ГЛАВА 21

Вдруг Марлена начинает ворочаться. Потом садится на постели и хватает с прикроватного столика мои часы.

– О боже! – уронив часы, она свешивает ноги с кровати.

– Что такое? В чем дело?

– Уже полдень. Пора возвращаться.

Она стрелой мчится в ванную и запирает за собой дверь. Миг спустя слышится звук спускаемой воды. Она тут же выскакивает обратно и принимается спешно сгребать разбросанную по полу одежду.

– Марлена, постой! – говорю я, поднимаясь с постели.

– Не могу. Мне нужно выступать, – отвечает она, натягивая чулки.

Я подхожу к ней сзади и беру за плечи.

– Марлена… Пожалуйста.

Она замирает и медленно поворачивается ко мне, упираясь взглядом сперва в мою грудь, а потом в пол.

Я долго не отвожу от нее глаз, чувствуя, что не в силах вымолвить ни слова.

– Прошлой ночью ты сказала: «Ты нужен мне, Якоб». Я не слышал от тебя слова «люблю», так что могу говорить только за себя, – я сглатываю и моргаю, глядя на ее пробор. – Я люблю тебя, Марлена. Люблю всем сердцем и душой и хочу, чтобы мы были вместе.

Она продолжает смотреть в пол.

– Марлена!

Наконец она поднимает голову. В глазах у нее слезы.

– Я тебя тоже люблю, – шепчет она. – Кажется, влюбилась в тот самый миг, когда увидела. Но разве ты не понимаешь? Я замужем за Августом.

– Это дело поправимое.

– Но…

– Никаких «но». Я хочу, чтобы мы были вместе. Если ты тоже, то уж способ мы найдем.

Она долго молчит.

– Хочу, больше всего на свете, – раздается наконец ответ.

Я обхватываю обеими руками ее лицо и целую.

– Тогда нам придется уйти из цирка, – говорю я, вытирая ей большими пальцами слезы.

Всхлипнув, она кивает.

– Но не раньше Провиденса.

– А почему?

– Там нас будет ждать сын Верблюда. Заберет его домой.

– А разве Уолтер не сможет за ним присмотреть?

Я закрываю глаза и прислоняюсь к ней лбом.

– Все не так просто.

– А в чем дело?

– Вчера меня вызывал Дядюшка Эл. Заставлял убедить тебя вернуться к Августу. И даже угрожал.

– Само собой. Это же Дядюшка Эл.

– Да нет, он угрожал сбросить с поезда Уолтера и Верблюда.

– Ну, это все пустые разговоры. Не обращай внимания. Он в жизни никого не сбрасывал.

– Кто тебе такое сказал? Август? Дядюшка Эл?

Она ошарашено поднимает на меня глаза.

– Помнишь, в Давенпорте к нам нагрянуло железнодорожное начальство? – продолжаю я. – Так вот, той ночью в Передовом отряде недосчитались шести рабочих.

– Я думала, это просто кто-то хотел вставить палки в колеса Дядюшке Элу.

– Нет, они приходили потому, что с нашего поезда сбросили с полдюжины человек. Среди которых должен был быть и Верблюд.

Потаращившись на меня еще немного, она прячет лицо в ладони.

– Боже мой. Боже мой. Ну я и дура.

– Что ты! Вовсе не дура. Просто разве можно вообразить себе такое зло? – говорю я, заключая ее в объятия.

Она прижимается лицом к моей груди.

– Ох, Якоб… что же нам делать?

– Не знаю, – отвечаю я, гладя ее по голове. – Что-нибудь придумаем. Но пока нам нужно вести себя очень, очень осторожно.

Обратно мы возвращаемся порознь и тайком. Когда до ярмарочной площади остается около квартала, я отдаю Марлене чемодан и смотрю, как она пересекает площадь и исчезает в костюмерном шатре. Поболтавшись неподалеку еще некоторое время: на случай, если там окажется Август, и убедившись, что все в порядке, я возвращаюсь в вагон для лошадей.

– А вот и наш герой-любовник, – встречает меня Уолтер. Он как раз придвигает к стене сундуки, пряча Верблюда. Старик лежит, закрыв глаза и открыв рот, и храпит. Должно быть, Уолтер его снова напоил.

– Брось, Уолтер, больше не нужно, – говорю я.

Он выпрямляется.

– Не нужно – что?

– Прятать Верблюда.

