1

Сразу за леспромхозом огромный кусок тайги был разделен еще на несколько участков. Каждый из них закрепили за вальщиками. Калачев с бригадой получил под вырубку делянку с несчастливым номером «13».

Стоя у разделительного столбика, Степан смотрел на высокие стройные сосны и с горечью думал: «Вот и ваше время пришло, красавицы. Жаль вас под пилы и топоры пускать. Но ничего не попишешь, сказано, что стволы ваши нужны государству, значит… увы!». Теперь весь мир бригадира Калачева ограничивался поселком в тайге и очередным участком леса, который он вынужден валить уже одиннадцатый год.

Поселок – лес, лес – поселок… Это такая зона в несколько сотен километров, которая в масштабе страны выглядит на карте как маковое зернышко. Не повернуться, не развернуться… Вот так, изо дня в день, и приходится ласкать взглядом вековые стволы сосен, прежде чем коснуться их острием топора или зубьями пилы. Воздух летом сырой, а зимой тяжелый от мороза, вдыхать и выдыхать его свободно может только человек, привыкший к тяжелым условиям жизни в тайге.

Да разве такое существование назовешь жизнью? Короткое, всегда промозглое дождливое лето, а затем бесконечная морозная зима. Снега выпадает столько, что не пройти, не проехать. Бараки в поселке заносит по самые крыши, и ходить приходится учиться особым образом: шагать ровно, как по ниточке, по натоптанной в глубоком снегу тропе. Шаг влево, шаг вправо, и можно провалиться в сугроб по грудь или даже шею, без посторонней помощи ни за что не выбраться.

– Чего на деревяшки пялишься, бригадир?

Калачев обернулся. Рядом стоял Сергей Коновалов – на редкость неприятный тип. Коренастый, рыжебородый, отпетый уголовник и наглец, готовый уколоть любого едким словцом. Коновалов недавно прибыл в поселок, как-то умудрившись перевестись со строгого режима на поселение. С первого дня он всем старался дать понять, что работой на государство обременять себя не собирается и любые потуги заставить его взять в руки топор или пилу будет расценивать как тяжкое оскорбление своей личности.

– Какого хрена тебе надо, Ржавый? – Степан специально назвал Сергея по кличке, с которой тот прожил уже не один десяток лет.

– Вижу, как на баб, на елки пялишься, – хмыкнул Ржавый. – А может, прикидываешь, сколько срубить успеешь до конца срока?

Глядя на Коновалова, Степан понял, что тот нарывается на очередной скандал, и решил не давать ему на то повода.

– Шел бы ты своей дорогой, Ржавый. Бодаться я с тобой не собираюсь и никакого дела у меня к тебе нету, усек?

Но Коновалов вместо того, чтобы затевать ссору, повел себя совсем не так, как ожидал Калачев.

– Не колоти понты, бригадир. По делу я, – удивил его Ржавый. – Я долго присматривался к тебе: все то время, пока в этой дыре чалюсь.

Не найдя для достойного ответа слов, Степан лишь пожал плечами.

– Ты хоть из органов, но мужик правильный, – продолжил Коновалов, доставая из кармана кисет с самосадом. – Тут в поселке одни фраера беспонтовые пришвартовались. Серьезное дело предложить некому, а ты…

Оправившись от неожиданности, Степан усмехнулся и, пытаясь ничем не выдать своей заинтересованности, спросил:

– О чем ты треплешься, Ржавый? Какое такое дело можно затевать в этой непроходимой глуши?

Коновалов оживился. Быстро раскурив самокрутку, он осмотрелся и без всяких предисловий предложил:

– Дергать отсюда позвать хочу. Не в жилу мне здесь киснуть в сырости, а зимой сопли на делянке морозить!

– Вижу, ты не сопли, а скорее мозги отморозил, – ухмыльнулся Степан. – Ты что, не видишь, куда попасть угораздило?

– Туда, где и ты паришься, – ответил Ржавый после глубокой затяжки.

