Под Москвой
а аэродроме военной авиационной школы шли обычные полеты. Сегодня всем нам предстояло летать, и мы сидели, терпеливо ожидая своей очереди. Встали рано, до рассвета. К полудню стало клонить ко сну. Нещадно палило солнце.В синеющей выси раскатисто гудели моторы.
Костлявый, длинный курсант Лева Слободин изливал душу:
— Эх, братцы! Чем больше смотрю на эту технику, что нас по небу возит, тем сильнее на ястребок тянет. Не улыбается что-то быть бомбером! У-у-у! Везу! Везу! — передразнивал он гудение скоростного бомбардировщика. Вот позавчера был на аэродроме. Прилетела парочка «яков». Походил вокруг. В кабину заглянул. Вот это машина! А вид какой! Мечта!.. Мы идем на взлет, земля стонет. А они раз, и ввинтились в небо. Проводил глазами и стою… Их уже не видно, а я все смотрю, смотрю, может, думаю, еще разок над полем пройдут. Вдруг откуда-то, словно нарочно, У-2 тарахтит. Тьфу ты! Ни вида, ни скорости! Как только небо его терпит? А ведь недавно был летательный аппарат хоть куда…
— Почему был? — удивился кто-то. — Он и сейчас не хуже других.
— У-2 — это наша летающая парта! Мы на нем впервые воздуха глотнули. А ты — тарахтит.
Ребята, засмеялись. Лева, приподнялся на локте и, добродушно улыбаясь, взмолился:
— Братцы, я ничего плохого про У-2 не хотел сказать. Говорю, на истребитель хочется пересесть. Полетать по-настоящему, чтоб скорость была и маневр… Разве У-2 на что-нибудь годится? Колхозные посевы опылять, овец в степи считать да по деревням врачей возить…
— А на границе он разве службу не несет? — спросил лежавший Игнатов.
— Несет, — согласился Слободин.
— Стало быть, и боевую задачу выполняет?
— Ну, это ты брось, — заупрямился Лева. — У нас всякая служба считается боевой задачей: хоть штаб охраняй, хоть дрова карауль.
— Правильно, Лева!:— поддержал я. — Сказано — учебная машина — так и есть! Но на ястребок без нее не попадешь!
— Глядите! Фиолетов на посадку идет!
К аэродрому планировал СБ. У самой земли самолет резко нырнул и, ударившись о грунт колесами, подпрыгнул, словно на пружинах.
— Козла дал! — закричал Слободин.
Все вскочили.
Самолет, точно ванька-встанька переваливаясь с хвоста на нос, быстро катил по посадочной полосе. Почти у границы поля он замедлил бег, неуклюже развернулся и, накренившись набок, встал, точно наскочил на невидимое препятствие. Над кабиной сейчас же показалась фигура инструктора.
— Начинается внушение! — безошибочно определил Игнатов.
Мы засмеялись.
— Сейчас скажет: «Летчика ценят по посадке!»
— Пусть говорит, — добродушно ухмыльнулся кругленький Анатолий Тябут. — Как-нибудь переживем. Осталось всего три месяца.
Инструктор опустился в кабину. Самолет развернулся и медленно порулил на стоянку.
— А по-моему, три месяца — долго! С тоски посинеешь, — неожиданно заявил Агейчик, полный высокий ростовчанин, — у меня счет короче. Каждому осталось выпить по сто компотов. Выпьем — и можно в боевой полк двигать. Только тебя, Лева, на истребитель не возьмут, — сказал он серьезно.
— Это почему же? — удивился Слободин.
— Лоб у тебя широковат малость. Стремительности в обличии не хватает!
Ребята зашумели.
— Точно!
Лева растянулся на траве.
— Ладно, я на чем угодно летать согласен. Лишь бы взяли. А вот вы куда пойдете?
— Лично я — в отпуск! — честно признался Агейчик. — Съезжу на месячишко к матери в Ростов, молочка попью, лещей половлю. Знаете, какие у нас лещи, чебаками зовут?
— Знаем! Во! — шутя ответил кто-то и ударил по руке выше локтя.
— И такие бывают, — не стал возражать Агейчик.
— Что вы его слушаете, — перебил Агейчика Лева, — врет он все. Молоко ему нужно… У него невеста в Ростове! Ему дай только отпуск сразу женится!
Командир отряда требовал, чтобы все наблюдали за полетами товарищей, анализировали их ошибки. Но сегодня, в субботнее утро, все было необычно, и мы никак не могли сосредоточиться, Видимо, потому, что мы заканчивали военную школу и впереди столько нового, волнующего. Как тут не размечтаться…
Утром 22 июня, как всегда, мы строем пришли в столовую и заняли свои места. Голубоглазая официантка Нина подала завтрак. За столом сидела наша компания. Лева Слободин, Анатолий Тябут, Эдуард Торский, Виталий Рысев, Евгений Игнатов.
Запыхавшись, в столовую вбежал старшина эскадрильи.
— Всем в казарму! Фашистская Германия напала на нашу страну! Война!
— Война?!
В столовой на минуту стало тихо.
Война! Ход мыслей застопорился. На языке навязла какая-то тарабарщина «сто компотов», «сто компотов»… Откуда-то издалека, словно из-под земли, прозвучал неузнаваемо глухой голос старшины отряда Фиолетова:
— Встать, бегом в казарму!
«Война! Война!» — в такт шагам отдавалось в ушах…
Неужели все же война?
Экзамены закончились через неделю. Без торжественных церемоний был объявлен приказ об окончании школы. Всем нам присвоили сержантские звания.
Человек тридцать выпускников, среди которых были Фиолетов, Игнатов, Слободин, Емельянов и я, назначались летчиками-инструкторами в Чебоксарскую школу пилотов.
Вот и первая военная дорога. Пока она ведет нас в тыл. У железнодорожных мостов выросли небольшие, еще не успевшие почернеть деревянные навесы, а под ними — красноармейцы. Когда мимо проносятся воинские эшелоны, бойцы подтягиваются, некоторые машут вслед. Из открытых дверей воинских теплушек в ответ несется: «Дан приказ ему на Запад…» Эшелоны торопятся на фронт.
Наконец Чебоксары — небольшой городок на берегу Волги.
На новом месте дел было много. Летали ежедневно с рассвета до темноты. Учили курсантов, доучивались сами. Напряженные полеты изматывали.
