моряк, но мне известно, что солнце встает на востоке, а садится на западе, а поскольку в полдень оно у нас прямо по курсу, а земля слева, стало быть, мы плывем на юг. Помня о том, что моя работа займет пять дней, вряд ли мы уплывем за пределы Италии. Куда же в таком случае плывем, как не в город на северном побережье и, вероятнее всего, на берегу Чаши? О, возможно, я и ошибаюсь насчет Байи — это могут быть и Путеолы, и Неаполь, и даже Помпеи, но думаю, что я прав. Любой такой богач, как ваш хозяин — способный, не торгуясь, согласиться платить мне пятикратный гонорар, и послать за мной такой корабль, как этот, что само по себе кажется причудой, — любой такой богач не может не иметь дома в Байи, потому что Байи — это такое место, где любой римлянин может позволить себе построить летнюю виллу. Кроме того, вчера вы говорили что-то о Челюстях Гадеса.

— Я никогда…

— Да, да, вы говорили о том, что на карту поставлено много жизней, и о крови, текущей в Челюсти Гадеса. Вам, разумеется, вольно выражаться метафорами, как это делают поэты, но я подозреваю, что душа ваша, Марк Муммий, совершенно чужда поэзии. Произнося слова «Челюсти Гадеса», вы понимаете их буквально. Сам я их никогда не видел, но греческие колонисты, первыми поселившиеся на берегу Чаши, верили в то, что открыли вход в подземный мир в сернистом кратере, который называли озером Аверн известным также как Челюсти Гадеса, а греческое слово «Гадес» означало подземный мир, который старомодные римляне до сих пор называют Орком. Как я слышал, это место находится буквально в нескольких шагах от самых шикарных домов Байи.

Муммий посмотрел на меня пронизывающим взглядом.

— А вы сообразительны, — проговорил он, помолчав. — И пожалуй, достойны своего гонорара. — Сарказма в его голосе не было. В нем скорее прозвучала досада, как если бы, искренне желая, чтобы я успешно выполнил свою задачу, он ожидал неудачи. — Вы, наверное, проголодались, прохрапев весь день, — проворчал он через плечо, величественно выходя из каюты. — В общей каюте вы найдете еду, вероятно, получше той, которую вам подают дома. Для меня она слишком тяжела — я предпочитаю хлеб с разбавленным вином, но хозяин всегда покупает все самое лучшее или то, что называют самым лучшим торговцы — иначе говоря, самое дорогое. После обеда можете снова вволю поспать, — усмехнулся он. — Воспользуйтесь этой возможностью, иначе будете просто болтаться под ногами, ведь от пассажиров на судне нет никакой пользы. Да и заняться им нечем. Считайте, что вы просто мешок с зерном. Так идемте же.

Сменив тему разговора, Марк Муммий уклонился от подтверждения того, что пунктом назначения являлся Байи. Давить на него у меня не было нужды, я и так знал, куда мы плыли, и теперь мысли мои были заняты более серьезными проблемами, так как я начал подозревать, что знаю имя нашего загадочного хозяина. Кто мог позволить себе этакое расточительство, чтобы доставить такого простого, по сути, поденщика, как известный ему лишь понаслышке стряпчий Гордиан? Потратить столько денег ради любой своей прихоти мог бы разве Помпей, но Помпей был в Испании. Кто же тогда это, как не человек, слывший богатейшим из живущих римлян, да и из живших ранее — но чего мог хотеть от меня Марк Лициний Красс, владевший целыми городами рабов и способный оплатить услуги любого свободного человека, который мог ему приглянуться?

Я мог бы забросать Муммия и другими вопросами, но решил, что и так уже достаточно испытывал его терпение. Я вышел за ним из каюты на залитую послеполуденным солнцем палубу, и легкий морской бриз донес до меня аромат жареной ягнятины. Это обстоятельство прервало мои размышления и вынудило заняться завтраком.

Муммий ошибался, думая, что я должен был скучать от безделья на борту «Фурии», по крайней мере до захода солнца. Менявшиеся виды итальянского побережья, кружившиеся над головой чайки, работа матросов, игра солнечных лучей на воде, косяки рыбы, проносившиеся у самой поверхности, резкий прохладный ветер еще не совсем осеннего, но уже и не летнего дня — всего этого было больше чем достаточно для того, чтобы занять меня до самого заката.

