Иайа слишком серьезно восприняла рану у меня на голове. Она отварила в воде смесь каких-то отвратительно пахнувших трав, мелко их изрезала, намазала этой массой длинный полотняный бинт и забинтовала рану. Затем дала мне выпить какое-то снадобье янтарного цвета, которое я не без содрогания поднес к губам, вспоминая Дионисия.

— Я смотрю, у вас большой опыт в применении целебных трав, — заметил я, принюхиваясь к пару, поднимавшемуся из чашки.

— Да, это так, — отозвалась она. — В результате многолетнего изучения способов приготовления красок — собирая нужные растения — я узнала очень многое об этих вещах, и не только о том, какой корень может дать, скажем, великолепный синий тон, но и какой может, например, свести бородавку.

— Или убить человека? — выпалил я.

— Возможно. Лекарство, которое вы только что приняли, вполне может убить человека. Но не в такой концентрации, в какой я дала его вам, — добавила она. — Это в основном экстракт из коры ивы, смешанный с несколькими каплями напитка, который Гомер называл вином забвения. Его изготовляют из египетского мака. Он снимет боль у вас в голове. Пейте же.

— Поэт говорит, что вино забвения мгновенно избавляет от мук. — Я посмотрел в чашку, стараясь уловить контур смерти в поднимавшейся струйке пара.

— Поэтому-то царица Египта и давала его Елене для излечения ее меланхолии.

— Гомер говорит также, что оно приносит забвение, Иайа, но я не должен забыть то, что видел и слышал.

— Количество, которое я вам дала, не усыпит вас, а лишь успокоит стук крови в висках. — Я все еще колебался. Тогда она нахмурилась и разочарованно покачала головой. — Полно, Гордиан, если бы мы хотели принести вам вред, наверное, Александрос вполне мог бы покончить с вами в морской пещере или на круче холма. Даже теперь — и для этого не требуется много воображения — мы могли бы сбросить вас с этой террасы на острые скалы, если бы это входило в наши намерения. Вас смыло бы в море, и вы исчезли бы навсегда. — Она пристально посмотрела на меня. — У меня появилось доверие к вам, Гордиан. Вначале я вам не верила, но теперь верю. Может быть, и вы поверите мне?

Я посмотрел ей в глаза. Она сидела, жестко выпрямившись, на сиденье без спинки в ярко-желтой столе. Солнце еще не поднялось выше крыши дома, и терраса оставалась в тени. Далеко внизу, под нами, волны прибоя бились о скалистый берег. Олимпия с Александросом сидели рядом, глядя на нас с Иайей с таким видом, словно мы были гладиаторами, которым предстоял поединок.

Я снова поднес чашку к губам, но опять отставил ее в сторону. Иайа вздохнула.

— Если бы вы выпили это, боль сразу же прошла бы. И вы были бы благодарны мне за это.

— Дионисию теперь тоже совсем не больно, но не думаю, чтобы он испытывал благодарность за это.

— На что вы намекаете, Гордиан?

— Вы сказали, что верите мне, Иайа. Тогда по крайней мере согласитесь с тем, что мне уже известно. В день моего посещения Сивиллы я видел, как Дионисий тайно следил за Олимпией. Думаю, что он знал об этой морской пещере и о том, кто там скрывался. Поэтому-то и настаивал на том, чтобы Красс рассказывал, как он скрывался в пещере в Испании. Я видел, как вы с Олимпией реагировали на это. Дионисий был очень близок к раскрытию вашей тайны. И на следующий же день, во время поминок, он получил яд в своей чашке. Скажите, Иайа, как я догадываюсь, это был аконит?

— Каковы были симптомы? — Она прищурила глаза.

— У него буквально горел язык, перехватило дыхание и начались судороги. Потом его стало рвать. Не выдержал и кишечник. И все это произошло очень быстро.

— Я сказала бы, что ваша догадка превосходна. Но не могу быть в этом окончательно уверена. Ни я, ни Олимпия не имеем отношения к отравлению.

— Но кто же это сделал?