– Ты так говоришь, будто я не рядом с тобой в пятистах верстах от Магадана, а где-то в парке под Москвой, откуда до Кремля пару часов ходу…

Калачев не спускал пристального взгляда с лица собеседника, но на нем не дрогнул ни один мускул.

– У меня план есть конкретный, – продолжил Коновалов, отбрасывая в сторону кончик выкуренной до пальцев самокрутки. – Но тебе пока ничего не скажу. Надумаешь, подваливай. Не надумаешь – язык прикуси и упакуй. Где-то вякнешь, я тебя самого упакую!

Поправив шапку, Ржавый развернулся, собираясь уходить, но посмотрел на Степана через левое плечо и усмехнулся:

– А какого хрена я к тебе подошел, не знаешь?

– Понятия не имею, – огрызнулся озабоченно Калачев, который уже обдумывал неожиданное предложение.

– Вот это правильно, – ухмыльнулся Коновалов одобрительно. – Ты не лес разглядывай, а в комендатуру топай. Там Хозяин, Алексей Иванович, уже самовар кочегарит, тебя ожидаючи…

Поселок, в котором проживали так называемые вольные поселенцы, носил громкое название – Таежный тупик. Этот жалкий населенный пункт очень соответствовал своему названию. Ни крепких рубленых изб, ни правильных улиц. Преобладали деревянные постройки барачного типа да заросшие бурьяном тропы, пересекавшиеся ямами и канавами, вечно заполненными грязной жижей.

Комендатура размещалась в единственном большом и крепком доме, посреди поселка. Входов было два: один, слева, – в комендатуру, второй – в помещение медпункта.

Алексей Иванович Аверкиев сидел за рабочим столом и, сдвинув к переносице густые седые брови, внимательно рассматривал какие-то документы. Войдя в кабинет, Степан заметил, как он резко качнул головой и вздрогнул, видимо, от скрипа двери. Комендант пожал Калачеву руку, и его тонкие губы растянулись в приветливой улыбке.

– Звал, Алексей Иванович? – спросил Степан, подходя к столу и присаживаясь без разрешения.

– Звал-звал, Степа, – кивнул утвердительно Аверкиев, потягиваясь и расправляя плечи.

– А что случилось в нашем забытом богом краю? – поинтересовался Калачев, вынимая из кармана телогрейки мешочек с самосадом и изящную деревянную трубку. – Может, амнистия грянула или на пенсию собрался?

– Ишь, размечтался, голубок, – старик положил перед собой на столе руки. – Об амнистии и не мечтайте, покуда гремит война, а относительно моей пенсии… Так тоже не дождетесь! Мне уже семь десятков с хвостиком, а я все еще с делами хорошо справляюсь. А на мое место, в этот кабинет, оттуда, – он указал пальцем на окно за спиной, – ни одного мудака не заманишь. Люди лучше на фронт под пули и бомбы пойдут, чем к нам, в это гиблое место!

– А поселенцы промеж себя байки травят, будто уже не раз фаловали тебя уехать.

– Было дело, – кивнул комендант утвердительно. – А я вот пальцем не шевельнул, чтобы уехать, и не возразил, чтобы остаться. Меня теперь не замечают: война! Больше не предлагают. Да и мне уже не ужиться там, в шумной жизни. Мне больше по сердцу наша тишина. А вот ты… – он осекся, будто сболтнул лишнее, и замолчал.

Калачев смотрел на Алексея Ивановича и тоже молчал. Ему было жаль одинокого старика, которому приходилось доживать свой век не в кругу семьи, а среди поселенцев, пусть и не опасных, но с уголовным прошлым.

Высокого роста, сутуловатый, с новенькими подполковничьими погонами на плечах – одним словом, комендант Аверкиев выглядел как молодящийся мужчина пятидесяти лет, который все еще хочет нравиться женщинам. Лагерники, как правило, не любят тех, кто носит форму НКВД, но, против воли, Степан чувствовал симпатию к этому суровому и справедливому человеку. За десять лет, которые он был вынужден отбывать наказание, Калачев так и не сумел заставить себя относиться к бывшим коллегам как к палачам и карателям, хотя многое пришлось вынести от произвола выродков, позорящих форму и офицерскую честь.