Налетаешься до «черного подворотничка», поболтаешься в воздухе часиков шесть — все больше круг да зона, — думаешь: «Ну все! Последняя посадка — и отдых», — а тут командир отряда показывает два пальца: «Сделай, друг, еще парочку полетиков!» И снова круг да зона. Взлет, первый разворот, второй, третий… расчет, посадка, и снова… до того, что самому впору «скозлить».
Но после рабочего дня казалось, что сделать можно было бы гораздо больше. Где-то в душе вертелась надоедливая мыслишка: как ты ни старайся, настоящая работа будет только на фронте, туда и надо стремиться. А оттуда приходили неутешительные вести. Наши войска, ведя кровопролитные бои, отступали. В руках врага Прибалтика, часть Белоруссии и Украины, ожесточенные бои на подступах к Ленинграду, враг рвется к Смоленску. Разбойничает фашистская авиация. На карте мы не успевали переставлять флажки, путая названия все новых и новых направлений. Война идет не на чужой, а на нашей родной земле, на той самой земле, ни пяди которой мы не собирались отдавать никому…
В вечерние сумерки с наших аэродромов поднимались тяжелые бомбардировщики для ударов по глубоким немецким тылам. Краснозвездные машины появились уже в небе над фашистской столицей, и тонные бомбы, привезенные с востока, ударив по вокзалам, взметнулись пожарами в ночной берлинской мгле…
Затаив дыхание, люди слушали сводки Совинформбюро…
Не на жизнь, а на смерть дрался народ на фронте, самоотверженно трудился в тылу. И всюду на переднем крае были коммунисты и комсомольцы. Геройски погиб экипаж бомбардировщика капитана Николая Гастелло, врезавшись в колонну немецких танков и бензозаправщиков. В ночь на 7 августа на подступах к Москве Виктор Талалихин сбил таранным ударом своей машины вражеский бомбардировщик. Тысячи коммунистов добровольно встали в ряды действующей армии.
По всему было заметно, как по зову партии поднимается на борьбу вся страна.
Наступила сырая осень. Деревья почернели. Казалось, будто непрекращающийся холодный дождь взял да и смыл их зеленый наряд. С утра на летное поле наплывали серые облака, начинал накрапывать дождь и, уже не переставая, свинцовой кисеей висел до глубокой ночи. Учебные полеты прекращались. Занятия с аэродрома переносились в классы. По десять — двенадцать часов в день изучали курсанты теорию полета, штурманское дело, материальную часть.
Неожиданно все изменилось. Пришел приказ: на базе школы создать 28-й запасной авиаполк, который должен формировать части легких ночных бомбардировщиков.
Быстро был укомплектован и улетел на фронт 702-й ночной ближнебомбардировочный полк.
Нас с Виктором Емельяновым зачислили в 710-й, который формировался около месяца.
На аэродроме, в казармах, на складах с утра и до поздней ночи суетились бойцы и командиры. Встречали пополнение, получали обмундирование. Часть самолетов для нашего полка перегнали из Горьковского аэроклуба. Это были старенькие У-2. С наступлением темноты начинались ночные полеты. Никто не имел еще опыта пилотирования ночью. И как во всяком новом деле, поначалу не все шло гладко.
Сержант Михаил Федоров во втором самостоятельном полете высоко выровнял машину, и с 4–5 метров самолет рухнул на землю. Сидевший в задней кабине Виктор Емельянов и сам Федоров попали в госпиталь. Емельянова довольно быстро поставили на ноги, и он успел с нами вылететь на фронт, а Федоров остался долечиваться.
28 ноября полк вылетел на фронт. В этот день я расстался со многими товарищами по школе. За первый день мы преодолели два отрезка пути: Чебоксары — Горький, Горький — Владимир.
На следующий день поднялись из Владимира. Термометр показывал минус три, облачность усилилась. Метеорологи предостерегали: возможно обледенение. Но командир полка капитан Куликов, бывший работник одного из аэроклубов, подумав, сухо ответил: «Мне приказано быть в Ахтырке». Мы вылетели. Вскоре командир эскадрильи старший лейтенант Беличенко, летевший ведущим, неожиданно сделал резкий отворот со снижением и пошел на посадку. Старшина Покидышев, командир 1-го звена, вышел вперед, принял на себя командование эскадрильей и повел ее дальше.
Пролетев четверть пути, я стал замечать, что с самолетом начинает твориться что-то неладное. Он отяжелел, плохо слушался. Над полями машины начинали вдруг снижаться и словно по команде переходили на бреющий, а при подлете к лесу, медленно набирали высоту.
В чем дело? Я снял крагу и потянулся рукой к стойке центроплана. Под пальцами чувствовался холодок льда. «Обледенение!»
По рассказам бывалых авиаторов я знал об обледенении и слышал, что от него погиб не один замечательный летчик. А вот теперь пришлось самому столкнуться с этим явлением.
Пока эскадрилья долетела до Кольчугина, мы потеряли два самолета.
Первый полет по маршруту — и сразу потери. Все это было очень больно.
Дальнейший путь тоже был насыщен происшествиями: теряли ориентировку, совершали вынужденные посадки. Сказывался недостаток опыта.
1 декабря 1941 года весь 710-й полк собрался в Ахтырке. Менее чем в ста километрах Москва… Столица… Враг стоял у ворот города.
Фашисты захватили Клин, Яхрому, Истру. Отборные гитлеровские танковые и моторизованные дивизии, под прикрытием авиационных соединений, стремились до наступления зимних холодов любой ценой прорваться к Москве.
Но все попытки противника разбивались о беспримерную стойкость наших войск.
Страну облетела весть о героическом подвиге двадцати восьми панфиловцев, задержавших немецкие танки на Волоколамском шоссе. Из уст в уста передавались слова политрука Клочкова: «Отступать некуда, позади Москва».
Московский комитет партии писал в листовках:
«Над Москвой нависла угроза, но за Москву будем драться упорно, ожесточенно, до последней капли крови!»
Народ поднялся на защиту родной столицы. На помощь Красной Армии пришли полки народного ополчения. Десятки тысяч москвичей трудились на строительстве укреплений.
Доходили до нас слухи, что под Москвой накапливаются свежие резервы, собираются ударные кулаки.
Ждали, что вот-вот должна круто измениться обстановка. Наша часть была одной из многих, прибывших под Москву. 710-й авиаполк, в который мы входили, влился в состав военно-воздушных сил 1-й ударной армии, только что переброшенной из глубины страны.
И вот свершилось то, о чем думали, чего так долго ждали: 6 декабря войска Западного фронта перешли в контрнаступление.