— Откуда мне это знать? Я же не Сивилла…

— …а всего лишь сосуд и голос Сивиллы.

Иайа поджала губы и втянула сквозь зубы воздух. Лицо ее вытянулось.

— Иногда, Гордиан. Иногда. Или вы действительно желаете узнать тайны, стоящие за Сивиллой? Узнать их опасно для любого человека. Подумайте о безумном Пентее, растерзанном своими матерью и сестрами за противление поклонению Вакху. Некоторые тайны могут быть поняты только женщинами. Для мужчины они бесполезны, а могут быть чреваты очень большой опасностью.

— Но будет ли меньше эта опасность, если их не узнаю? Я начинаю думать, что если не вмешается кто-нибудь из богов, то вряд ли я вообще вернусь в Рим живым.

— Упрямец! — проговорила Иайа, медленно покачав головой. — Какой упрямец. Я вижу, вы не успокоитесь, пока не будете знать все.

— Это в самой моей природе, Иайа. Таким меня сделали боги.

— Да, я вижу. С чего начнем?

— С самого простого вопроса: Сивилла — это вы?

На ее лице появилось страдальческое выражение.

— Я постараюсь ответить, хотя сомневаюсь, чтобы вы меня поняли. Нет, я не Сивилла. Как не Сивилла ни одна женщина. Но среди нас есть такие, в ком Сивилла порой себя проявляет, как бог проявляет себя через Сивиллу. Мы образуем круг посвященных. Мы храним храм, поддерживаем огонь в сердцах, исследуем тайны природы, передаем друг другу ее секреты. Гелина — одна из нас. Она мне более дорога, чем вы можете себе представить, но она слишком деликатный сосуд, чтобы Сивилла выбрала непосредственно ее. На ней лежат иные обязанности. Олимпия тоже посвященная. Но она еще очень молода и неопытна, чтобы Сивилла могла говорить через нее, но скоро это время настанет. Рядом со мной есть и другие, являющиеся такими сосудами. Некоторые живут в Кумах, другие приезжают из такой дали, как Путеолы и Неаполь, и с дальнего берега Залива. Многие из них — потомки греческих семейств, обосновавшихся в этих местах еще до появления здесь римлян. Понимание таких вещей у них в крови.

— Иайа, я не могу отрицать, что встреча с Сивиллой является удивительнейшим событием независимо от того, какую форму оно принимает. Но мне хотелось бы, например, знать, что вы сожгли в огне перед тем, как привести нас в пещеру Сивиллы. Не могло ли быть так, что дым от этого как-то повлиял на мои чувства?

— Вы ошибаетесь очень ненамного, Гордиан. Действительно, некоторые травы и корни при использовании их определенным образом, способствуют полному постижению присутствия Сивиллы. Применение этих субстанций является частью той науки, которую мы изучаем, и передаем своим преемницам.

— В ходе моих путешествий я либо встречал такие травы, либо слышал о них. Офиуса, талассегл, теангелис, гелотофиллис, меса…

— Офиуса происходит из далекой Эфиопии, где ее называют змеиной травой. Говорят, что смотреть на нее опасно, так как это завораживает, и вызывает явление душ умерших. Сивилла не пользуется такими отвратительными средствами. Талассегл также экзотичен и ядовит. Я слышала, что он растет только на берегах реки Инд. Товарищи Александроса называют его «морской слюдой» и считают, что он вызывает у них бред, и ослепляющие видения. Теангелис я знаю хорошо. Он растет на высокогорьях Сирии, Крита и Персии. Маги называют его «посланцем богов» и пьют для предсказания будущего. Гелотофиллис растет в Бактрии, и местные жители называют его листьями смеха. Он просто вызывает интоксикацию, и не добавляет мудрости. Верьте мне, ни одного из этих снадобий вы с тем дымом не вдыхали.

— А что скажете насчет последней названной мной травы месы? Что-то вроде конопли с сильным ароматом…

— Вы выводите меня из себя, Гордиан. Долго будете еще тратить время и энергию на удовлетворение пустого любопытства?