– Да о чем это ты, черт возьми? – набрасывается на меня он.

Я опускаюсь на свою постель. Ко мне тут же подскакивает, виляя хвостом, Дамка. Я чешу ее за ушами, а она обнюхивает меня с ног до головы.

– Якоб, в чем дело?

Когда я рассказываю ему обо всем, выражение потрясения на его лице сменяется неприкрытым страхам и недоверием.

– Ну ты и сволочь, – говорит он, когда я умолкаю.

– Уолтер, прошу тебя…

– Итак, ты собираешься слинять в Провиденсе. Премного тебе признателен, что ты согласен ждать так долго.

– Это из-за Верблю…

– Понятное дело, что из-за Верблюда, – кричит он и ударяет себя кулаком в грудь. – А обо мне ты подумал?

Я открываю рот, но не могу вымолвить ни слова.

– Ну да, чего ж от тебя еще ожидать, – саркастически завершает он.

– А давай с нами! – выпаливаю я.

– О да, очень мило. Лишь мы втроем, никого лишнего. Но даже если и так, то куда нам прикажешь податься?

– Справимся в «Биллборде», где есть работа.

– Да нигде! Цирки прогорают по всей этой проклятой стране! Люди голодают. Голодают! И это в Соединенных Штатах Америки!

– Ну, что-нибудь где-нибудь да найдем.

– Черта с два, – качает головой он. – Ох, Якоб. Надеюсь, она того стоит – больше мне и сказать-то нечего.

Я ухожу в зверинец, постоянно поглядывая по сторонам, не попадется ли где Август. Его там нет, но среди рабочих зверинца растет напряжение.

Днем меня вновь вызывают к Дядюшке Элу.

– Садись! – говорит он, едва я вхожу, и указывает на стул напротив себя.

Я сажусь.

Он откидывается в кресле, крутя ус, и прищуривается.

– Ну что, есть чем похвастаться?

– Пока нет. Но думаю, что она согласится.

Глаза у него расширяются, и он даже перестает крутить ус.

– Что, правда?

– Не сразу, конечно. Пока она сердится.

– Конечно-конечно, – с горящими глазами наклоняется ко мне он. – Но ты правда думаешь?… – он не заканчивает вопроса, однако в голосе явно слышится надежда.

Я глубоко вздыхаю и откидываюсь на спинку стула, закинув ногу на ногу.

– Если двоим назначено быть вместе, они будут вместе. От судьбы не уйдешь.

Дядюшка Эл пристально смотрит мне прямо в глаза, а на губах у него намечается улыбка. Подняв руку, он щелкает пальцами.

– Бренди для Якоба! – приказывает он. – И для меня тоже.

Миг спустя у нас в руках оказывается по большому бокалу.

– А скажи мне тогда, как долго, по-твоему… – начинает он, обмахиваясь рукой.

– По-моему, ей хочется показать характер.

– Конечно-конечно, – подается вперед он, сверкая глазами. – Конечно. Я все понимаю.

– Кроме того, ей важно чувствовать, что мы на ее, а не на его стороне. Вы же знаете женщин. Вот покажется ей, что мы не сочувствуем – и будет только хуже.

– Конечно, – отвечает он, одновременно кивая и покачивая головой, так, что она почти описывает круг. – О чем речь! И что, по-твоему, нам нужно делать?

– Ну, понятное дело, Августу следует держаться на расстоянии. Не исключено, что тогда она начнет по нему скучать. Может, стоит даже сделать вид, что ему она больше не нужна – женщины в этом плане вообще странные. И она ни в коем случае не должна догадаться, что мы пытаемся свести их снова. Важно, чтобы она думала, будто ей самой захотелось вернуться.

– Ммшш, ну да, – задумчиво кивает он. – Разумно. А сколько времени, по-твоему…

– Думаю, неделя-другая.

Он перестает кивать и широко распахивает глаза:

– Так долго?

– Я могу попытаться ускорить дело, но велик риск, что получится строго наоборот. Вы же знаете женщин, – пожимаю плечами я. – То им нужно две недели, а то и дня достаточно. Но если она почувствует, что на нее давят, то будет сопротивляться, лишь бы показать характер.

– Да, верно, – отвечает Дядюшка Эл, поднося к губам палец, и глядит на меня долгим и пристальным взглядом. – А вот скажи, чего это ты вдруг переменил свое вчерашнее решение?