В первые дни мы помогали штабу армии поддерживать связь с наступающими частями. Летали командиры эскадрилий, их заместители и некоторые командиры звеньев. Рядовые летчики пока на задания не ходили.
Но наступающие все быстрее продвигались вперед. Потребовалось больше самолетов для связи. Наконец счастье улыбнулось и мне с Гарифуллиным. Нам приказали доставить пакет в стрелковую бригаду. Полет до цели продолжался всего минут двадцать и прошел без приключений, но. возвращение было не таким удачным.
Сдав пакет начальнику штаба бригады, мы направились перелеском к самолету. Неожиданно взрыв колыхнул землю. Снег, комья мерзлого грунта взметнулись столбом. Где-то неподалеку часто заухали зенитки. Воздух наполнился пронзительным воем, земля снова вздрогнула, тяжелый грохот поплыл над поляной. «Юнкерсы» бомбили штаб бригады.
Метрах в трехстах от землянки начальника штаба мы залегли под сосной и напряженно глядели в небо. При каждом взрыве вжимались в снег. Рядом с нами, прислонившись к сосне, стоял боец и попыхивал самокруткой.
— Перестань дымить! — сердито сказал черноглазый сержант Гарифуллин.
Боец усмехнулся, показав под рыжими усами прокуренные зубы.
— Думаешь, увидят? — ткнул он цигаркой в небо.
— Маскироваться надо, — пробурчал штурман и еще глубже втиснулся в снег.
— Перезимуем! Это не страшно, это не минометы. А вы что, впервой под бомбами?
— А тебе-то какое дело? — обозлились мы вконец.
Красноармеец хмыкнул:
— Стало быть, у вас крещение? Понятно. Надо бы вам потемну уматывать отсель. Сейчас бы дома сидели. А теперь, чего доброго, еще холку намнут.
— Не болтал бы ты, сами знаем, что делать. Видел же, мы с машиной возились!
— Это верно, — согласился боец. — С техникой завсегда так.
Зенитки «заработали» дружнее. «Юнкерсы» сделали еще два захода и, сбросив остаток бомб, потянулись к линии фронта. Над поляной, вывалившись из-за облаков, закружилась «рама» — так называли немецкий двухфюзеляжный самолет-разведчик. Наш собеседник сразу же бросил окурок.
— Слышь? — толкнул он меня в бок. — Ты мне скажи, из чего эта зараза сделана? Ну никак ее не сшибешь! Кружит и кружит. По ней лупят все, кому не лень, из пулеметов, из ружей, а ей хоть бы хны!
«Рама» жужжала над поляной, точно огромный шмель. Серые комочки разрывов окружали ее со всех сторон. Она ныряла, затем круто взмывала вверх и вдруг, рассыпав серию мелких бомб, скрылась в облаках, а потом вновь появилась. В лесу гулко затрещали взрывы. Было похоже, будто кто-то большой и сильный ломает сухие деревья. Одна из бомб разорвалась неподалеку. Красноармеец вскрикнул и схватился за ногу. Я повернулся к нему:
— Ты что?
— Ногу разбило, — застонал он.
Пришлось нам в первый раз быть санитарами. Кое-как стащили валенок. Полезли в карманы за бинтами, но их там не оказалось.
— Наверное, в самолете? — переглянулись мы со штурманом.
А до него метров четыреста. И тут еще «рама» назойливо жужжит. Пострадавший, видимо, понял нашу беспомощность и, превозмогая боль, улыбнулся.
— Нате-ка, ребятки, забинтуйте, да покрепче, — и протянул нам пакет.
Мы начали бинтовать ему ногу, но, наверно, так неумело, что он, тихонько отстранив нас рукой, сам закончил эту несложную, казалось на первый взгляд, операцию. Затем достал из своего бездонного кармана большой складной нож и отрезал часть валенка. Получилось что-то вроде бота. С нашей помощью надел его на раненую ногу и сказал:
— Ну, пойдем, что ли?
Мы помогли ему подняться. И так, поддерживая раненого с двух сторон, заковыляли в санбат, благо палатки его находились неподалеку.
У штаба бригады нас встретил майор.
— Готовьтесь к вылету, — сказал он. — Ваш полк перелетел сегодня в Клин, вот сюда, — и ткнул карандашом в маленький кружочек на карте.
Со штурманом разобрали маскировку, прогрели мотор. Самолет заскользил по снегу и, добежав до середины поляны, оторвался от земли. Под крылом замелькали занесенные снегом деревья. На душе сразу стало легко. Во-первых, в воздухе не так страшно, как на земле. Ну что такое самолет, пусть даже и боевой, на земле, во время бомбежки? Ничто. А во-вторых, как-никак, выполнено первое боевое задание: пакет из штаба армии доставлен в бригаду точно в срок.
Мы летели над дорогой, с обеих сторон заваленной обгорелыми машинами, трупами лошадей, изуродованными орудиями, повозками. Кое-где, уткнувшись пушками в сугроб, чернели танки с крестами. У перекрестка валялись трупы фашистских солдат — их не успели убрать. Дорога войны. Мрачная, страшная дорога военных будней!..
Впереди показались груды битого кирпича, развалины завода. Самолет шел точно по курсу. Минут через десять слева должно было вытянуться Ленинградское шоссе. Перевалили через лес, и действительно, внизу появилась широкая автострада с колоннами людей и машин. Войска двигались на запад. А вот и Клин.
Сделав над городом круг, быстро нашли аэродром и без труда сели на ровное поле недалеко от зенитной батареи. Возле орудий стояли артиллеристы. Гарифуллин окликнул их:
— Братцы! Куда семьсот десятый перебрался?
— Не знаем! Поищи на той стороне аэродрома, — ответил за всех стоявший впереди сержант.
Мы заскользили на другую сторону аэродрома, высматривая по пути стоянки У-2. Но их нигде не было. У самого леса красовались остроносые «миги», около которых возились техники.
— Где тут семьсот десятый авиаполк стоит? — снова спросил штурман.
Техники переглянулись.
— Семьсот десятый? Про такой не слыхали, а он где базируется?
— У вас, в Клину.
Техники захохотали:
— Эх, куда хватил! Да разве это Клин? Это же Солнечногорск.
Штурман смутился, но тотчас же овладел собой и тоже рассмеялся:
— Значит, малость не дотянули?
— Оно и видно! — добродушно смеялись чумазые техники.