— Ваша правда, Иайа. Тогда, может быть, вы скажете мне, почему подложили в мою постель ту уродливую статуэтку в первую же мою ночь на вилле?

Она опустила глаза.

— Это было испытание. Только посвященному дано понять его смысл.

— Ладно. Каким бы оно ни было — я его выдержал?

— Да.

— А потом вы оставили для меня еще одно послание, рекомендовавшее мне посоветоваться с Сивиллой.

— Да.

— Но почему?

— Сивилла была готова указать вам дорогу к телу Зенона.

— Значит, по расчету Сивиллы, я мог допустить, что Александроса постигла такая же судьба, как и Зенона, и что его тело поглощено озером? Действительно, я допускал такую возможность. В конце концов в конюшни вернулись две лошади. Возвратившись, я мог многое рассказать Крассу и посоветовать ему прекратить поиски Александроса.

— И почему же вы этого не сделали?

— Потому что увидел, как Дионисий следил за Олимпией, а потом и саму Олимпию, возвращавшуюся с пустой корзинкой из морской пещеры. И я понял, что Александроса спрятали где-то здесь, в Кумах. Но скажите мне, Иайа, вы привели меня к телу Зенона для того, чтобы сбить меня со следа?

— Мотивы Сивиллы не всегда понятны. Даже, когда бог соглашается исполнить желания просящих у него, он далеко не всегда пользуется для этого ожидаемыми средствами. Вы могли бы решить, что Александроса мертв, и исходить из допущения. Вместо этого вы сидите здесь, в одном доме с Александросом. Кто возьмется сказать, что Сивилла желала не этого, хотя подобного и трудно было бы ожидать?

— Значит, вы знали о судьбе Зенона и где его можно было увидеть. А Олимпия знала это?

— Да.

— И все же Олимпия, как мне показалось, была искренне потрясена зрелищем обнаруженных нами останков Зенона.

— Олимпия знала о том, что произошло с Зеноном, но не видела его тела, как, впрочем, и я. И мне вовсе не хотелось его увидеть. Поэтому я хотела, чтобы вы побывали на Авернском озере без нее. Вместо этого она отправилась туда с вами, и в ужасе швырнула его останки в яму. У меня нет никакого сомнения в том, что и это было волей бога.

— Я полагаю, что волей бога было и то, что Александрос в ночь убийства пришел не куда-нибудь, а именно к двери вашего дома?

— Возможно, стоит спросить об этом у самого Александроса, — предложила Иайа, уголком глаз взглянув на юного фракийца. — Расскажи Гордиану, что произошло в ночь убийства твоего хозяина.

Александрос покраснел, то ли от того, что не привык разговаривать с посторонними, то ли от воспоминаний той ночи. Олимпия придвинулась к нему ближе и положила руку на его предплечье. Меня поразило то, как свободно она проявляла свою любовь к рабу в присутствии римского гражданина. В морской пещере я застал их врасплох в самом пылу соития, и она не проявила ни малейшей неловкости, только страх и удивление отразились в ее глазах. Еще больше я был поражен той нескрываемой нежностью, которую она проявляла к Александросу на моих с Иайей глазах. Меня изумляла ее преданность, и одновременно мучило сознание бесперспективности этих отношений. К чему могла привести такая безоглядная любовь, кроме несчастья и страданий?

— В ту ночь, — заговорил Александрос, чей сильный фракийский акцент несколько смягчался напряженностью рассказа, — мы узнали, что сюда ехал Красс. Я никогда раньше его не видел, так как был новичком в доме, но, разумеется, много о нем слышал. Старый Зенон говорил мне, что этот его приезд был неожиданным, хозяин не был к нему подготовлен и очень нервничал.

— Тебе известно, чем был расстроен Луций?

— Было что-то не в порядке со счетами. В чем именно было дело, я так и не понял.

— Даже несмотря на то, что иногда помогал Зенону в работе?

