КНИГА IV

Очнулся он в белой красивой комнате. На миг (на час? на неделю?) ему показалось, что это его комната в Южном Брекбиллсе. Но окно было открыто, и тяжелые зеленые шторы колыхались от теплого ветерка — значит, это не Антарктида.

Он смотрел в потолок, отдавшись ленивому, наркотическому течению мыслей. Ему было нисколько не интересно, где он и как он здесь очутился. Он довольствовался ощущениями: солнечным светом, запахом чистых простынь, клочком синего неба в окне, древесными узорами шоколадных балок на белой плоскости потолка. Он был жив.

И эти красивые, прямо от «Поттери Барн», шторы цвета травы. Сотканы явно вручную, но не земными прикладниками, только имитирующими подлинную ручную работу. Квентина целиком занимала мысль, что это настоящие домотканые занавески; их изготовители попросту не знают, что можно ткать по-другому, потому-то их работа и полна такого глубокого смысла. Это делало Квентина счастливым. Как будто он всю свою жизнь ждал именно этого пробуждения в комнате с домоткаными зелеными, как трава, занавесками.

Время от времени из коридора слышался перестук лошадиных копыт. Загадка разрешилась сама собой, когда в комнату вошла полуженщина-полулошадь. Квентина это, как ни удивительно, нисколько не удивило. Просто верхнюю часть крепкой загорелой женщины с короткой каштановой стрижкой приделали к шасси вороной кобылы.

— Ну что, пришел в себя? — спросила она.

Квентин откашлялся, но так и не смог ничего вымолвить пересохшим горлом — просто кивнул.

— Скоро будешь совсем здоров, — сказала кентавресса деловым тоном старшего ординатора, которому некогда дивиться чудесам медицины, и опять зашагала к двери, клик-клак. — Ты проспал шесть месяцев и два дня, — сказала она перед тем, как выйти.

Когда перестук копыт затих вдалеке, Квентин безуспешно попытался вернуть прежнее блаженное чувство.

От шести месяцев выздоровления осталось смутное ощущение синих глубин и сложных путаных снов, но он ясно помнил все, что случилось в Гробнице Эмбера. Тот день (или ночь) не поддался ни полугодовому забвению, ни даже милосердному посттравматическому туману. Квентин помнил все как есть, четко и с разных ракурсов, вплоть до того момента, как лишился сознания.

Воспоминание вгрызлось в него, как челюсти Мартина. Он плакал, давился слезами, содрогался всем своим слабым телом. Он в жизни не слышал, чтобы человек издавал такие жуткие звуки. Колючая соломенная подушка, в которую он зарывался, промокла от слез и соплей. Элис умерла для него, умерла для всех. Она уже не вернется.

Он не мог осмыслить случившегося, мог только прокручивать снова и снова, как будто надеялся изменить что-то или немного облегчить горе — но при каждом прокручивании ему хотелось умереть самому. Боль, пронизывавшая его не до конца исцеленное тело до самых костей, казалась ему недостаточно сильной. Как можно жить в мире, допустившем все это? Он не желал больше иметь ничего общего с этой дерьмовой, жульнической, мошеннической реальностью. Временами он засыпал и просыпался опять, пытаясь предупредить кого-то о чем-то, но опаздывал каждый раз.

Горю сопутствовал гнев. О чем они только думали, пацаны и девчонки, ввязываясь в гражданскую войну чуждого мира? Элис погибла (и Чур тоже, а может, и Пенни), но хуже всего то, что он мог их спасти и не спас. Это он сказал, что пора отправляться в Филлори. Он протрубил в рог, вызывающий Врага. Элис пошла с ними, чтобы оберегать его, а он ее не сберег.

Кентавры, существа иного биологического вида, смотрели на его пароксизмы равнодушно, как рыбы.

Насколько он понял, это место было чем-то вроде монастыря. Не святыней, с легким снисходительным ржанием объясняли ему кентавры, — просто общиной, воплощающей в жизнь или, скажем, реализующей невообразимо сложные, кристально чистые ценности кентаврийского общества, которые порочный человеческий мозг Квентина не может постичь. В кентаврах отчетливо просматривалось нечто германское.