На Экона все это производило еще большее впечатление. Когда стало смеркаться, за нами увязалась пара дельфинов, сопровождавших «Фурию» до наступления темноты. Иногда казалось, что они смеялись как люди, Экон имитировал их звуки, и можно было подумать, что он понимал этот загадочный язык. Когда дельфины наконец исчезли, скрывшись в пене кильватерной струи, он, улыбаясь, отправился к своей койке и уснул, едва только голова его коснулась подушки.

Мне повезло меньше. Проспав больше половины дня, я предвидел бессонную ночь. Меня некоторое время продолжали очаровывать контуры берега, погружавшегося во мрак, как час назад очаровывал морской пейзаж, залитый солнечным светом, но потом воздух стал холоднее, и, последовав примеру Экона, я тоже улегся в постель. Марк Муммий был прав: она была чересчур мягкой, а может быть, одеяло слишком грубым, или же заснуть мешал слабый свет звезд, лившийся в каюту через иллюминатор.

С промежутками, более редкими, чем удары моего пульса, откуда-то снизу доносились гулкие удары барабана, звук был бесконечный и монотонный. Предыдущей ночью я был настолько изнурен, что ничего не слышал, но теперь их нельзя было не заметить. Они задавали ритм рабам, сидевшим под палубой на веслах, с каждым гребком которых трирема приближалась к Байи. Чем больше я старался не слушать, тем громче, казалось, гремел барабан, и чем больше я метался и вертелся на кровати, тем дальше отступал сон.

Я то пытался восстановить в памяти черты лица Марка Красса, то мысленно пересчитывал деньги, наверное, уже в десятый раз распоряжаясь своим гонораром. Думал о Вифании, представляя ее спящей со свернувшимся на груди котенком. Как вдруг в моем сознании возник образ Бельбона, лежащего в стельку пьяным у настежь открытой двери, приглашающей зайти в дом любого вора или убийцу…

Я рывком сел на кровати. Повернувшийся во сне Экон издал какой-то странный вибрирующий звук. Я сунул ноги в башмаки, завернулся в одеяло, как в плащ, и вышел на палубу. Там и сям жались друг к другу спавшие матросы. Устойчивый северный ветер туго надувал паруса. Несмотря на одеяло, кожа покрылась пупырышками от холода. Я прошелся по палубе и повернул к двери, ведущей в чрево триремы.

Удивительно, что человек может десятки раз совершать морские путешествия, ни разу не подумав о скрытой от глаз силе, приводящей корабль в движение. Большинство людей живут своей повседневной жизнью: едят, одеваются, занимаются разными делами — и никогда не задумываются о том, сколько пота проливают рабы, размалывающие зерно, шьющие одежду и мостящие дороги, уделяя всему этому не больше внимания, чем крови, согревающей их тела, или слизи, обволакивающей мозг в черепе.

Я прошел через дверь и спустился по ступенькам крутой лестницы. На меня накатила горячая волна удушающего смрада. В уши ворвался тупой, пульсирующий стук барабана, с которым смешивался шум ритмичных движений множества людей. Носом я почувствовал их раньше, чем увидел. В этом лишенном воздуха пространстве сконцентрировались все запахи, которые только может источать тело человека, слившиеся в единое зловоние, словно дыхание каких-то демонов, поднимавшееся из глубокой ямы с кипящей серой. Я сошел с последней ступеньки и ступил в этот мир живых трупов, поймав себя на мысли о том, что даже за Челюстями Гадеса вряд ли скрывается такая ужасная преисподняя, как эта. Внутренность судна выглядела как длинная, узкая пещера.

Свисавшие кое-где с потолка светильники проливали зловещий свет на бледные согбенные тела. Поначалу мне казалось, что вокруг меня конвульсивно двигаются извивающиеся в агонии черви. Детали стали видны только после того, как глаза привыкли к полумраку.

Посередине шел узкий помост, напоминавший подвесной мостик. По обе стороны помоста, по трое в ряд, в три яруса, работали гребцы. Те, кто был у самой стенки корпуса, из последних сил орудовали своими укороченными веслами. Средние сидели выше них, и им приходилось, откидываясь назад при каждом гребке, упираться ногами в упорный брус и приподниматься со своих сидений, чтобы толкнуть весло вперед. Тяжелее всех было тем, кто находился на помосте. Они переступали по нему, едва волоча ноги взад и вперед, двигая весла по большому кругу и вытягиваясь на носках, когда весло доходило до верхней точки траектории, а затем падали на колени, наваливаясь вперед, чтобы поднять его над водой. Каждый раб был прикован к своему веслу куском замкнутой на запястье ржавой цепи.