— Я могу складывать суммы и делать нужные отметки, но редко знал, что именно складывал. Но Зенон-то знал, или по крайней мере думал, что знал. Он говорил, что хозяин занимался какими-то секретными сделками, чем-то очень плохим, что хозяин проводил какие-то махинации за спиной Красса и что Красс очень рассердится. В тот день, после полудня, мы втроем работали в библиотеке, просматривая все счета. Потом хозяин отослал меня. Как мне показалось, он хотел сказать Зенону что-то такое, чего я не должен был слышать. Позднее он отослал и Зенона. В конюшне я спросил Зенона, что происходило, но он лишь молча раздумывал над чем-то и ничего мне не сказал. Стало темнеть. Я поел и стал помогать другим конюхам. А потом пошел спать.

— В конюшнях?

— Да.

— Ты обычно спал там?

— Александрос обычно спал в моей комнате, — сказала Олимпия, — рядом с комнатой Иайи, в доме. Но в ту ночь мы с Иайей были в Кумах.

— Понятно. Продолжай, Александрос. Значит, ты спал в конюшне.

— Да, а потом меня разбудил Зенон. В руке у него был фонарь. Мне не хотелось вставать, и я сказал ему, что еще рано. Он сказал, что приехал какой-то человек, привязал лошадь у входной двери, и вошел в дом, к хозяину. Сказал, что оба они сидят в библиотеке и тихо разговаривают за плотно закрытой дверью.

— Вот как? И кто же был этот посетитель?

— Он стоял около книжных полок, спиной к двери, и просматривал некоторые свитки. Зенон его фактически не видел, но заметил, что он был в доспехах, а свою накидку бросил на одно из кресел.

— Накидка? — переспросил я.

— Да, простая темная накидка, с эмблемой на углу одной полы — это был какой-то знак, приколотый к материи, как брошь. Зенон видел ее много раз и раньше. Он сказал, что узнал эмблему.

— Да?

— Это была эмблема Красса.

— Нет, — возразил я, резко покачав головой, чем вызвал такой сильный приступ боли, что мне пришлось взять чашку с настоем ивовой коры, сдобренным вином забвения, и выпить его до дна.

— Нет. Это лишено всякого смысла.

— И тем не менее, — настаивал Александрос, — Зенон сказал, что в библиотеке с хозяином был Красс и что лицо хозяина было бело, как тога сенатора. Я сказал ему, что мы ничего не можем сделать. Если хозяин во что-то влип, то это были его проблемы. Но Зенон решил, что мы должны пойти к двери в библиотеку и подслушать, что там происходит. Я сказал ему, что он сошел с ума, и повернулся на другой бок, чтобы снова уснуть. Но он не оставлял меня в покое, пока я не встал с соломы, не накинул плащ и не вышел вместе с ним на внутренний двор.

Была ясная, но очень ветреная ночь. Над головой с шумом раскачивались деревья, как громадные призраки, качавшие головами и словно шептавшие: «Нет, нет!» Тогда я понял, что происходит что-то скверное. Зенон подбежал к двери и открыл ее. Я последовал за ним. Все случилось так быстро, что подробности мне было трудно запомнить. Мы были в небольшом коридоре, что вел в атриум. Внезапно Зенон отступил назад, едва не сбив меня с ног. Через его плечо я увидел какого-то человека в доспехах, стоявшего на коленях с фонарем в руке рядом с телом хозяина, голова которого была пробита и сильно кровоточила.

— И этим человеком был Марк Красс? — не веря себе, спросил я.

— Я видел его лицо всего один момент. В свете фонаря по стенам ходили какие-то странные тени, а сам он оставался скрытым во мраке. Даже если бы я его ясно видел, узнать его было бы трудно. Я же говорил вам, что никогда не видел Красса. Что я хорошо видел, так это хозяина, вернее, его безжизненное тело и разбитое, кровоточившее лицо. Человек поставил на пол фонарь, поднялся на ноги, и перед нами блеснул сталью в свете фонаря его меч. Он заговорил тихим голосом, в котором не было ни испуга, ни злобы, но холодным, просто ледяным. Он обвинил в убийстве хозяина нас: «Вы заплатите за это!» — говорил он. «Я полюбуюсь вами обоими, пригвожденными к деревьям!»