Они без особого стеснения дали понять, что людей считают низшими существами. Люди в этом не виноваты — они просто калеки, имевшие несчастье родиться отдельно от своих лошадиных половинок. Жалость, с которой кентавры взирали на Квентина, хорошо уравновешивалась полным отсутствием интереса, хотя они, похоже, все время опасались, как бы он не загнулся.

Никто из них не помнил, как Квентин здесь оказался, — вникать в истории случайных пациентов человечьего рода было у них не в обычае. Лечащий врач Квентина, крайне серьезная особа по имени Астра Алфея Аканта, под большим нажимом припомнила, что какие-то человеческие особи, необычайно грязные и оборванные, притащили к ним Квентина на самодельных носилках. Без сознания, в глубоком шоке, с переломами ребер и практически оторванной верхней конечностью. Кентавры, не терпящие подобного беспорядка и признательные людям за избавление Филлори от Мартина Четуина, незамедлительно взялись за его лечение.

Люди пробыли здесь поблизости еще пару месяцев, пока кентавры оплетали покалеченное тело Квентина своей лесной магией — но потом, не веря, что он когда-либо выйдет из комы, все же ушли.

Он имел полное право злиться, что его бросили в Филлори, отрезав все пути возвращения в родной мир, но вместо злости испытывал трусливое облегчение. Теперь ему не придется смотреть им в глаза, не придется сгорать от стыда. Жаль, конечно, что он не умер, но Филлори обеспечит ему полную изоляцию, почти эквивалентную смерти. Все к лучшему. Его душевные раны не исцелит никакая магия.

Квентин был еще слаб и много времени проводил в постели, давая отдых атрофированным мышцам. Он чувствовал себя пустой оболочкой, грубо содранной с тела кожей. При некотором усилии он мог оживить в памяти старые ощущения — не те, что имели отношение к Филлори или Брекбиллсу, а по-настоящему старые, безопасные. Запах масляных красок, которыми пользовалась мать; мутно-зеленый канал Гоэнус; сморщенные губы Джулии, играющей на гобое; ураган, который он видел лет в восемь, отдыхая с родителями в штате Мэн: они подкинули в воздух свои свитера и смотрели, помирая со смеху, как те уплывают за соседский забор. За окном у него цвела вишня, и он часами смотрел на ее ветки, каждая из которых колыхалась по-своему.

Иногда, набравшись смелости, он вспоминал, как был гусем и летел на юг, почти соприкасаясь крыльями с Элис. Летел, поддерживаемый упругими массами воздуха, и смотрел себе вниз на загогулины рек. Будь это теперь, он твердо запомнил бы, что надо посмотреть плато Наска в Перу. Попросить бы профессора Ван дер Веге снова превратить его в гуся. Так он и жил бы всегда, так бы и умер, забыв, что когда-то был человеком. Еще ему вспоминался день, проведенный с Элис на крыше Коттеджа. Они хотели подшутить над другими физиками, но те так и не пришли, поэтому они просто валялись на теплой черепице, смотрели в небо и говорили о пустяках.

Так прошло несколько дней. Выздоравливающее тело требовало движения, мозг — новых впечатлений: старых ему ненадолго хватило.

Крепнущее здоровье не оставляло Квентину выбора. Скоро он выволок свой ходячий скелет наружу и начал исследовать территорию. Отрезанный от прошлого и вообще от всего, что знал, он чувствовал себя нематериальным, как призрак. Монастырь — кентавры называли его Убежищем — изобиловал каменными аркадами, высоченными деревьями и широкими ухоженными дорожками. Квентину теперь постоянно хотелось есть, а кентавры, строгие вегетарианцы, были настоящими волшебниками по части салатов. На стол ставились огромные деревянные миски со шпинатом, латуком, рукколой, зелеными одуванчиками — все это изобилие заправлялось маслом и специями. Были у кентавров и ванны, шесть каменных прямоугольных прудов с разной температурой воды. Квентину они напоминали римские бани в доме родителей Элис. Он и плавал в них, и нырял. Когда свет наверху начинал меркнуть, мозжечок — подавать жалобы, а уши — болеть, он еле-еле доставал руками до дна.