Я поднимаю бокал и закручиваю бренди, не отрывая взгляда от точки, где начинается ножка.

– Скажем так, я вдруг увидел все совершенно иными глазами.

Он сощуривается.

– За Августа и Марлену! – провозглашаю я, вознося бокал. Бренди плещется о стенки.

Он тоже медленно поднимает свой бокал.

Я вливаю в себя остатки бренди и улыбаюсь.

Он опускает бокал на стол, даже не отпив. Я поднимаю голову, не переставая улыбаться.

Пусть разглядывает меня. Пусть. Сегодня я непобедим.

Он удовлетворенно кивает и вновь берет в руки бокал.

– Что ж. Хорошо. Признаться, вчера я в тебе засомневался. Рад, что ты согласился. Ты не пожалеешь, Якоб. Так лучше для всех. Особенно для тебя, – он указывает на меня бокалом и, наклонив к себе, осушает. – Уж я позабочусь о том, кто позаботится обо мне. – Облизнув губы, он глядит на меня в упор и добавляет: – Равно как и о том, кто не позаботится.

Вечером Марлена присыпает свой синяк под глазом мукой и выходит на арену в номере с лошадками. Но Августу скрыть свои раны куда как сложнее, поэтому номер со слоном откладывается до тех пор, пока маэстро не будет выглядеть по-человечески. Горожане, неделями пялившиеся на афишу, где Рози балансирует на мяче, ужасно разочарованы: представление оканчивается, а слониха, радостно лакомившаяся их конфетами, воздушной кукурузой и орешками в зверинце, на арене так и не появляется. Некоторые даже принимаются требовать свои деньги обратно, но прежде чем успевают сообразить, что к чему, за дело берутся затычки.

Несколько дней спустя на Рози снова возникает головной убор с блестками, аккуратно зашитый розовыми нитками, и слониха, развлекая публику в зверинце, выглядит очаровательно, как и прежде. Но на манеж она так и не выходит, и после каждого представления затычкам вновь и вновь приходится утихомиривать недовольных.

Жизнь худо-бедно идет своим чередом. По утрам я работаю в зверинце, а когда появляется публика, скрываюсь в дальней его части. Дядюшка Эл считает, что помятые гнилые помидоры – не лучшее украшение для его цирка, и его можно понять. Мои раны, прежде чем зажить окончательно, принимают еще более устрашающий вид, а когда опухоль спадает, становится очевидно, что жить мне теперь со скособоченным носом.

С Августом мы, кроме как за обедом, не видимся вовсе. Дядюшка Эл пересадил было его за стол к Графу, но, когда стало ясно, что он будет сидеть, не прикасаясь к еде, дуться и глазеть на Марлену, ему было приказано обедать в вагоне-ресторане в обществе самого Дядюшки Эла. И потому трижды в день мы с Марленой остаемся один на один в этом публичнейшем из всех возможных мест.

Дядюшка Эл, надо отдать ему должное, старается выполнять взятые на себя обязательства. Но уследить за Августом трудно. Уже на следующий день после того, как его изгоняют с кухни, Марлена оборачивается и видит, что он прячется за клапаном костюмерного шатра. Час спустя он пристает к ней на площади, падает на колени и хватает ее за ноги. Когда она пытается высвободиться, он роняет ее в траву и удерживает, пытаясь надеть ей обратно кольцо и попеременно, то взывая с мольбами, то осыпая угрозами.

Уолтер несется за мной в зверинец, но когда я прибегаю на площадь, Августа уже уводит Граф. Пылая праведным гневом, я бегу к Дядюшке Элу.

Когда я рассказываю ему, что выходки Августа вернули нас в исходную точку, он от злости разбивает о стену графин.

На три дня Август исчезает будто его и не было, а Дядюшка Эл вновь принимается отвешивать рабочим подзатыльники.

Однако не только Августа мучают думы о Марлене. Я тоже лежу по ночам на своей попоне и хочу ее так сильно, что мочи нет терпеть. Я, конечно, мечтаю, чтобы она ко мне пришла, но это слишком опасно. Да и я не могу отправиться к ней, поскольку она делит купе в спальном вагоне с одной из артисток кордебалета.