Зенон обхватил меня и поволок за дверь, через внутренний двор, в конюшню.

— Лошадей! — твердил он. — Бежать! Бежать! — Я вывел лошадей, мы вскочили на них и выехали за ворота прежде, чем мог опомниться этот человек. Зенон скакал как безумный.

— Куда нам ехать? — спрашивал он, тряся головой и плача. — Куда ехать? Бедный хозяин умер, и в этом обвинят нас!

Я подумал об Олимпии и вспомнил дом Иайи в Кумах. До того я был здесь раза два с какими-то поручениями и подумал, что смогу найти дорогу сюда в темноте, но это оказалось не так легко.

— Да, я и сам в этом убедился, — вставил я.

— Мы ехали слишком быстро, а ветер все крепчал, так что не могли слышать друг друга. К тому же сгущался туман. Зеноном овладела безумная паника. Потом мы повернули не там, где надо, и оказались на выступе скалы над Авернским озером. Моя лошадь, которую я хорошо понимал, вовремя остановилась, правда, так неожиданно, что я едва не перелетел через ее голову. Но Зенон редко ездил на лошади. Когда его кобыла попыталась остановиться, он, должно быть, пришпорил ее, и она сбросила его вниз. На моих глазах он исчез в поглотившем его густом тумане. В наступившей тишине я услышал слабый, далекий всплеск, как бывает при падении человека в воду на илистом мелководье.

Потом до меня донесся его пронзительный крик. Долгий, ужасный вопль из мрачной бездны. И снова все стихло.

Я пытался в темноте найти дорогу вниз, на берег озера, но окончательно запутался среди деревьев в густом тумане. Я громко звал его, но он не откликался, и не было слышно даже ни одного стона. Я сказал что-то не так?

— Почему ты спрашиваешь?

— У вас такое выражение лица, Гордиан, словно вы побывали там сами.

— Я просто вспоминаю сегодняшнюю ночь… Меня охватил страх при мысли об Эконе. Продолжай. Что было дальше?

— Я наконец разыскал дорогу в Кумы. Не разбудив рабов, я вошел в дом и рассказал обо всем Олимпии. Мысль спрятать меня в пещере принадлежала Иайе. Кумы — маленькое поселение, и все у всех на виду. Но вы нас нашли даже в пещере.

— Первым вас нашел Дионисий. И вы должны быть благодарны богам за то, что он не сказал об этом Крассу. А может быть, и кому-то еще. — Я искоса посмотрел на Иайу.

— Опять ваши намеки! — Иайа вцепилась в подлокотники своего кресла.

— Поверьте, Иайа, у меня есть и глаза и нос. Этот дом полон редких корней и трав, среди них есть и аконит. В тот день, когда мы беседовали с Сивиллой, я увидел банку с ним в комнате, в которой вы составляете ваши краски. И представил себе, что у вас вполне могли быть также и рвотный корень, и белена, и лютик ядовитый…

— Кое-что из этого у меня, действительно, есть, но не для того, чтобы убивать людей! Вещества, которые могут убить, могут и лечить болезни, если использовать их со знанием дела. Вы настаиваете на том, чтобы я поклялась, Гордиан? Я клянусь вам святостью гробницы Сивиллы, богом, Вещающим ее губами, в том, что никто из присутствующих в этом доме не совершил убийства Дионисия!

В клятвенном порыве она привстала. А когда снова медленно опустилась в кресло, на террасе стало особенно тихо. Даже доносившийся снизу шум волн звучал как-то приглушенно. Солнце наконец поднялось над крышей дома, окрасив стену террасы полосами желтого света. Одинокое облако ненадолго закрыло солнце, и все опять погрузилось в тень, потом оно уплыло, и в лицо мне снова ударило солнце, отраженное ослепительно белыми камнями. Голова у меня больше не болела, и во всем теле чувствовалась теперь приятная легкость.

— Очень хорошо. Договорились. Вы не убивали Дионисия. Но кто же это сделал, хотел бы я знать?