Собственная память представлялась ему таким же глубоким прудом, затянутым тонюсенькой корочкой льда. Провалишься — попадешь в темные, лишенные кислорода воды, где обитают хищные воспоминания. Отловить бы их и упрятать куда подальше, но как? Лед проламывался в самые неожиданные моменты: когда Квентин ловил на себе взгляд говорящего бурундучка, когда кентавресса-сиделка вдруг проявляла заботу к нему, когда он случайно видел свое отражение в зеркале. Чудовища всплывали из глубин, к глазам подступали слезы, и Квентин спасался бегством.

Его скорбь по Элис приобретала все новые измерения. Ему казалось, что только в те несколько последних часов он по-настоящему увидел ее и по-настоящему полюбил. Теперь она перестала существовать, как стеклянная фигурка, сотворенная ею в день их знакомства, и остаток жизни лежал перед ним, как нудный постскриптум.

Боль в груди и плече, которую Квентин еще чувствовал в первые недели после своего воскрешения, начала проходить. Шок, испытанный им на первых порах от произведенной кентаврами трансплантации, сменился почтительным изумлением. Две трети ключицы, почти все правое плечо и бицепс состояли теперь из полированного темного дерева — то ли яблони, то ли вишни. Он ничего не чувствовал, стуча по нему костяшками пальцев, но гнулось оно превосходно и без всяких швов смыкалось с настоящими мышцами. Квентину это нравилось. Правое колено тоже сделалось деревянным, хотя он не помнил, как его повредил — может быть, это случилось, когда он уже свалился без памяти.

И это было еще не все. Волосы и даже брови у него побелели, как у персонажа Эдгара По из новеллы «Низвержение в Мальстрем». Он точно носил парик от Энди Уорхола.

Он делал все, лишь бы не сидеть на месте. Упражнялся в стрельбе из лука на просторном заросшем стрельбище. Старался поймать одного молодого кентавра, который в порядке физиотерапии учил его ездить верхом и фехтовать на саблях. Иногда Квентин воображал, что сражается с Мартином Четуином, иногда дрался просто так, но противника так ни разу и не задел. Несколько говорящих зверей, барсук и здоровенные зайцы, обнаружив его в Убежище и убедившись по виду и запаху, что он человек, да еще и с Земли, вбили себе в голову, будто он и есть новый верховный король. После сердитых заверений Квентина, что он не король и никем таким быть не желает, они нарекли его Отрекшимся Королем. Под его окном они оставляли капусту, орехи и сплетенные собственными лапами трогательные короны из украшенных кварцем прутьев. Квентин ломал эти изделия на мелкие части.

На обширных лугах Убежища пасся порой небольшой лошадиный табун. Квентин сначала думал, что это обыкновенные домашние лошади, но все обстояло несколько посложнее. Кентавры обоего пола то и дело совокуплялись с ними, публично и громогласно.

Его пожитки, которые он нашел в углу и сложил в комод, заняли ровно половину ящика, одного из пяти. В комнате имелся еще шаткий письменный стол флоридского стиля, выкрашенный в белый и бледно-зеленый цвета. Как-то Квентин стал рыться в нем, надеясь обнаружить следы прежних жильцов. Он надумал прибегнуть к элементарной письменной магии и попытаться узнать, что сталось с прочими магами. Вряд ли, конечно, техника ясновидения сработает между двумя мирами, но нельзя знать, пока не попробуешь. В столе, кроме россыпи пуговиц, старых каштанов и трупиков экзотических насекомых, нашлись два конверта и ветка с множеством листьев.

Конверты были сделаны из толстой бумаги кентаврийского производства. На одном каллиграфическим почерком Элиота было надписано его имя. У Квентина помутилось в глазах — пришлось срочно сесть.

Внутри, обернутая вокруг сплющенной пересохшей сигареты марки «Мерит ультра лайт», лежала записка.

В другом конверте обреталась общая тетрадь с потрепанными углами. Квентин не видел ее шесть лет, но узнал сразу.

С полной ясностью сознания он сел на кровать и открыл рукопись под названием «Волшебники».

Текст, порой неразборчивый или размытый водой, занимал, к сожалению, всего пятьдесят страниц. Кристофер Пловер, как известно, писал для детей, то есть просто, доступно и задушевно; эта проза была куда жестче, изобиловала юмором и сочинялась, видимо, второпях, судя по орфографическим ошибкам и множеству пропущенных слов. Объяснялась эта метаморфоза просто: автор в первом же абзаце объявлял, что это первая из книг «Филлори», написанная подлинным очевидцем — Джейн Четуин.