За шесть дней нам удается заняться любовью всего дважды – прячась по углам и лихорадочно цепляясь друг за друга, даже не снимая одежды, поскольку некогда. Эти мимолетные свидания одновременно выматывают и возвращают к жизни, наполняют отчаянием и радостью. Помимо них, мы встречаемся лишь в кухне, где держимся подчеркнуто официально. Мы настолько тщательно маскируемся, что, даже если наших разговоров никто не слышит, мы ведем их так, как если бы у нас за столиком сидел кто-то посторонний. И все равно я не уверен, что в цирке не знают нашем романе. Мне кажется, что соединяющие нас нити просто не могут быть невидимыми.

Ночью после третьего неожиданного и безумного свидания, пока вкус ее поцелуев все еще удерживается на моих губах, меня посещает на редкость яркий сон. Поезд останавливается в лесу, почему – непонятно: стоит глухая ночь, и все спят. Снаружи доносятся крики, настойчивые и беспокойные. Покинув вагон и двигаясь на шум, я выхожу на крутой обрыв. На дне оврага Дамка борется со вцепившимся ей в лапу барсуком. Я зову ее, судорожно ища, где бы спуститься. Ухватившись за свисающую вниз ветку, пытаюсь сойти вниз, но поскальзываюсь на грязи и падаю на спину.

Между тем Дамка вырывается и карабкается наверх. Я ловлю ее и осматриваю, не поранилась ли она. К моему удивлению, она совершенно невредима. Засунув ее под мышку, я бегу обратно к поезду. Но вход в вагон загораживает восьмифутовый крокодил. Я устремляюсь к следующему вагону, но крокодил не отстает, скользя вдоль поезда и ухмыляясь тупой зубастой пастью. В ужасе я поворачиваю назад. С противоположной стороны к нам приближается еще один крокодил.

За спиной тем временем нарастает шум, хрустят листья, ломаются ветки. Я разворачиваюсь и обнаруживаю, что барсук выбрался на берег и превратился в целое полчище барсуков.

Итак, за нами – стена барсуков. Перед нами – дюжина крокодилов.

Просыпаюсь я в холодном поту.

Выхода нет, какие уж тут сомнения.

В Покипси мы попадаем под облаву, и общая беда напрочь стирает границы между высшими и низшими слоями общества: рабочие, артисты и управляющие обливаются слезами и пытаются утаить хоть самую малость, в то время как люди с длинными руками и кислыми лицами льют прямо на насыпь все наше виски, шотландское и канадское, все наше вино, все наше пиво, весь наш джин и даже самогон. А нам ничего не остается, кроме как глазеть, как оно проливается сквозь камни и пенится на земле, никак не заслужившей такого блага.

Из города нас, понятное дело, выгоняют.

В Хартфорде несколько клиентов выражают свое недовольство тем, что Рози не появляется на арене во время представления, а на афишах нашего паноптикума до сих пор красуется Милашка Люсинда, тогда как в самом паноптикуме никакой Милашки Люсинды и в помине нет. Затычки на сей раз запаздывают, и не успеваем мы и оком моргнуть, как недовольные тучей налетают на фургон с билетами, требуя свои деньги обратно. Дядюшке Элу, на которого с одного бока наседает полиция, а с другого – горожане, ничего не остается, кроме как полностью вернуть всю нашу дневную выручку.

Из города нас снова выгоняют.

На следующее утро обещана получка, и работники «Самого великолепного на земле цирка Братьев Бензини» вновь выстраиваются в очередь перед красным фургоном. Рабочие заранее в дурном настроении – они уже почувствовали, куда дует ветер. Первым к фургону подходит разнорабочий, и, когда он возвращается с пустыми руками, по очереди проносится недовольный гул. Остальные рабочие сразу расходятся, и в очереди остаются только артисты и управляющие. Несколько минут спустя проносится еще одна волна недовольного гула, на сей раз скорее удивленного. Впервые в истории цирка денег не дают даже артистам. Жалованья удостаиваются только боссы.

Уолтер вне себя от ярости.

– Да что это за дерьмо такое? – орет он, вбегая в наш вагон. Швырнув шляпу в угол, он падает на постель.

На раскладушке хнычет Верблюд. Со времен облавы он все время либо тупо глядит в стенку, либо плачет. Заговаривает он лишь тогда, когда мы его умываем или кормим, да и то разве что умоляет не отдавать его сыну. Мы с Уолтером по очереди изрекаем прописные истины о семье и всепрощении, однако у обоих возникают дурные предчувствия. Что бы с ним ни было, когда он сбежал из дома, сейчас дела его куда как хуже, ведь он неизлечимо болен, и неизвестно даже, узнают ли его домашние. А если они его до сих пор не простили, каково ему, такому беспомощному, будет в их руках?