— А вы как думаете? Тот же, кто убил и Луция Лициния. Красс, — сказала Иайа.

— Но почему?

— Этого я сказать не могу, но теперь думаю, что вам, Гордиан, пора сказать мне о том, что знаете вы. Например, вчера вы заставили раба Аполлона нырять с причала, что ниже дома Гелины. Как я понимаю, вы сделали какое-то потрясающее открытие.

— Кто вам об этом сказал? Метон?

— Возможно.

— Пожалуйста, без тайн, Иайа.

— Прекрасно. Да, мне об этом сказал Метон. Поразительно, но мы с вами, Гордиан, пришли к одним и тем же выводам.

— О том, что Луций продавал оружие восставшим рабам, получая в обмен на него награбленные золото и драгоценности?

— Именно так. Я думаю, что о таком скандальном деле мог заподозрить и Дионисий. Поэтому-то он и не стал раскрывать место, где прятался Александрос — понимая, что есть еще более важная тайна, которую следует раскрыть в первую очередь. Метон сказал мне также, что вы нашли в комнате Дионисия некоторые документы — обвинительные материалы, касающиеся преступных планов Луция.

— Возможно. Дело в том, что сам Красс не мог их полностью расшифровать.

— О, может ли это быть?

— Надо же когда-то сказать то, о чем всегда молчат? Да, Красс сам был замешан в этом предприятии!

— Красс, тайно снабжающий оружием Спартака? Это невозможно!

— Возможно, и еще как, для такого алчного человека, как Марк Красс. Он очень тщеславный, что рассчитывал возглавить поход против рабов, воображая себя блестящим стратегом, что его победе не помешает даже то, что он сам вооружает врага римским оружием!

— Значит, вы считаете, что он отравил Дионисия потому, что философ был близок к тому, чтобы его разоблачить?

— Возможно. Но более вероятно, что Дионисий намеревался заняться шантажом, тонким шантажом, домогаясь всего лишь содержания и места в свите Красса. Но такие люди, как Красс, не церемонятся с подчиненными, владеющими их тайной. Дионисий был слишком глуп, чтобы понять, что использование этой осведомленности не могло принести ему выгоды. Поэтому следовало держать эти тайны при себе, тогда он мог бы остаться в живых.

— Но почему Красс убил Луция?

Иайа посмотрела вниз, на свои ноги, к пальцам которых подбиралось тепло солнечного пятна на полу.

— Кто его знает? Красс тайно приехал той ночью для обсуждения их общих дел. Возможно, Луций начал пренебрегать выполнением задач, поставленных перед ним Крассом, угрожая тем самым разоблачением им обоим. Все выглядело так, что Луций запаниковал. Возможно, Красс обнаружил, что тот его обманывал. Как бы там ни было, но Красс хватил Луция статуэткой по голове и убил его, а затем ухитрился обратить даже этот момент безумия в свою пользу, создав видимость того, что преступление совершил какой-то сторонник Спартака.

Некоторое время я молча смотрел на то, как от горизонта к берегу бесконечной чередой катились волны.

— Высшая степень лицемерия! — покачал я головой. — Это слишком чудовищно, чтобы в это можно было поверить. Но в таком случае, почему Красс послал за мной?

— По настоянию Гелины и Муммия. Ему было бы трудно отказать в проведении беспристрастного расследования смерти столь близкого родственника.

— А как Дионисию удалось получить эти документы?

— Нам вряд ли удастся это узнать, объяснения из уст самого Дионисия мы уже никогда не получим.

— Как я вижу, вы не вполне удовлетворены, — заметила Иайа, глядя на мое лицо.

— Удовлетворен? Я больше чем неудовлетворен. Стоило мне и моему сыну подвергаться опасности ради того, чтобы участвовать в таком подлом обмане. Красс решает все свои проблемы с помощью серебра? Почему бы нет! Если такие люди, как я, сделают все за столько-то монет. Он с таким же успехом мог бы просто послать мне деньги в Рим.