История начиналась с того самого места в конце «Блуждающей дюны», когда Джейн и Хелен («моя славная, но чересчур правильная сестричка») поссорились из-за спрятанных Хелен волшебных пуговиц. Джейн, не сумев отыскать их, поневоле ждет, но приглашений из Филлори больше не поступает. Все выглядит так, будто Четуины в дальнейшем обречены жить, как самые обычные дети. Это в общем-то справедливо, думает Джейн, ведь почти никто из детей Земли в Филлори вообще не бывал — справедливо, однако нечестно. Все ее братья и сестры посетили Филлори по меньшей мере дважды, а она только раз.

Кроме того, как быть с пропавшим Мартином? Их родители давно потеряли надежду его найти, но дети — другое дело. По ночам они собираются в чьей-нибудь спальне и шепчутся, строя догадки, что Мартин делает в Филлори и когда он вернется домой (они знают, что рано или поздно это случится).

Так проходит несколько лет. Джейн уже тринадцать — столько же было и Мартину, когда он пропал, — и она наконец получает вызов. Пришелец с той стороны, ежик по имени Плюшка, приводит ее к сухому колодцу, куда Хелен выбросила пуговицы в коробке из-под сигар. Не взяв никого с собой, она возвращается в Филлори через Город — первая из Четуинов, совершившая это путешествие в одиночку.

В Филлори без передышки дует сильнейший ветер. Когда это началось, все веселились, пускали воздушных змеев, а при дворе вошли в моду просторные, развевающиеся одежды. Но веселья ненадолго хватило: ветер не дает птицам летать, лохматит волосы, срывает листья с ветвей — деревья жалуются. Даже войдя в дом и плотно затворив дверь, вы слышите, как он воет, и чувствуете, как он вам дует в лицо. Часовой механизм, управляющий замком Белый Шпиль, крутится как ненормальный — приходится отсоединить его от ветряных мельниц, и он останавливается впервые на чьей-либо памяти.

Группа орлов, грифонов и пегасов улетает вдаль вместе с ветром, надеясь попасть в мир еще более волшебный, чем Филлори. Неделю спустя они возвращаются совсем с другой стороны голодные, взлохмаченные и обветренные. О том, что видели, они никому не рассказывают.

Джейн, опоясавшись шпагой и туго завязав волосы, уходит одна в Темный лес. Ветер гнет ее, но она упрямо продвигается навстречу ему, чтобы обнаружить его источник. На поляне она встречает одинокого Эмбера, раненого и удрученного. Он рассказывает ей о преображении Мартина, о борьбе с ним, о гибели Амбера. Вдвоем они держат военный совет.

Эмбер громовым блеяньем вызывает Лошадку. На ее широкой бархатной спине они отправляются к гномам. Гномы — народ ненадежный, с ними лучше не связываться, но и они согласны, что Мартин опасен. А ветер сдувает земляную кровлю с их потаенных жилищ. Они вручают Джейн серебряные карманные часы собственного изготовления, настоящий шедевр, битком набитый пружинками, кулачками и шестеренками. С ними, объясняют гномы, Джейн сможет управлять течением самого времени: прокручивать его взад и вперед, ускорять, замедлять.

Джейн и Эмбер, оставшись одни, пребывают в сомнениях. Кто знает, что задумали эти гномы. Если они способны построить машину времени, почему не захватят власть во всем королевстве? Хотя для них это слишком беспокойная должность, думает Джейн.

Квентин перевернул страницу. Дальше не было ничего, кроме подписи автора.

— Ничего себе, — проговорил он вслух.

— Правдивые истории не всегда занимательны, правда? Большинство нитей я, по-моему, все-таки увязала, а конец ты сможешь дописать сам, если очень захочешь.

Квентин чуть не выпрыгнул из оставшейся шкуры. На столе, поджав длинные ноги, сидела красивая, бледная, темноволосая женщина.

— Начало я, по крайней мере, постаралась сделать хорошим.

Одета она была по-местному, в легкий коричневый плащ поверх серого дорожного платья с довольно высокими разрезами по бокам, но Квентин узнал ее сразу. Парамедичка, которая навещала его в лазарете колледжа, на деле же некто совсем другой.

— Джейн Четуин, не так ли?