Алексей Иванович на вид добродушный старичок. Но поселенцы вздрагивают от негромкого голоса «Хозяина», когда он не в настроении. Наказать нарушителя порядка для него – раз плюнуть. Никакие мольбы и заверения не помогут…

– А если бы тебе еще лет сто пожить предложили? – полюбопытствовал, сам не зная почему, Степан.

– Для чего? – нахмурился Алексей Иванович.

– Чтобы начать все заново? Ну, скажем, у меня раньше одна была жизнь, после осуждения совсем другая, а теперь вот третья.

– Наслышан я про твои жизни, Степа… Видать, доля такая. А ты не жалься, молод еще. Пройдет немного времени, и отменят твое принудительное поселение. Тебе еще повезло. Многих под расстрел подвели, а тебе вот жизнь сохранили. Так что живи и радуйся, бригадир.

– Ни за что осужден я! – воскликнул возмущенно Степан. – Я все потерял, кроме жизни постылой. Для чего она мне теперь, если я никто?! Ни работы, ни семьи, зато есть судимость! Если я и выберусь через десятку лет отсюда, то кому буду нужен?

– Не бойся, не заваляешься, найдется бабенка, которая тебя приветит, – хмыкнул комендант. – Мужики нынче в цене, поверь на слово. На фронте вон сколько гибнет… А такого красавца, как ты, поискать еще.

– Может, когда-то я и был красавцем, – возразил с горечью Степан, – а теперь становлюсь развалиной. Что будет со мной еще через десять недосиженных лет, даже представить боюсь. Только одно утешает: годами намного тебя моложе, Иванович!

Хмурая улыбка скривила губы старика, и он укоризненно покачал головой.

– Не зли меня перед отъездом, пройдоха, – сказал он и погрозил пальцем. – Я всегда знал тебя как порядочного человека и хочу, чтобы ты и оставался таковым навсегда в моей памяти.

У Степана ходуном заходили колени, а по телу прокатилась обжигающая волна.

– О чем ты сейчас обмолвился, Алексей Иванович? – спросил он хрипло. – О чем ты сейчас брякнул, черт побери?!

– Я тебе скажу, – прозвучал откуда-то со стороны мужской голос. – Я тебе отвечу на все твои вопросы, Степан Аверьянович. Вижу, у тебя их много накопилось за все время, что мы с тобой не виделись…

Человек, вошедший в кабинет из соседней комнаты, тоже был одет в форму офицера НКВД, но на плечах поблескивали звездами погоны полковника. Что-то знакомое присутствовало в его облике, но Степан не узнавал его. Это был странный человек. Через его лоб, от одного уха до другого, тянулся едва заметный шрам. Лицо напряженное, взгляд тяжелый, недоброжелательный, язвительная усмешка.

«Где-то я уже его видел? – подумал Степан. – Но почему он здесь, в поселке? Ведь дорога в лесу еще не пересохла, хотя…» Он вспомнил, что слышал ночью звук мотора тягача, и все понял.

Степан более внимательно вгляделся в лицо и осанку сидевшего напротив полковника, и вдруг словно пелена упала с глаз. Вспомнился 1933 год, Оренбург и Управление ОГПУ. В то время тот не был таким седым и утомленным.

– Что, не узнаешь? – спросил полковник, доставая из кармана пачку папирос и протягивая ее Калачеву. – Рад тебя видеть живым и здоровым, Степан. Ну, бери, закуривай.

– Горовой Дмитрий Андреевич собственной персоной, мать твою, – процедил сквозь зубы Степан и матерно выругался. – Я все десять лет своей отсидки вспоминал тебя, падла. И столько раз представлял, как придушу при встрече, что со счету сбился. – Он сжал кулаки, с трудом сдерживаясь, чтобы не наброситься на сломавшего ему жизнь негодяя.