– Успокойся, Уолтер! – говорю я со своей попоны в углу, отмахиваясь от мух, которые донимают меня с самого утра, перепархивая со струпа на струп.

– Нет уж, фиг-то я успокоюсь. Я артист! Артист! А артистам платят всегда! – кричит Уолтер, колотя себя в грудь кулаком. Стянув туфлю, он запускает ею в стену. Потаращившись, стягивает вторую и швыряет в угол. Туфля приземляется прямо на шляпу. Уолтер тяжело опускает кулак на покрывало, и Дамка удирает за ящики, где раньше прятался Верблюд.

– Еще недолго, – говорю я. – Потерпи пару дней.

– Чего это так?

– А того, что когда Верблюда заберут, – со стороны раскладушки доносится жалостный всхлип, – мы все сделаем отсюда ноги, к чертям собачьим.

– Да ну? – отвечает Уолтер. – И к каким таким чертям мы направимся? Неужто ты уже придумал?

Я встречаюсь с ним взглядом и еще секунду-другую не отвожу глаз, но потом отворачиваюсь.

– Ну да. Так я и думал. Вот почему я хочу свою получку. Иначе мы кончим как последние бродяги.

– Нет, не кончим, – неуверенно говорю я.

– Ты бы хоть чем-нибудь озаботился, Якоб. Ведь это из-за тебя мы влипли, а вовсе не из-за меня. Может, ты со своей красавицей и готов уйти бродяжничать, но не я. Может, для вас это и игрушки…

– Никакие не игрушки!

– …но в моем случае на карту поставлена жизнь. Если вы хотя бы можете запрыгивать в поезда и кататься туда-сюда, то я не могу.

Он умолкает. Я упираюсь взглядом в его короткие плотные ручки и ножки.

Он коротко и горько кивает.

– Ну да. Увы. И как я уже говорил, для работы на ферме я тоже не очень-то гожусь.

Когда я стою в очереди за едой, мозги у меня кипят. Уолтер совершенно прав: я втянул их в эту историю, мне и вытягивать. Но если бы я, черт возьми, знал, как. Ни у одного из нас нет дома, куда мы могли бы вернуться. Да какая разница, сможет Уолтер запрыгнуть в поезд или не сможет – я буду не я, если позволю Марлене провести хотя бы одну ночь в ночлежке для бродяг. Я до того озабочен, что поднимаю взгляд, лишь подойдя к столу. Марлена уже там.

– Привет, – говорю я, присаживаясь.

– Привет, – отвечает она, чуть помедлив, и мне сразу становится ясно: что-то не так.

– В чем дело? Что случилось?

– Ничего.

– У тебя все в порядке? Он к тебе не приставал?

– Нет. Все хорошо, – шепчет она, глядя в тарелку.

– Нет, не все. В чем дело? Что он еще натворил?

– Ничего, – шипит она. – Потише, пожалуйста.

Я выпрямляюсь и, проявляя все возможное самообладание, расстилаю на коленях салфетку. Взяв вилку и нож, аккуратно режу свиную отбивную.

– Марлена, умоляю, скажи, что у тебя стряслось, – тихо прошу я, стараясь придать своему лицу такое выражение, как если бы разговор шел о погоде. Постепенно окружающие вновь принимаются за свой обед.

– Похоже, задержка, – говорит она.

– Что, прости?

– Задержка.

– Какая такая задержка?

Она поднимает взгляд и густо краснеет.

– Кажется, у меня будет ребенок.

Когда за мной приходит Граф, я даже не удивляюсь. Сегодня явно не мой день.

Дядюшка Эл сидит в кресле с кислой миной. Бренди сегодня нет. Он грызет сигару и беспрестанно тычет тростью в ковер.

– Уже почти три недели минуло, Якоб.

– Знаю, – отвечаю я. Голос у меня дрожит – никак не приду в себя после Марлениной новости.

– Я в тебе разочарован. Думал, мы друг друга понимаем.

– Еще как понимаем, – беспокойно продолжаю я. – Послушайте, я делаю все, что в моих силах, но Август только мешает. Да она бы уже сто лет назад вернулась, если бы только он оставил ее ненадолго в покое.