Весело улыбаясь, она кивнула.

— Воображаю, сколько стоит теперь мой автограф, — сказала она, показывая на рукопись. — Иногда я подумываю обратиться с этим в издательство — просто так, посмотреть, что выйдет.

— Они сочтут, что вы чересчур задержались в детстве. — Квентин отложил рукопись. Он был очень юн, когда встретил эту женщину в первый раз, но теперь перестал быть юным. Как же я вырос с тех пор, сказал бы ее брат Мартин. Ее улыбка больше не казалась ему такой уж неотразимой. — Вы и Часовщицей были, ведь верно?

— Была и осталась. — Она изобразила реверанс, не вставая с места. — Теперь, когда Мартина больше нет, можно бы и на покой, но я только начала получать от этого удовольствие.

Ответная улыбка у Квентина не получалась при всем желании. Он был не в настроении улыбаться — он сам не знал, что чувствует в этот момент.

Джейн сидела не шевелясь и разглядывала его, как в тот первый день. Магия и память окружали ее загадочным ореолом. Подумать только, что это она рассказывала Пловеру истории, на которых он, Квентин, вырос. Как же все связано в этой жизни. Закатное солнце раскрашивало белое покрывало на кровати в палевые тона, размывало все очертания.

— Это же бессмысленно, — сказал Квентин. — Зачем вы все это делали — останавливали время и прочее?

Она достала из-под плаща карманные часы, большие и круглые, как гранат.

— Они мне достались без всякой инструкции — пришлось экспериментировать. Не все удавалось сразу: был, например, один особенно длинный день… — Она состроила рожицу. Выговор у нее был в точности как у Мартина. — Меня неправильно поняли, да еще и Пловер насочинял от себя. Он обладал таким буйным воображением… — Она потрясла головой, как будто сила воображения Пловера была во всей этой истории самым невероятным. — Не забывай также, что мне тогда было всего тринадцать, и магии меня никто не учил. Приходилось все постигать самой — боюсь, я так и осталась колдуньей-любительницей.

— Значит, все, что делала Часовщица…

— В основном это соответствует фактам, но заметь, что Часовщица ни разу никого не убила. Да, порой я срезала углы и могла навредить кому-то, но моей основной задачей было остановить Мартина — ее я и выполняла. Взять хоть часовые деревья, — усмехнулась она. — Блестящая мысль. При всей своей бесполезности они наводили настоящий ужас на Мартина! Правда, смешно? Он просто не мог понять, для чего они.

Ее глаза заволоклись слезами, которые она тут же сморгнула.

— Я все время твержу себе, что мы его потеряли еще в тот вечер, когда он ушел от нас в лес. После этого он перестал быть собой и все равно что умер. Это правда, но ведь Четуинов, кроме меня, больше нет. Монстр по имени Мартин был последним из нашей семьи.

— И мы убили его, — холодно сказал Квентин. Чувство, которое он раньше затруднялся определить, проявляло все признаки ярости. Эта женщина манипулировала ими, как своими игрушками. Если пара игрушек сломается — ничего! В этом и заключался подлинный смысл всей истории. Она послала их в Филлори искать Мар тина и пуговицу Лавледи скорее всего подсунула тоже она, только это теперь не важно. Все кончено. Элис мертва.

Квентин встал. Пахнущий травой бриз шевелил зеленые занавески.

— Да, вы убили его, — подтвердила Джейн Четуин. — Мы победили.

— Победили? — Он не мог больше сдерживаться. Все горе и чувство вины, которые он так старательно прятал, нахлынули вмиг. Лед ломался, пруд закипал. — Ты таскаешь в кармане машину времени, но ничего лучшего не придумала? Ты нас подставила, Джейн, или кто ты там, к бесу, такая. Мы искали приключений, а ты нас толкнула на самоубийство. Из-за тебя погибли мои друзья. И Элис. — Он тяжело сглотнул, прежде чем продолжать. — Неужели ты не могла решить все как-то иначе?

— Мне жаль, — потупилась Джейн.

— Тебе жаль. Прекрасно. Докажи, что ты сожалеешь. Используй свои часы и верни нас обратно в прошлое. Давай все исправим.

— Нельзя, Квентин.

— Что значит нельзя? Еще как можно.