— Горючего-то хватит до дому добраться? — спросил кто-то из них.
— Хватит.
— Ну, тогда попутного ветра!
Через несколько минут сели в Клину.
Подрулив к стоянке, сразу увидели знакомые лица.
Снова вместе!
На следующий день получили приказ перелететь на озеро, расположенное недалеко от деревни Теряева Слобода.
Вылетали один за другим с интервалом 10 минут. Шли на высоте 30–50 метров. Летели строго вдоль дороги Клин — Ярополец.
До места долетели благополучно. Большая часть деревни была совершенно разрушена. В уцелевших домах окна побиты, двери выломаны.
Разместились мы в одном из таких домов. Окна забили фанерой. Поставили в комнате железную печку. Она немного согревала нас и служила кухонной плитой, на которой мы разогревали консервы для завтрака и ужина. Когда печурка горела, было тепло и как-то по-домашнему уютно, хотя всего в двадцати километрах находилась линия фронта.
Однажды вечером после полетов мы собрались в своем домике у печки. В комнате было темно. Техники засветили коптилку, разогрели консервы и приготовили ужин. Виктор Емельянов потешался над сержантом Зориным. Дело в том, что у него во время полета вырвало планшет, в котором находился пакет с секретными документами. Зорин развернул самолет и бросился на поиски. Он сделал шесть посадок. К месту последней посадки прибежали деревенские ребятишки. Один, утопая в снегу, приблизился к У-2:
— Дядя летчик, это не ваш самолет потерял прозрачную сумку? Так мы ее нашли!..
— Ты им хоть спасибо сказал? — под общий хохот допрашивал Виктор.
Дверь в комнату внезапно отворилась, нас обдало холодом, пламя в печурке заметалось, огонек коптилки из снарядной гильзы потух. На пороге появился лейтенант Ноздрачев. Он остановился и начал вежливо приглашать кого-то:
— Проходите, проходите, вот сюда, ближе к печке, здесь теплее.
В комнату вошли трое, одетые в меховые комбинезоны, унты, шлемы. У каждого через плечо на узеньком ремешке висели здоровенные деревянные кобуры. Кроме того, у всех были пистолеты ТТ. Незнакомцы прошли к печке. Емельянов и Зорин сразу же предложили им свои табуреты. Ноздрачев поздоровался и объявил:
— Товарищи, это наши боевые друзья. Всех троих приказано утром доставить в штаб фронта на станцию Перхушково. Полетим втроем: Емельянов, Шмелев и я. К рассвету техникам подготовить самолеты!
Мы окружили гостей, зажгли потухшую коптилку, в комнате стало светлее. Предложили с нами поужинать, но те отказались:
— Спасибо, нам нельзя есть.
— Это почему же, мясо нельзя? — удивился Виктор.
— Да очень просто, — ответил один из них. — Мы двенадцать суток голодали, мотаясь по тылам врага… А положенное на сегодня уже съели. И сейчас хотим просто посидеть с вами в тепле. Спасибо за угощение…
Все в комнате с любопытством разглядывали пришельцев. Емельянов и Манеров подсели ближе и стали расспрашивать:
— Как вы забрались к немцам?
Один из пришедших, который назвался старшим лейтенантом Синиченко, не спеша начал рассказывать.
Группу десантников — коммунистов и комсомольцев — забросили в тыл врага. Они должны были, ведя разведку, идти навстречу нашим наступающим войскам и, соединившись с ними, рассказать, где противник строит оборону, где у него склады с боеприпасами. Особое внимание надо было уделить расположению танков и огневых точек, скоплению фашистских войск.
— Выбросили нас ночью. Приземлились около деревни. Вскоре нас собралось шестеро, в том числе девушка, радистка. Остальных не удалось разыскать. Шли днем и ночью. Наблюдали за передвижением фашистов. Вдали от линии фронта было довольно спокойно. Раз в сутки заходили в деревни. Жители встречали нас тепло, кормили, рассказывали про немцев. Взятые с собой продукты мы берегли. Но чем ближе к фронту, тем становилось труднее. Деревни были забиты фашистами. Днем продвигаться стало невозможно. Отсиживались в лесах. Ночью шли дальше. Продукты кончились. Питались лишь сухарями да снегом. Костров не разводили, чтобы не привлекать внимания. Кончились и сухари. Остался только снег. На пятые сутки, голодные, озябшие, мы рискнули зайти в деревню. Тихо подошли к крайнему дому, постучали. За дверью послышался старческий голос: «Вам кого?»
Я ответил по-немецки: «Открывай». Вошли в сени, шепотом спросили открывшего нам дверь старика: «Немцы в доме есть?» — «Трое. Спят, вчера нализались, свиньи». Вшестером быстро покончили с ними, оттащили в огород, забросали снегом. Пришедшая затем старушка подала на стол две кринки молока, творог и буханку хлеба. Как волки голодные, накинулись мы на еду, быстро опорожнили посуду, съели хлеб. Вдруг за дверью послышался шум, затем немецкая речь. Вскочили. Куда деваться? Решили выбраться через чердак. В дверь уже барабанили. Чтобы не оставлять следов, захватили с собой кувшины из-под молока, блюдо из-под творога и забрались на чердак. Внизу началась стрельба, видно, фашисты почувствовали недоброе. Через слуховое окно мы попрыгали прямо в огромные сугробы — и бегом к лесу. Немцы заметили нас, ударили из автоматов. Радистка упала. Мы унесли ее в лес. А когда стрельба прекратилась, похоронили нашу боевую подругу комсомолку Валю в лесу, в огромном сугробе.
В деревни больше не заходили. Чем ближе к линии фронта, тем сильнее было движение на дорогах. Тянулись колонны бронетранспортеров, танки, самоходные орудия. А на востоке по вечерам полыхало красное зарево и слышался беспрерывный гул. Идти становилось все труднее.
Но ценные данные о противнике, карты с расположением фашистских войск и линиями обороны хотелось побыстрее вручить нашему командованию. На одиннадцатые сутки один из наших умер. На двенадцатые сутки совсем обессилели. Решили дальше не двигаться, а ждать своих. Вскоре скончался еще один товарищ. Осталось трое.
К вечеру на поляне показались люди в маскировочных халатах. Кто они? Немцы или наши? Каждый поудобней устроился за деревом, лег, положил около себя маузер, пистолет, нож. Лежим, ждем. Они нас заметили. Долго что-то обсуждали. А затем разошлись в разные стороны и стали окружать. Кольцо сужалось. Мы выжидали.