— Я надеялась, — продолжала Иайа, — что вы будете удовлетворены моим объяснением событий. Однако существуют некоторые другие обстоятельства, о которых вам ничего не известно. Они могут пролить свет на ход мыслей Красса. Это такие деликатные вещи, такие сугубо личные, что я даже колеблюсь, можно ли их с вами обсуждать. Но я думаю, что Гелина меня поймет. Вам, конечно, известно, что они с Луцием были бездетны.

— Да.

— И все же Гелина очень хотела ребенка. Она думала, что дело, возможно, в ней, и обратилась ко мне за помощью. Я сделала все, что было в пределах моих познаний, но все было тщетно. Думая, что виновником этого был Луций, я приготовляла лекарства, которые Гелина тайно давала ему с пищей. Это оказалось бесполезным. Вместо этого Приап в конце концов вообще полностью лишил Луция своей благосклонности, сделав его таким же бессильным в этой сфере. Только представьте себе — быть в полной зависимости от Красса, призванный льстить его величию. Тайно вынашивающий смехотворные планы вырваться из-под его власти — чего Красс никогда не допустил бы, потому что иметь брата у своей ноги для чего-то было тому необходимо.

Но Гелина по-прежнему хотела ребенка. Она не мыслила себя без него. Вы видели Гелину и понимаете, что ее трудно назвать слишком требовательной или властной. Во многих отношениях она гораздо более сдержанна и покладиста, чем подобает женщине с ее положением. Но в этом она упорно стремилась к своей цели. И поэтому, несмотря на все мои возражения, но с полного согласия мужа, она попросила Красса сделать ей ребенка.

— Когда это было?

— Во время последнего приезда Красса, весной.

— Почему Луций согласился на это?

— Но разве многие мужья втайне не позволяют наставлять себе рога лишь потому, что их возражения только увеличили бы унижение и позор? Кроме того, Луцию было свойственно подчас делать выбор, который мог ему повредить. И Гелина воззвала к его фамильной гордости — как-никак, а Красс по крайней мере дал бы им наследника, в жилах которого текла бы кровь Лициниев.

Но ребенка не получилось. Единственным результатом этой затеи была холодность, возникшая между Луцием и Гелиной. Она, разумеется, совершила ошибку. Если бы она сблизилась с любым мужчиной, кроме Красса, Луций мог бы принять это как ущемление своего достоинства. Но пригласить своего всемогущего родственника в постель собственной жены и просить Красса принести ребенка в дом, где он уже и так господствует, — такого унижения его душа не стерпела.

Таким образом теперь вы понимаете, что было и нечто большее чем финансовый обман и мошенничество. Между братьями могла вспыхнуть искра, приведшая к убийству. Красс холоден и жесток, а позор терзал Луция, как терновый венец. Кто знает, какие слова произнесли они в ту ночь друг другу в библиотеке? А когда наступило утро, то одного из них нашли мертвым.

— И теперь умрут все рабы Луция. Римская справедливость! — Я устремил взор к небу.

— Нет! — вскочил на ноги Александрос. — Мы должны что-то сделать.

— Мы ничего не можем сделать, — прошептала Олимпия, протянув к нему руки. Он отшатнулся.

— Возможно… — я покосился на ярко освещенную солнцем кромку черепичной крыши, и это напомнило мне о том, что время летело. Возможно, что игры уже начались. — Если бы я смог провести напрямую очную ставку с Крассом, в присутствии Гелины… Если бы Александрос мог его увидеть и опознать…

— Нет! — вмешалась Олимпия. — Александрос не может уйти из Кум.

— Если бы у нас была по крайней мере та накидка — окровавленная накидка, с которой Красс сорвал свою эмблему перед тем, как бросить ее с дороги в обрыв! Если бы я не оставил ее в руках убийц сегодня ночью! О, Экон!

В этот момент появилась злополучная накидка, из темных теней чрева дома на ярко освещенную солнцем террасу на вытянутых вперед руках самого Экона. Он улыбался и моргал, стряхивая с ресниц последние остатки сна.