– Я сделал все, что мог, – отвечает Дядюшка Эл, вытаскивая сигару изо рта. Осмотрев ее, он снимает с языка кусочек табака и швыряет в стену, да так, что тот прилипает.

– Ну, этого недостаточно, – гну свою линию я. – Он ее преследует. Кричит на нее. Вопит у нее под окнами. Она его боится. Хорошо, конечно, что Граф не оставляет его без внимания и оттаскивает всякий раз, когда он выходит из-под контроля, но этого недостаточно. Вот скажите, вы бы на ее месте к нему вернулись?

Дядюшка Эл смотрит на меня в упор. Я неожиданно понимаю, что ору.

– Простите, – снижаю я голос. – Я с ней поговорю. Клянусь, если вам удастся сделать так, чтобы он оставил ее в покое хотя бы на пару дней…

– Нет уж, – тихо говорит он. – Теперь я буду действовать по-своему.

– Что?

– Я сказал, что буду действовать по-своему. Ты свободен. – Он указывает пальцем на дверь. – Ступай.

Я непонимающе моргаю:

– Что значит «по-своему»?

И тут я чувствую, как Граф хватает меня железной хваткой, поднимает со стула и тащит к двери.

– О чем это вы, Эл? – кричу я из-за плеча Графа. – Я хочу знать, о чем вы! Что вы задумали?

Закрыв дверь, Граф обращается со мной несравненно бережнее. А опустив наконец на гравий, даже поправляет на мне пиджак.

– Прости, парень, – говорит он. – Я правда старался.

– Граф!

Он останавливается и мрачно поворачивается ко мне.

– Что у него на уме?

Он смотрит на меня, но молчит.

– Граф, пожалуйста. Умоляю. Что он задумал?

– Прости, Якоб, – повторяет наконец он и забирается обратно в вагон.

На часах без четверти семь, до начала представления пятнадцать минут. Публика кружит по зверинцу, наблюдая, как зверей ведут в шапито. Я стою рядом с Рози и слежу, как она принимает от зрителей угощение – конфеты, жвачку и даже лимонад. Уголком глаза я замечаю, как от толпы отделяется высокий человек и направляется ко мне. Это Алмазный Джо.

– Иди-ка ты отсюда, – говорит он, переступая через веревку.

– А в чем дело?

– Сейчас тут будет Август. Слониха вечером на манеже.

– Что? С Марленой?

– Ну да. А он не хочет тебя видеть, ой как не хочет. Он снова не в себе, знаешь ли. Так что поторопись.

Я оглядываю шатер в поисках Марлены. Она стоит возле лошадок и беседует с семейством из пяти человек. Встретившись со мной взглядом и удивившись выражению моего лица, она начинает оборачиваться каждые несколько минут.

Передав Алмазному Джо трость с серебряным набалдашником, которая теперь служит вместо крюка, я перешагиваю через веревку в обратную сторону. Завидев слева приближающийся цилиндр Августа, я забираю вправо, в сторону зебр, и останавливаюсь возле Марлены.

– А ты знаешь, что сегодня тебе выступать с Рози?

– Простите, – улыбается она топчущемуся возле нее семейству и, развернувшись, склоняется поближе ко мне. – Да. Дядюшка Эл меня вызывал. Говорит, цирк на грани краха.

– А ты сможешь? Я хочу сказать, в твоем… ну…

– Вполне. Особых усилий от меня не потребуется.

– А вдруг упадешь?

– Не упаду. Кроме того, у меня нет выбора. Дядюшка Эл сказал, что… Ой, вот и Август! Тебе лучше уйти.

– Не хочу.

– Все будет в порядке. Пока зрители тут, он ничего не сделает. А тебе лучше уйти. Пожалуйста.

Я оглядываюсь. Август подходит к нам, глядя исподлобья, словно разъяренный бык.

– Пожалуйста, – в отчаянии повторяет Марлена.

Выйдя в шапито, я пересекаю манеж и подхожу к заднему входу. Однако, помедлив, прячусь под сиденьями.

Парад-алле я смотрю в обрамлении тяжелых мужских башмаков. Некоторое время спустя я понимаю, что не один. За трибунами вместе со мной прячется старый разнорабочий, вот только смотрит он вовсе не туда, куда я, а под юбку одной из зрительниц.

– Эй! – кричу ему я. – Эй, перестаньте сейчас же!