Кто же они? Наши или чужие? Они ползли, плотно прижавшись к снегу, не поднимая головы. Один из них, очевидно, наткнулся на что-то и выругался на самом настоящем русском диалекте. Свои!
Привели нас в штаб дивизии, потом отправили в штаб армии. Под контролем врачей стали кормить. Сначала понемногу, а затем стали давать побольше. Сегодня уже третий день, как мы питаемся нормально. Вот и вся история…
Рассказчик умолк.
Некоторое время в комнате стояла тишина.
— Так вот что такое война… — глубоко вздохнув, произнес девятнадцатилетний Зорин. А мне подумалось: «Вот что значит быть коммунистом, уметь по-партийному выполнять свой долг…»
Этот вечер крепко запал в душу каждого из нас, и мы не раз вспоминали о нем.
На следующий день с рассветом три самолета вылетели из Теряевой Слободы и взяли курс на Перхушково.
После посадки направились в лес. Там размещался штаб Западного фронта. В бараке у шлагбаума находилось бюро пропусков. Войдя в помещение, Синиченко предложил посидеть на скамейке, отдохнуть и на прощание покурить.
Из двери напротив вышел высокий мужчина в коричневом меховом комбинезоне и с удивлением стал рассматривать нас.
— Синиченко? — наконец произнес он, подбежал к разведчику, обнял его, уткнулся в воротник комбинезона.
Мы слышали, как наш ночной гость повторял:
— Товарищ майор, командир… жив!
Потом слышалось одно:
— Жив, жив!..
Наконец:
— Пойдем. Через час будем докладывать командующему…
— Нет, погоди, надо проститься.
И Синиченко подошел к нам:
— Спасибо, дорогие друзья. Будете в Москве, заходите…
Тепло распрощавшись с десантниками, мы вернулись в полк.
Во второй половине декабря полк перелетел в деревню Смольниково. Летный и технический состав разместился в домах у колхозников. На краю деревни, недалеко от леса, батальон аэродромного обслуживания оборудовал хорошую посадочную площадку. В сосновом подлеске были замаскированы самолеты.
К этому времени войска 1-й ударной армии вышли на реку Ламу и с ходу стали прорывать вражескую оборону, а авиационные части получили приказ — поддерживать наступление.
Все наши самолеты переоборудовали и приспособили для бомбометания. Позади штурманской кабины прорезали отверстие и вставили металлический цилиндр, куда помещалось 5–6 мелких осколочных бомб.
В холодный зимний вечер летчики и штурманы собрались на командном пункте. Командир полка капитан Куликов объявил:
— Получена боевая задача. Нам приказано нанести бомбовый удар по узлу сопротивления в районе Чекчино, на западном берегу Ламы. Это километрах в двадцати пяти от Волоколамска. Фашисты ведут оттуда усиленный пулеметный и минометный огонь. Предстоит уничтожить фашистские огневые точки и помочь нашим войскам освободить населенный пункт.
— Вот мы и стали ночными бомбардировщиками, — задумчиво произнес Виктор Емельянов, когда командир полка закончил указания и разрешил идти.
— А почему бы и нет? Пора, пора! — услышав разочарованный возглас Виктора, как-то очень тепло сказал парторг полка Жарков. — Идет большое наступление наших войск. Нужно их поддержать всеми силами. Вот и настало время стать ночными бомбардировщиками — теми, кем мы называемся и кем хотим стать. А теперь пошли, ребята! Надо подготовиться!
Жарков поднялся, вдавил недокуренную папиросу в пепельницу из консервной банки, улыбнулся своей светлой улыбкой и направился к двери. За ним потянулись и остальные.
Когда совсем стемнело, мы направились к своим «ночным бомбардировщикам».
Вот и первый боевой вылет. Настоящий боевой вылет за линию фронта. С нетерпением мы ждали этого часа.
Механик Коновалов доложил о готовности самолета к полету. Штурман Гарифуллин проверил подвеску бомб. Все было в порядке.
Запустив мотор, вырулил на старт. Старт дали немедленно. Самолет плавно оторвался от земли.
— Забирайся выше! — передал Гарифуллин.
Стрелка высотомера медленно поползла вверх.
Еще несколько минут полета — и внизу замелькали десятки вспышек: красных, желтых, синеватых. Вот она, линия фронта. Даже ночью не знают здесь покоя.
Высота полторы тысячи метров, а внизу отчетливо виднеется каждый разрыв. На стороне немцев вспышек больше. Это наша артиллерия обрабатывает их передний край.
Самолет идет над лесом. Вот и деревня.
— Цель вижу! — доложил штурман. — Держи правее!
Деревня вытянулась с востока на запад километра на полтора. На снегу отчетливо чернели квадратики изб, а возле них — автомашины.
— Заходи вдоль деревни, — скомандовал Гарифуллин. — Еще правее! Так держать! Гитлеровцы в избах! Греются, гады!
— Сейчас зашевелятся, ответил я.
Где-то в стороне засветил прожектор.
Мотор работал на полную мощность. Вдруг спереди у самого винта темноту прорезал сноп огня. Струя светящихся точек стремительно ринулась с земли навстречу самолету. «Крупнокалиберный зенитный бьет», — мелькнуло в голове.
Трасса прошла совсем рядом. Кажется, еще какое-то мгновение — и самолет налетит на эту смертоносную струю. Я откинулся на спинку сиденья. Машину качнуло. Слева тяжело ухнул зенитный снаряд. В этот момент в ушах раздался голос Гарифуллина:
— Сбросил!
Я тут же свалил самолет на левое крыло и, отворачиваясь от зенитного огня, стал терять высоту.
— Разворотило сарай, из которого бил пулемет! Загорелись автомашины! Капут! — крикнул штурман. — Давай домой!
Огненные трассы тянутся к самолету. Совсем близко вспыхивают разрывы снарядов. Еще! Еще! Но это уже не страшно. Самолет нырнул и на бреющем прошел западнее деревни Узорово. Ночь надежно скрыла нас.
— Ну как, Коля? — взволнованно спросил Гарифуллин.:— Жив?
— Жив!
— Бомб маловато! Еще бы заход сделать!
— Ничего! Сейчас другие добавят!
Внизу знакомым пятном проплыл лес. Впереди, за лесом, линия фронта.
Мотор неожиданно перестал работать. Винт завертелся вхолостую. Затем мотор чихнул. Самолет вздрогнул и, словно подраненная птица, клюнул носом.