– А ты почти не изменился, – сказал Горовой. – Лишения не наложили на твою внешность, как на мою, уродливый отпечаток.

– А вот тебя время не пощадило, сука подлая! – прорычал Степан. – Ты выглядишь хуже некуда… Я хоть на природе ишачил, дышал оздоровительным воздухом, а ты…

– Каждый из нас служил Родине там, где было приказано, Степа, – перебил его нетерпеливо Горовой. – Все десять лет, что мы не виделись, я боролся с преступностью и врагами народа в Москве на высокой должности. А тебе пришлось дожидаться своего часа здесь, как ты выразился, «на природе». И ты тоже служил Родине, хотя и не знал об этом.

– Постой, ты чего-то перепутал, сука! – закричал Степан, багровея. – Ты, может быть, и служил, а я? Я сидел вот здесь по твоей милости и исправно лес валил, как коняга ломовая!

– А ну выйди, Алексей Иванович, – приказным тоном потребовал Горовой, глянув на притихшего за столом коменданта. – Проследи, чтобы к двери никто за километр не приближался, пока мы тут с майором Калачевым личные отношения выясняем и о деле предстоящем беседуем!

На Степана будто вылили ушат ледяной воды. Ему вдруг показалось, что все это происходит не с ним, а с кем-то другим, очень на него похожим.

– Ты чего мелешь, иуда? – прошептал он зловеще, как только закрылась дверь за комендантом. – Издеваться надо мной прикатил? Может, и был бы я сейчас майором или даже подполковником, если бы ты прежде не сделал из меня зека.

Горовой промолчал. Он не спеша закурил и прошелся по кабинету, затем уселся на место Алексея Ивановича. Несколько минут он молчал, делая вид, что наслаждается процессом курения.

– Слушай меня, Степан, и не бузи, – сказал он, откинувшись на спинку стула. – Я добирался сюда две недели. Только не подумай, что я приехал каяться или оправдываться. Твои оскорбления и упреки справедливы, но только в определенной мере, и они не обоснованны и неуместны потому, что ты не знаешь всего того, ради чего тебе пришлось провести в этом поселке долгие годы!

– Почему же не знаю, – нервно хмыкнул Калачев. – Я присутствовал в тридцать третьем на допросах, когда ты выворачивал мою душу наизнанку, пытаясь заставить меня оклеветать самого себя. Если ты не забыл, я присутствовал и на суде, в качестве обвиняемого, когда по сфабрикованному тобою делу меня на долгие годы упекли в лагеря. Так что же еще есть такое, чего мне не известно и что может оправдать твои действия, подлец?

– Тебе ничего не известно о секретном приказе руководства ГПУ, поступившем из Москвы, на основании которого ты угодил за решетку, подчеркиваю, формально! – ответил Горовой. – Ты звено одной грандиозной операции, разработанной в ОГПУ. Можешь мне не верить, но это правда, Степа.

У Степана снова зачесались руки, он задохнулся от острой потребности придушить сидевшего за столом. Но лишь сжал до боли в суставах кулаки: хотелось услышать, что еще брякнет в свое оправдание этот тип и что же привело его в тайгу из уютного кабинета на Лубянке.

– Я вижу, ты не веришь мне, – улыбнулся бывший начальник. – А это наглядно свидетельствует, что мы добились того, чего хотели.

– И чего же вы добились? – кипя от гнева, нашел в себе силы сдержанно спросить Степан.

– Мы добились того, что ты стал тем, кто есть, – спокойно ответил Горовой. – Теперь тебя можно смело задействовать в том деле, для какого мы тебя готовили.

Мысли в голове Калачева путались. Как ни старался, он так и не мог понять, куда клонит этот ухоженный полковник.

– Чего-то я не въеду, зачем ты мне засираешь мозги?! – сказал он, угрюмо и враждебно глядя в напряженное лицо собеседника. – Только не пытайся меня убедить, что, фабрикуя против меня дело, ты поступал честно и благородно. Я никогда не поверю, что десять лет из моей жизни ты вычеркнул ради каких-то бредовых идей?