Он говорил все громче и сверлил ее взглядом. Надавить как следует, и она согласится. Он заставит ее, не словами, так силой. Женщина она хрупкая, и по части магии он тоже намного сильнее.

— Ты должен понять. — Она говорила мягко, словно вымаливала прощение. — Я волшебница, но не богиня. Я много раз пробовала, исследовала различные линии времени. Многих посылала воевать с Мартином. Не заставляй меня читать тебе лекцию на тему хронологических манипуляций. Одна переменная величина меняет все остальное. Думаешь, вы первые сошлись с Мартином в той пещере? Думаешь, вы впервые сошлись с ним? Эта битва происходила снова и снова. Все каждый раз погибали, и я переводила часы назад. Этот финал, каким бы плохим он ни был, лучший из всех. Только тебе и твоим друзьям удалось остановить его, Квентин. От добра добра не ищут. Нельзя рисковать всем, чего мы сумели достигнуть.

Квентин, вибрируя от ярости, скрестил руки.

— Значит, так. Вернемся к самому началу, к «Миру в футляре часов». Остановим его еще перед Филлори. Найди такую линию, где он вообще не суется в эти часы.

— Я пробовала, Квентин! Пробовала тысячу раз. Нет такого варианта, где он не делал бы этого. Я устала, довольно с меня. Устала сражаться с тем, что было когда-то Мартином. Ты потерял Элис, я — брата.

Ее глаза действительно уходили куда-то вдаль, в мир, куда ей не было доступа. Гневные пары, как Квентин ни разводил их, начали понемногу падать.

Он все-таки сделал свой выпад, но она опередила его. То ли эта сцена уже проигрывалась в других параллелях, то ли Джейн разгадала его заранее. Он еще мчался к ней, когда она швырнула свои часы об стену.

Они лопнули, как переспелый плод, зазвенели, как мешок никелей. Стекло разбилось, колесики и пружинки запрыгали по полу, точно жемчуг с порванной нити.

Джейн с вызовом, тяжело дыша, смотрела на Квентина. Он созерцал обломки часов.

— Вот так, — сказала она. — Пора оплакать свои потери и жить с тем, что у нас осталось. Сожалею, что не посвятила тебя в суть дела раньше, когда еще было не слишком поздно — но я слишком нуждалась в тебе, чтобы говорить правду.

Она взяла его за щеки, пригнула к себе, поцеловала в лоб. В комнате стало совсем темно. Джейн с легким скрипом открыла дверь в тихий весенний вечер.

— Постарайся не судить Мартина слишком строго. Пловер проходу ему не давал, так и норовил зажать его где-нибудь. Из-за этого он, думаю, и ушел в Филлори. Зачем, по-твоему, он забрался в часы? Чтобы спрятаться.

Сказав это, она ушла. Квентин поплелся закрывать за ней дверь, хрустя обломками бывших часов.

Все хуже и хуже. Может, он уже добрался до самого дна? В последних проблесках света он посмотрел на тетрадь. Записка, улетевшая от него когда-то, так и лежала в ней. На листочке было всего одно слово:

Квентин снова сел на кровать. Выходит, они с Элис были просто статистами, которым не повезло вмешаться в чужую драку. В войну, которую вели между собой брат и сестра в своих кошмарных детских фантазиях. Никому нет дела, что Элис мертва, что Квентин пока еще жив.

Ответы, которые он наконец получил, ничего не сделали более простым или легким — а для чего еще ответы нужны? Он сидел на кровати и думал об Элис. И о бедном дурачке Пенни, и о несчастном Элиоте, и о злополучном Мартине Четуине. Он понял теперь, что все делал не так. Не надо было сюда приходить, не надо было влюбляться в Элис. Даже в Брекбиллс не надо было соваться. Сидел бы в Бруклине, нянчился со своей депрессией и злился на весь белый свет. Мелочи реального мира делают это занятие сравнительно безопасным. Да, он никогда не встретил бы Элис, зато она была бы жива. А он заполнял бы свою никчемную жизнь книжками, фильмами, мастурбацией и алкоголем, как все. Никогда бы не узнал, с каким ужасом связано осуществление твоих мнимых желаний. Избавил бы себя и других от расплаты за это. Вот она, мораль истории Мартина Четуина, если таковая вообще существует. Осуществишь свои мечты — станешь монстром. Сиди лучше дома и отрабатывай карточные фокусы в спальне.