Чтобы не потерять скорость, не понимая еще толком, что случилось, я сразу же перевел самолет в планирование. В голове вихрем закружились мысли: «В чем дело? Что с мотором?» Рука машинально то убирала, то до отказа посылала вперед сектор газа, но мотор не отзывался. Машина упорно шла к земле. Как-то сразу острее почувствовалась обстановка: ночь, мороз, внизу — территория, занятая врагом. Под крыльями — сплошной черный лес. Неужели первый боевой вылет станет последним?
— Что случилось? — спрашивает Гарифуллин.
— Мотор отказал!
— У, дьявол! До линии фронта еще километра два.
С лихорадочной поспешностью пускаю в ход шприц. На какую-то долю секунды обороты увеличились. Самолет уже почти касается лыжами верхушек деревьев.
— Буду садиться, приготовься! — передал я штурману.
Впереди в черном овале леса мелькнула поляна. Не переставая подкачивать бензин, начал планировать к ней. До земли метра три. И вдруг самолет вздрогнул, мотор захлопал, словно захлебываясь, машина стала набирать высоту.
— Газ! Газ давай! — кричал Гарифуллин. — Жми на сектор!
Мотор взвыл, и самолет, так и не коснувшись земли, полез вверх. Линию фронта пролетели на высоте сорока — пятидесяти метров.
Все это случилось так неожиданно и быстро, что я не успел по-настоящему осознать опасность, которая нам грозила. Было непонятно, отчего перестал работать мотор. Но еще более непонятным было, почему он вдруг заработал снова.
Фронт остался позади. Самолет шел плавно как ни в чем не бывало.
Но что же в конце концов случилось?
Очевидно, эта же мысль не давала покоя и штурману. Он снова обратился ко мне:
— Что же там было?
— Убей, не знаю.
— А как теперь?
— Полный порядок!
— А ну, испытай мотор на всех режимах!
Я убрал газ, затем резко дал сектор вперед до отказа. Мотор работал нормально.
— Наверняка механик чего-нибудь не доглядел, — решил я и подумал: «Ну, доберусь до аэродрома, дам жару Коновалову».
Прошли на бреющем вдоль шоссе и благополучно приземлились.
Коновалов, как всегда, встречал нас возле посадочной полосы.
— Ты почему выпускаешь в воздух неисправную машину? Из-за тебя мы с Гарифуллиным чуть у врага не сели!
Коновалов недоумевающе спросил:
— А что случилось?
— Машина не в порядке, вот что! Мотор отказал!
— Не может быть!
Пришел инженер. Осмотрел мотор. Никаких неисправностей. Стали проверять горючее, оказалось — в бензине вода.
— А я думал все это по твоему недосмотру! — примирительно сказал я механику. Ты не обижайся!
— Обойдется! — согласился Коновалов. — Только в другой раз, не разобравшись, не кричи. Мы, горьковские, за свою работу ручаемся…
— А вот с костромскими или владимирскими или еще каковскими бензозаправщиками из батальона придется все-таки разобраться, — заметил инженер.
Техники тут же слили из баков все горючее, снова заправили и подвесили бомбы.
В эту ночь мы сделали еще три боевых вылета.
После завтрака лейтенанты Ноздрачев, Мишин, Виктор Емельянов и я, придя домой, увидели присевшего на корточки в углу и разбиравшего в чемодане свои вещи младшего воентехника. Заметив нас, он вскочил и, приняв положение «смирно», четко произнес:
— Здравствуйте!
Лейтенант Ноздрачев, насупившись, спросил:
— Кто такой?
Новичок смущенно, но так же четко ответил:
— Младший воентехник Образцов. Прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.
— Кто, кто? — переспросил Ноздрачев.
— Техник с СБ, наш полк расформировали, и я получил назначение к вам. — Помолчав, Образцов добавил: Хочу летать, штурманом быть!
— Летать хочешь? Ну, что же, это хорошо.
Н. Н. Образцов (снимок 1960 г.)
Вечером меня вызвал командир полка и сказал:
— Товарищ сержант, младший воентехник Образцов будет вашим штурманом. В подготовке поможет штурман эскадрильи.
— Есть, — ответил я, постоял немного и, видя, что на этом разговор закончился, вышел.
Вскоре нужно было вылетать на задание.
Штурман эскадрильи старший лейтенант Василий Скляренко помог нам с Образцовым подготовиться к полету. Поскольку у нового штурмана не было опыта ведения ориентировки, Скляренко предложил выучить весь маршрут наизусть. Это нужно было еще и потому, что ночью карта в неосвещенной кабине самолета не видна.
За ночь мы сделали четыре боевых вылета и быстро нашли с Николаем Образцовым общий язык.
Как-то ночью после первого полета меня вызвали на командный пункт полка. В землянке рядом с командиром сидели комиссар полка Коротков, парторг полка Жарков и незнакомый майор.
— С прифронтовой полосой немцев знакомы? — начал Куликов разговор.
— Знаком.
— Сколько совершили боевых вылетов ночью?
— Тридцать пять.
— Значит, опыт есть! Тогда вот вам задание: будете в тылу у немцев разбрасывать листовки. За штурмана с вами полетит политрук Жарков. А листовки получите у товарища майора, представителя политического управления фронта, — и он указал на незнакомца.
Я замялся.
«Почему лететь с Жарковым?» — недоумевал я. Политрук, наверно, никогда не изучал штурманское дело и, стало быть, какой же из него штурман? Только недавно Образцова сделали штурманом, а тут еще политрука навязывают. Да и задание новое: разбрасывать листовки. Это вроде наш У-2 становится агитатором.
— Может, разрешите лучше с Образцовым лететь? — не удержался я от вопроса.
Куликов и комиссар полка переглянулись.
Выслушав мою просьбу, Коротков нахмурился:
— Полетите с тем, с кем приказали. Задание это ответственное, и доверить его можно не каждому. Летите с Жарковым. И знайте, Жарков не подведет. Он до нашего полка в противотанковой артиллерии служил, не хуже вашего знает, почем фунт лиха, — сказал комиссар. А я подумал: «Да ведь в боевой самолет сажают не потому, кто сколько лиха хватил…» Но все же ответил:
— Да я что? Я ничего. И политрука Жаркова даже очень уважаю… Разрешите выполнять задание?
Коротков улыбнулся:
— Ну вот это другое дело. Идите!