Сотни людей сидели вплотную и терлись друг о друга при каждом маневре веслом. Я подумал о коровах или о гусях в загоне, но животные двигаются там хоть и в тесноте, но без определенной цели, здесь же каждый человек превращался в колесико огромной, непрестанно движущейся машины. Эти колесики в своем движении беспрекословно подчинялись задававшему ритм барабану.

Я обернулся и увидел в кормовой части барабанщика. Он сидел на низкой скамье, должно быть, прямо под моей кроватью. Ноги у него были широко расставлены, и колени охватывали обод низкого, широкого барабана. Его руки были обмотаны ремнями, и на конце каждого ремня был кожаный шар. Он поочередно поднимал в воздух тот и другой шар и обрушивал их на кожу барабана, отчего в теплом плотном воздухе разносились глухие пульсирующие удары. Он сидел с закрытыми глазами, с едва заметной улыбкой, словно дремал, но ритм ударов при этом никогда не нарушался.

Рядом с ним стоял другой человек, одетый как солдат, с длинным хлыстом в правой руке. Он сердито посмотрел на меня и щелкнул в воздухе хлыстом, как если бы хотел произвести на меня угрожающее впечатление. Ближайшие к нему рабы содрогнулись, а кое у кого вырвался стон.

Я попробовал дышать через одеяло. Когда свет светильников осветил пол, я увидел, что он покрыт смесью фекалий, мочи, блевотины и гниющих объедков пищи. Как они могли это выносить? Или просто за долгое время привыкли, как человек привыкает к объятиям кандалов?

На Востоке существуют религиозные секты, исповедующие вечную кару во искупление прегрешений грешников. Их богам недостаточно видеть страдания человека в этом мире, и они преследуют его муками ада на том свете. Мне об этом толком ничего не известно, но я знаю, что если здесь, на земле, существует нечто сопоставимое с адом, то это чрево римской галеры, где людей заставляют работать до полного разрушения среди зловония собственного пота, блевотины и экскрементов, угасая под этот маниакальный, никогда не смолкающий бой барабана. Говорят, что большинство гребцов умирают после трех или четырех лет, проведенных на галерах. Пленный или уличенный в воровстве раб, если ему предоставляется такой выбор, может пойти работать на рудники или стать гладиатором. И лишь в крайнем случае отправляется служить на галеры. Из всех приговоров, включающих и смертную казнь, которые могут ожидать преступника, рабство на галерах считается самым жестоким. Оно тоже кончается смертью но не раньше чем из тела человека будут выжаты до последней капли все силы и пока страдания и отчаяние не лишат его последних признаков человеческого достоинства.

Галеры превращают людей в монстров. Некоторые капитаны галер никогда не меняют гребцов местами. У человека, который изо дня в день, из месяца в месяц гребет, сидя на одном и том же месте, и особенно у тех, кто работает на помосте, развиваются громадные мускулы с одной стороны тела совершенно непропорционально другой. В то же самое время цвет кожи становится белесым, как у пещерной рыбы, из-за отсутствия дневного света. И если такой раб совершает побег, то его легко поймать благодаря этому уродству. Однажды в Субуре я видел отряд частных охранников, вытаскивавших такого человека из борделя. Экон, тогда еще маленький мальчик, был испуган уродством этого раба, а когда я объяснил ему в чем дело, расплакался.

Красс, если владельцем этого судна был действительно он, даже заботился о своих гребцах. Я не видел на «Фурии» таких однобоких монстров. Среди гребцов были юноши с широкой грудью, крупными плечами и руками, а также несколько сравнительно пожилых людей массивного сложения. Лица их не потеряли своей человечности, хотя и были отмечены тревогой и страданием.

Я переводил взгляд с одного лица на другое. Большинство гребцов отводили свои глаза, но некоторые осмеливались ответить мне взглядом. И тогда я видел печальные глаза людей, измученных безысходным однообразием бесконечной работы. В этих глазах была зависть к человеку, обладавшему простой свободой пойти куда захочет, стереть с лица пот, привести себя в порядок после отправления нужды. В одних глазах вспыхивали искры страха и ненависти, другие загорались возбуждением, почти вожделением — так смотрит на обжору человек, умирающий с голоду.