На арене появляется что-то огромное и серое, и толпа ревет от радости. Это Рози. Я вновь поворачиваюсь к рабочему. Он стоит на цыпочках, придерживая пальцами доску, и глядит вверх, облизывая губы.

Вынести это зрелище мне не под силу. Да, я виновен в ужасных, просто ужасных грехах, за которые душа моя отправится прямиком в ад, но от самой мысли о том, что над какой-то случайной женщиной надругаются подобным образом, мне делается настолько не по себе, что, когда Марлена с Рози выходят на середину манежа, я хватаю рабочего за грудки и вытаскиваю из-под сидений.

– А ну, пусти! – орет он. – Ты чего?

Цепко держа его обеими руками, я не отвожу взгляда от манежа.

Марлена храбро балансирует на мяче, но Рози стоит совершенно неподвижно, не отрывая ног от земли. Август размахивает руками. Трясет кулаком. Открывает и закрывает рот. Рози прижала уши к голове. Я вытягиваю шею и вглядываюсь. Ну конечно, она просто сердится.

Боже мой, Рози. Не сейчас. Сейчас нельзя.

– Эй, перестань! – визжит у меня в руках этот паскуда. – Тут же не воскресная школа! Я ж никого не трогаю, это так, позабавиться! А ну, пусти!

Я перевожу взгляд на него. Он пыхтит, из нижней челюсти торчат длинные коричневые зубы. Исполнившись отвращения, я отшвыриваю его подальше.

Он быстро смотрит по сторонам, понимает, что никто ничего не заметил, с праведным негодованием поправляет лацканы и направляется в сторону заднего входа. Прежде чем выйти наружу, он окидывает меня злобным взглядом. Однако щелочки его глаз вдруг выхватывают что-то позади меня, и он в неподдельном ужасе удирает.

Развернувшись, я вижу, что прямо на меня, подняв хобот и открыв рот, мчится Рози. Я прячусь за скамейками, и она проносится мимо, трубя и разбрасывая опилки с такой силой, что за ней тянется целое облако не меньше трех футов в длину. Август несется следом, размахивая тростью.

Зрители разражаются хохотом и громом аплодисментов – видимо, полагают, что это такой номер. Дядюшка Эл в оцепенении стоит посреди манежа. Потаращившись с отвисшей челюстью на задний вход шапито, он приходит в себя и дает сигнал Лотти.

Поднявшись на ноги, я оглядываюсь в поисках Марлены. Она пропархивает мимо меня розовым облачком.

– Марлена!

Вдалеке Август уже колотит Рози. Она трубит и визжит, отступая и качая головой, но он действует подобно автомату. Поднимает свою чертову трость и без устали колошматит Рози рукояткой – снова, и снова, и снова. Когда к ним подбегает Марлена, он отворачивается от слонихи и, уронив трость на землю, устремляет горящий взгляд на Марлену, напрочь забыв о Рози.

Ох, знаю я этот взгляд.

Я бросаюсь к ним. Но, не успев пробежать и дюжины шагов, падаю ничком на землю. Голову мне тут же прижимают коленом, а руку заламывают за спину.

– А ну слезай, черт тебя дери! – ору я, пытаясь высвободиться. – Чего тебе нужно? Пусти!

– Заткнись! – доносится откуда-то сверху голос Черныша. – Никуда ты не пойдешь.

Август наклоняется и сразу выпрямляется с Марленой на плече. Она молотит его по спине кулаками, лягает и пронзительно кричит. Ей почти удается вырваться, но он закидывает ее обратно и уходит.

– Марлена! Марлена! – по-звериному реву я, возобновляя борьбу.

Когда я наконец вырываюсь из-под колена Черныша и начинаю подниматься на ноги, на затылок мне обрушивается что-то тяжелое. Мозги аж подпрыгивают, глаза выскакивают из орбит, перед взором пляшут белые и черные звездочки, и, кажется, я напрочь глохну. Постепенно, начиная с периферии, возвращается зрение. Появляются какие-то лица, у них открываются и закрываются рты, но в ушах стоит оглушительный гул. Я пытаюсь встать на колени, чтобы разобраться, что к чему, но земля с воем устремляется мне навстречу. Остановить ее невозможно, я готовлюсь к столкновению, но без толку, ибо прежде чем она в меня врезается, я проваливаюсь в черноту.