— Да смотрите, чтобы порядок был! За выполнение задания и за Жаркова вы отвечаете, с вас спрошу! — предупредил Куликов.
Из землянки вышли втроем. Майор показал на «газик», доверху набитый листовками, и сказал:
— Тут работы на неделю, не меньше.
— А по мне хоть на месяц. Могу вообще в штатные пропагандисты записаться.
— Вы комсомолец?
— Конечно.
— Так вот, в листовках, которые вы будете разбрасывать, сообщения об успехах нашей армии под Москвой, Тихвином, Ростовом, о славных боевых делах партизан. Советские люди по ту сторону фронта хотят и должны знать правду.
Затем майор рассказал, что есть и другие листовки, на немецком языке. В них тоже сообщается о победах Красной Армии.
— Очень ответственное задание, закончил пояснение майор. — Если хотите знать, это боевое комсомольское поручение.
Теперь я окончательно примирился с мыслью, что вместо штурмана полетит парторг полка Жарков. Политрук словно прочитал мои мысли и улыбнулся.
Политрук Жарков был душой нашего коллектива. Чуткий, отзывчивый, он всегда стремился в самую гущу людей. Каждого умел ободрить, воодушевить. Хотя у него и не было штурманской подготовки, он рвался в воздух, в бой. И вот его желание удовлетворили! Он летит выполнять боевое задание!
«Газик» подвели к самолету, листовки сгрузили на брезент. Жаркова усадили в штурманскую кабину и со всех сторон обложили пачками листовок.
Я помог ему устроиться поудобней и, рассовав дополнительно еще несколько пачек, предложил:
— Товарищ политрук, давайте возьмем парочку бомб. Над линией фронта полетим — сбросим. Глядишь, какому-нибудь фашисту шишку набьем!
— А куда ты их возьмешь? — поинтересовался Жарков.
— Да в бомболюк, он же пустой.
— Не может быть?! — обрадовался Жарков. — Вот красота! А я-то голову ломаю, не знаю, куда еще листовки сунуть. Ну-ка, грузи туда вот те розовые пачки!:— приказал он Коновалову.
— Я вам про бомбы говорю, — упрекнул я Жаркова, — бомбы надо бы взять…
Жарков согласился:
— Правильно, правильно. Парочку надо, чтобы сначала объявить фашистам тревогу, а потом провести с ними «политинформацию».
Взяли две осколочные бомбы. Больше Жарков не разрешил. Приказал и в бомболюк добавить листовок.
— Успокойся, стратег! Простых вещей не понимаешь. Ну что ты своей бомбой сделаешь? Убьешь немца, двух… и все? А листовки целый полк прочтет. Узнают, как им Гитлер головы дурит. Может, кто-нибудь задумается над своей бараньей участью и повернет с фронта.
Я промолчал, ко подумал, пока эти бараны вздумают повернуть с фронта, неплохо «просветить» бомбами им головы. А потом спросил:
— Можно взлетать?
— Поехали! — задорно воскликнул политрук.
Загруженный до предела самолет поднялся тяжело. Прямо с аэродрома взяли курс на Зубцов. Над деревнями Медведки, Синицыно, Ульяново, Лешихино (все пункты в 50–60 км восточнее Ржева) и соединяющими их дорогами надо было разбросать листовки.
Неожиданно изменилась погода. Небо заволокло тучами, чуть потеплело, с запада дохнуло сыростью.
Я старался как можно точнее придерживаться курса и летел низко над землей. От деревни к деревне, от перелеска к перелеску вел самолет по заранее выученному маршруту. Дорога к переднему краю была известна.
Перед линией фронта набрали высоту и перевалили через нее под самыми облаками. Внизу мелькали вспышки разрывов, искрились трассы снарядов и пуль, где-то за лесом полыхало багровое зарево.
Показалось Лещихино.
— Под нами Лещихино! Бросайте!
Жарков высунул связанную пачку за борт, сильно встряхнул ее, шпагат разорвался — и листовки шлейфом потянулись за самолетом, пропадая в темноте. С этого момента политрук работал не переставая. Листовки сбрасывали над деревнями, над шоссейными и проселочными дорогами — везде, где только могли быть люди. За полчаса мы облетели весь заданный район. Наконец кабина Жаркова опустела. Самолет лег на обратный курс.
— На переднем крае старайся пролететь вдоль траншей, — напомнил мне Жарков.
К фронту подошли с юго-запада. Над позициями немцев самолет круто изменил курс, я убрал газ и перешел на планирование. Сразу стало непривычно тихо, только снизу непрерывно доносились трескотня пулеметных очередей и орудийные раскаты. На высоте ста пятидесяти метров Жарков открыл бомболюк. На земле одновременно появились две тусклые вспышки. Листовки облаком закрутились в воздухе. Задание выполнено!
В ту же ночь мы с Жарковым совершили второй вылет. Линию фронта перевалили благополучно, но в районе Ульяново немцы встретили самолет сильным зенитным огнем. Только подлетели к деревне, сразу с двух сторон к небу протянулись огненные дорожки пуль и снарядов. Вспыхнул луч прожектора и, наскоро перечеркнув темноту, заметался в стороне, прощупывая завитки облаков. Я убрал газ и свалил машину на крыло. Самолет начал скользить к земле. Прожектор и зенитный огонь остались в стороне. И опять сотни листовок полетели на заснеженную землю. Читайте, знайте правду!
Так мы летали две ночи. Коротков встречал нас каждый раз при возвращении, жал руки, подбадривал: «Молодцы пропагандисты!» — и помогал готовиться к следующему вылету.
На третью ночь наш самолет побывал за линией фронта трижды. До рассвета оставалось еще часа два. Решили сделать последний, четвертый, вылет. Заправились, набили листовками штурманскую кабину — и в воздух! Взошла луна, облака сразу посветлели.
— Товарищ политрук! Как бы нам на «мессера» не напороться! Поглядывать надо!
— Уйдем! — успокоил меня Жарков и добавил: — У нас скорость сумасшедшая!
Шутка понравилась, но предчувствия мои оправдались.
Как только перелетели передовую, Жарков сказал:
— Смотри! Справа под нами летит какой-то чудак!
Я взглянул за борт. Вначале ничего не заметил, но вскоре увидел полоску знакомых лилово-красных огоньков из выхлопных патрубков. Это был самолет. Но чей? Самолет внизу разворачивался. Появилась вторая полоска, и сразу же в голове мелькнуло: «Рама».
Надо немедленно уходить.