Меня охватила горячая дрожь, как в трансе, а я все шел и шел по центральному проходу между обнаженными рабами, задыхаясь от зловония, не в силах оторвать глаз от этой ритмично колыхавшейся массы страдающих людей. У меня было такое чувство, словно мне снились люди, сами жившие в каком-то кошмарном сне. Чем дальше я отходил от помоста барабанщика и от центральной лестницы, тем меньше светильников освещало чрево галеры. В этот мрачный трюм прорывался серебряно-синий лунный свет, выхватывавший из темноты лоснившиеся от пота руки и плечи гребцов и вспыхивавший искрами на кандалах. Тупые удары барабана за моей спиной звучали более глухо, но все с той же не знавшей конца неумолимостью, словно гипнотизируя все и вся своим неизбывным ритмом, сливавшимся с плеском весел.

Дойдя до конца прохода, я посмотрел назад, поверх множества голов, и вдруг страх охватил меня, чуть ли не бегом я повернул к выходу. Впереди в ярком свете светильника я увидел свирепое лицо надсмотрщика, со злобой и презрением обращенное на чужака, вторгшегося на его территорию. Этот наемник выполнял свою часть грязного дела и ненавидел мягких избалованных зевак. Его усладой была власть.

Я поставил одну ногу на ступеньку лестницы и уже занес другую, как меня остановило выражение лица, высвеченного светильником. Юноша напомнил мне Экона. Когда он обернулся, чтобы посмотреть на меня, то на одну сторону его щеки упал луч луны, другая была освещена светом от светильника, и лицо показалось мне составленным из двух половинок — бледно-голубого и оранжевого цвета. Несмотря на массивные плечи и грудь, он был почти мальчиком. Тонкие черты лица были удивительно красивы. Темные грустные глаза говорили о его восточном происхождении. Неожиданно он улыбнулся невыразимо печальной улыбкой.

Я подумал о том, что Экон вполне мог бы оказаться на его месте, если бы я не подобрал его. Оглянувшись еще раз на этого юношу, я тоже сделал попытку улыбнуться ему в ответ, но не смог.

Внезапно по лестнице спустился какой-то человек, грубо оттолкнул меня в сторону и устремился в кормовую часть. Он что-то выкрикнул, и удары в барабан вдруг посыпались вдвое быстрее. Судно содрогнулось и рванулось вперед. Я едва удержался на ногах, отброшенный на перила лестницы. Скорость увеличилась вдвое.

Барабан гремел все громче и громче, удары сыпались все быстрее и быстрее. Вестовой снова оттолкнул меня, и стал подниматься на палубу. Я схватил его за рукав туники.

— Пираты! — несколько театрально бросил он мне. — Из скрытой бухты за нами погнались два судна. — Выражение его лица было зловещим, но, как ни странно, мне показалось, что он смеялся, высвобождая свой рукав из моих пальцев.

Я было последовал за ним, но тут же остановился, пораженный развернувшейся на моих глазах сценой.

Барабан гремел чаще и быстрее. Тяжело дышавшие гребцы старались выдержать задаваемый ритм. Щелкая хлыстом над головами, надсмотрщик бегал по помосту. Те гребцы, что сидели у бортов, могли оставаться на своих сиденьях, стоявшим же вдоль центрального помоста приходилось вытягиваться на носках, следуя круговому движению, чтобы не выпустить из рук описывавших большие круги отполированных до блеска концов весел.

Ритм ускорился. Огромная машина работала полным ходом. Весла описывали круги в сумасшедшем темпе. Рабы вкладывали в них все свои силы. Объятый ужасом, не в силах отвести взгляд, я смотрел на их искаженные лица, сжатые челюсти.

Послышался какой-то резкий звук и треск, словно внезапно разлетелось на куски чье-то огромное весло, и притом так близко от меня, что я инстинктивно закрыл рукой лицо. В тот же момент недавно улыбавшийся мне юноша откинул назад голову.