Отчасти, конечно, и Джейн виновата. Это она его заманила, но больше уж он не клюнет ни на чью удочку. Сплав гнева и горя остывал, одевая Квентина защитным покрытием, прозрачным наплевательским лаком. Если нельзя вернуться обратно, он устроит все здесь так, как удобно ему. Это куда здоровее, чем ныть о прошлом. Вся фишка в том, чтобы ничего не хотеть. Это дает человеку силу и мужество. Никого не любить, ни на что не надеяться — чем не мужественная позиция?

Даже смешно, как легко тебе делается, когда плюнешь на все. В последовавшие за этим недели новый Мартин с белыми уорхоловскими волосами и деревянным пиноккиевским плечом снова взялся штудировать магию, решив сделать себя устойчивым против любых напастей.

В своей каморке он практиковал многое из того, на что раньше не хватало времени или смелости. Например, этюды Поппер высшей ступени, осуществимые только в теории. В Брекбиллсе он их не осилил, а теперь осваивал, шлифовал, изобретал новые варианты, еще круче старых. Выпускал свою боль из пальцев, заглатывал ее, пожирал. Его чары приобретали невиданную прежде силу, точность и беглость. Пальцы оставляли в воздухе искры и неоновые полосы цвета индиго; следы волшебства жужжали и светились так, что больно было смотреть. Холодные пузырьки триумфа вскипали в мозгу. Пенни пытался сделать в штате Мэн то, что он совершал на деле. Квентин, убив в себе все человеческие эмоции, становился настоящим сверхчеловеком.

Весенняя свежесть сменилась летней жарой. Квентин потел, глядя в окно на пробегающих мимо нелюбопытных кентавров. Теперь он стал понимать, как достиг Маяковский уровня, казавшегося недостижимым прежнему Квентину. Выходя на луг, где никого не было, он заново овладевал запуском огненных шаров Пенни. Нашел и исправил ошибки в своем лунном проекте. Завершил проект Элис: отловил отдельный фотон, бесконечно прекрасную, неистовую, раскаленную искроволну. К черту Гейзенберга.

Сидя в позе лотоса на своем флоридском столе, он мысленно подчинял себе одну, потом трех, потом шесть полевых мышей, шмыгавших в траве под окном. Усаживал их перед собой и гасил в каждой электрический накал жизни, а потом с той же легкостью, словно газ спичкой, зажигал вновь.

Мыши в панике разбегались. Квентин, не удерживая их, втайне улыбался собственному величию. Он всесилен, он щедр. Он постиг священную тайну жизни и смерти. Что еще в этом мире — в любом из миров — достойно его внимания?

Миновал июнь. Июль отпылал, усох и сменил имя на август. Как-то утром Квентин проснулся рано. Над землей стлался холодный туман, а в нем, огромный и эфемерный, стоял белый олень. Склонив тяжелые рога, он щипал траву, и мускулы играли на его шее. Квентин удивился величине его висячих ушей. Заметив в окне человека, олень поднял голову и неторопливо убежал прочь. Квентин вернулся в постель, но больше уже не заснул.

Чуть позже он отыскал Астру Алфею Аканту. Она работала на громадном ткацком станке, используя как силу своих лошадиных ног, так и ловкость человеческих пальцев.

— Это Странствующий Зверь, — сказала она, продолжая ткать. — Редкое зрелище. Сюда его, конечно же, привлекла позитивная энергия наших высоких ценностей. Тебе повезло увидеть его, когда он пришел показаться кому-то из нас, кентавров.

Странствующий Зверь из «Службы времени». Вот он, значит, какой — Квентину представлялось нечто более дикое и свирепое. Он потрепал Астру по лоснящемуся черному крупу и вышел, поняв, что ему делать дальше.

Ночью он достал из стола ветку, которой Враг прикрывал лицо. Она засохла, но листья на ней остались живыми. Квентин воткнул ее в мокрую землю и притоптал, чтобы держалась прямо.

За ночь из ветки выросло большое тикающее дерево с циферблатом в стволе.

Квентин потрогал ствол с пыльной серой корой. Его время здесь вышло. Он взял кое-что из своих пожитков, стащил из сарая лук и колчан, умыкнул лошадь из кентаврийского секс-табуна и уехал.