Впереди под нами поле. Справа расплывчатым пятном темнел лес. Не теряя ни секунды, резко повернул машину вправо и с крутым скольжением повел ее на темный фон леса.
— Товарищ политрук! Не выпускайте «раму» из виду! крикнул я парторгу. — Наблюдайте за ней все время!
— Смотрю в оба! Делай свое дело! — спокойно передал Жарков.
От «рамы» потянулись к нам две светящиеся нити трассирующих пуль. Одна прошла в стороне, другая над моей кабиной.
— Целится по нашим выхлопным патрубкам! — крикнул Жарков. — Убери газ!
Убрал. Увеличив угол планирования, резко изменил курс и после небольшого разворота направил свой У-2 прямо под «раму». Маневр удался. Очередная серия пуль скользнула мимо, и тотчас же следом за ней над нами с воем пронесся светлобрюхий самолет. Он пролетел так близко, что, несмотря на темноту, можно было отчетливо разглядеть большие черные кресты, распластанные на крыльях.
— Молодец! Молодец! — загудел Жарков по переговорному устройству. — Жми к лесу!
От первой атаки удалось увернуться.
Я вывел самолет из пикирования и, непрерывно следя за удаляющейся «рамой», повернул к лесу. Спасение было только там, на темном фоне деревьев. «Рама» тем временем сделала крутой разворот.
— На вторую атаку заходит! — предупредил Жарков. — Приготовься…
— Не успеем! — отрывисто ответил я. — Выбрасывайте груз, товарищ политрук!
— Листовки? — удивился Жарков. — Ты что?
— Они ручку зажали! — обозлился я. Сшибут за милую душу!
Жарков старался успокоить:
— Без паники!
«Рама» начала вторую атаку.
Убрал газ и резко перевел машину в планирование с разворотом. Это дало нам возможность на несколько секунд уйти из-под огня. Вот и опушка! Земля стремительно неслась навстречу. «Рама» тоже нырнула и открыла огонь. Две огненные струи, одна за другой, прошли над правой верхней плоскостью. Защелкали разрывные пули. В переговорном устройстве, словно колокол, загудел громкий бас Жаркова:
— Коля, спокойней!
Еще одна струя. Пули хлестнули по фюзеляжу. Голос Жаркова оборвался. Но «рама» уже совсем рядом. Снова убрал газ, свалил машину на крыло. Сразу стало необычно тихо. В лицо дохнул боковой ветер. Секунду, вторую самолет скользит в стороне от огненных дорожек. Потом крутой поворот, под «раму», и, почти касаясь верхушек деревьев, на полном газу идем на запад. Я был уверен, что после разворота фашист непременно будет искать недобитый У-2 где-нибудь на пути к линии фронта. И не ошибся. «Рама» действительно пошла к линии фронта, на восток.
— Товарищ политрук, кажется оторвались!
Жарков молчал.
— Товарищ политрук! Вы меня слышите?
— Слышу, — глухо ответил Жарков.
— Куда прикажете лететь?
— Продолжай выполнять задание, — чуть слышно ответил он.
Машина вела себя послушно. Мотор работал исправно, можно было восстанавливать ориентировку.
Сделав над лесом круг, снова стали набирать высоту.
К деревне Салино подлетели со стороны лесных оврагов, на высоте восьмидесяти метров.
— Как вы себя чувствуете, товарищ политрук? — не удержался я от вопроса. — Не укачало вас с непривычки?
— Укачало, — невнятно промолвил Жарков.
Ну, это ничего! Пройдет. Мы уже над заданным районом, можно бросать листовки.
Жарков начал разбрасывать пачки. Работал он молча, медленно, над некоторыми деревнями заставлял меня пролетать по два — три раза. Наконец разбросав все, он скомандовал:
— Давай домой!
Возвращались молча. Сели на рассвете. Я отрулил на стоянку и выключил мотор. Откуда-то, словно из-под снега, перед кабиной появился Коновалов. Мельком взглянув на машину, он всплеснул руками:
— Истрепали-то вас как, — запричитал он, чисто собаку в драке. Какие будут замечания?
— Никаких. Машину подготовил отлично, — от души похвалил я механика. — Ну и дали нам сегодня жизни, чуть душу не вышибли.
Коновалов понимающе закивал головой.
Я повернулся к Жаркову. Откинувшись на спинку, он полулежал в кабине. Руки у него были в крови, глаза закрыты.
— Товарищ политрук! Что с вами?
Жарков повернул голову и простонал:
— Ноги перебиты. Санитаров позовите.
Я опешил: «Укачало! Повтори заход! Еще раз повтори!» — вспомнились скупые команды Жаркова и, обругав себя за недогадливость, закричал что есть силы:
— Товарищи! Носилки сюда! Парторга ранило!
На машине его увезли в санчасть батальона, оттуда — в госпиталь. Закончив лечение, парторг через два месяца вернулся в нашу боевую семью.
Зимние ночи длинные. Темнеет рано, а рассветает поздно. А тут еще морозы такие, что во время полета до костей пробирает. Особенно тяжело приходилось штурманам. В задней кабине ветер гулял, как хотел. А чтобы наблюдать за целью, следить за местностью, им часто приходилось высовываться за козырек. Некоторые обмораживались, несмотря на меховые маски.
Как-то раз при полете на Спасс-Номазкино наш маршрут пролегал через большой населенный пункт Ярополец. И мне вспомнилось (в полете всегда что-нибудь вспоминается), как наш школьный учитель Евстафий Степанович, рассказывая об Александре Сергеевиче Пушкине, упоминал, что в августе 1833 года поэт приезжал в Ярополец, в имение Гончаровых, где навестил мать своей жены — Наталью Ивановну. В память о посещении Пушкиным тех мест одна из аллей Ярополецкого парка была названа Пушкинской. В доме, где он останавливался, была и «пушкинская комната».
Гитлеровцы, оккупировав этот район в 1941 году, надругались над памятью великого поэта. Они разграбили дом, уничтожили большую часть сада, а в «пушкинской комнате» устроили конюшню.
Теперь нам, советским людям, рядовым бойцам выпала честь встать на защиту славного прошлого и великого настоящего русского народа. И что из того, что нам дали маленький, почти не вооруженный самолет! Умей правильно драться тем оружием, которое вручено тебе. Самое главное — уметь бить! Не все ли равно, с какого самолета упадет бомба? Важно, чтобы попала во врага!
Назад: Предисловие
Дальше: Конец «Черных стрел»