Надсмотрщик снова поднял руку. В воздухе молнией сверкнул его хлыст. Юноша пронзительно вскрикнул, как если бы его ошпарили кипятком. Я увидел, как хлыст впился в его голые плечи. Он попытался ухватиться за весло, но тут же упал на узкий мостик и повис на цепях, которыми был прикован к веслу за запястья. Весло протащило его вперед, потом назад и снова подняло вверх. Когда он в верхней точке тщетно пытался сохранить равновесие, хлыст со свистом опустился на его бедра.

Юноша тонко закричал, дернулся и снова упал. Весло увлекло его в следующий оборот. Каким-то образом ему удалось ухватиться за него огромным напряжением всех мускулов. Последовал новый удар хлыста. Глухо гремел барабан. Хлыст поднимался и опускался. Задыхавшийся юноша содрогался на цепи, словно в эпилептическом припадке. Его плечи сводила судорога, лицо исказилось, и теперь он плакал как ребенок. Удары хлыста по-прежнему сыпались на него один за другим.

Я посмотрел на надсмотрщика. Он злорадно ухмылялся, обнажая гнилые зубы. Потом взглянул прямо мне в глаза и снова поднял хлыст, словно бросая вызов. Над головами гребцов пронесся гул недовольства.

Внезапно сверху донесся шум шагов. Это вернулся вестовой. Подняв руку, он дал знак барабанщику и прокричал:

— Все в порядке! Все обошлось!

Барабан тут же умолк. Весла застыли. Внезапно наступившую тишину нарушали лишь плеск волн у борта судна, да поскрипывание деревянного корпуса. У моих ног поверх своего весла лежал обессилевший юноша. Я посмотрел на его мускулистую спину, иссеченную рубцами. Свежие раны кровоточили поверх старых, едва заживших, значит, надсмотрщик отделал его не впервые.

Внезапно мои глаза застлала какая-то пелена, уши перестали слышать, а голова закружилась. Я оттолкнул в сторону вестового и поспешил вверх по лестнице на свежий воздух. Под ночными звездами я перегнулся через фальшборт, и меня вырвало.

Потом я огляделся, не сразу сориентировавшись, чувствуя слабость и отвращение. Люди на палубе работали со вспомогательным парусом второй мачты. Море было спокойно.

Ко мне подошел Марк Муммий. Он теперь постоянно пребывал в приподнятом настроении.

— Обед пошел на корм рыбам, как я понимаю? Так бывает, когда, набив желудок, случается плыть на полной скорости. Конечно, не стоит держать на судне роскошных продуктов. Лично я предпочитаю досыта наедаться хлебом с водой, чем набивать желудок мясом.

Я вытер подбородок.

— Мы удрали от них, не правда ли? Опасность миновала?

Муммий пожал плечами.

— В каком-то смысле да.

— Как вас понимать? — Я посмотрел на расстилавшееся за кормой море. До самого горизонта не было ничего видно. — Сколько их было? И куда они подевались?

— О, было не меньше тысячи кораблей, и на их мачтах развевались пиратские флаги. А теперь все они вернулись восвояси, в Гадес, туда им и дорога, — объяснил он. — Морские духи.

— Что? Я вас не понимаю. — В море люди становятся суеверными, но мне было трудно допустить, чтобы Муммий мог загнать до полусмерти гребцов, пытаясь уйти от примерещившегося морского духа или от заблудившегося кита.

Но Муммий не был сумасшедшим. Все было гораздо хуже.

— Тренировка, учебная тревога, — объяснил он наконец, похлопав меня по спине, словно речь шла о шутке, для понимания которой я был слишком туп.

— Тренировка? — тупо переспросил я. — Вы хотите сказать, что не было никаких пиратов? И никакой необходимости в этой гонке? Но рабы там, внизу, дошли до полного изнеможения…

— Вот и хорошо! — перебил меня Муммий. — Рабы римлянина всегда должны быть сильными и готовыми ко всему. Иначе кому они были бы нужны? — Это были не его слова, он явно кого-то цитировал. Что за человек командовал Марком Муммием, позволяя ему так жестоко обращаться с людьми, без всякой на то необходимости.

Я посмотрел за борт, на застывшие над волнами весла, которыми словно ощерилась «Фурия». Но вот они пришли в движение и погрузились в волны. Получив короткую передышку, рабы снова взялись за работу.

Опустив голову, я сделал глубокий вдох, набрав в легкие соленого воздуха. Мне хотелось снова оказаться в Риме и уснуть в объятиях Вифании.