– Я действовал так, как мне было приказано. Следствие, допросы, суд, приговор… Ты должен был быть публично осужден на большой срок и ехать отбывать наказание в лагерь строгого режима. Все жители Оренбурга должны были быть уверены в том, что ты понес заслуженное наказание. Особенно должен был поверить один человек, из-за которого и разрабатывалась эта чертова комедия.

– Если ты еще раз вякнешь, что я «наказан заслуженно», то пеняй на себя, сука! – закричал в ярости Степан. – Ты не выползешь живым из этого кабинета, понял? Из нас двоих здесь присутствующих ты один заслуживаешь сурового наказания за свои подленькие делишки. Усек, курва?

– Ну хорошо, успокойся и слушай, – улыбнулся Горовой. – Ты же хочешь знать, для чего разыграна комедия с твоим нелепым обвинением и осуждением?

– И это ты называешь комедией? – закричал возмущенно Калачев, вскакивая со стула. – Ты упек меня за решетку, чтобы повеселить кого-то? Ты растоптал мою жизнь ради…

– Заткнись, сядь и слушай! – рявкнул Горовой, тоже вставая со стула и уперев кулаки в поверхность стола. – Ты торчишь здесь в тайге, когда сотни тысяч наших граждан геройски гибнут на войне! Ты сыт, обут, одет, исправно выполняешь норму… А они там сражаются с врагом и не считают свои жизни загубленными напрасно! А сколько таких, как ты, мрут с голодухи в лагерях ГУЛАГа? Ты не считал? Их никто не считал! И многие осуждены невинно!

– Так мне что, спасибо сказать за свою «райскую жизнь» в тылу? – заорал в ответ Степан раздраженно. – Да я, если хочешь знать, несколько раз писал заявление, чтобы на фронт отправили хоть в штрафники. Я на все был согласен, чтобы смыть с себя даже кровью навешенный тобою ярлык «врага народа»! Я готов был умереть там, в окопах, за свою страну, но…

– Я знаю о твоих просьбах, – перебил спокойно Горовой, усаживаясь на стул. – Это руководство НКВД повлияло на отказ в твоих прошениях. Ты был и есть офицер НКВД, и твоя служба Родине нужна здесь, а не на передовых позициях воюющей с врагом Красной армии.

– И ты называешь десять лет позорной отсидки в тайге «службой Родине»?! – расхохотался Степан, дико вращая глазами. – Что-то я не вижу новеньких погон на своих плечах со звездами майора!

Полковник занервничал. По его побледневшему лицу было заметно, что он выведен из себя упреками Калачева. Дрожащей рукой он выхватил из кармана кителя пакет и швырнул его на стол.

– Вижу, вдалбливать в твою голову прописные истины бесполезно, – сказал он, потянувшись к пачке за папиросой. – Почитай-ка вот эти документы, Степа… Думаю, они избавят меня от дальнейшей мороки убеждать тебя в том, во что ты отказываешься верить.

Степан замолчал. Он стоял перед столом, опустив руки и не моргая смотрел на пакет. Лицо его побагровело, он шумно дышал.

– Ну, читай, чего пялишься? – ухмыльнулся Горовой после глубокой затяжки. – Не веришь мне – поверь бумагам. Думаю, они вразумят тебя и объяснят, кто ты есть! Надеюсь, читать ты еще не разучился?

Восприняв его слова как команду к действиям, Степан схватил со стола пакет, вынул из него бумаги и углубился в чтение. Поглядывая на него, Горовой курил и барабанил пальцами по поверхности стола.

Зависшая в кабинете тишина длилась более получаса. Калачев внимательно изучал документы. Его лицо, шею, спину покрыла испарина, хотя в кабинете было довольно прохладно. Наконец, перечитав по два-три раза каждый лист, он бережно отложил бумаги в сторону, набил трубку самосадом и закурил.

Первым нарушил молчание полковник:

– Что, прозрел, Фома неверующий?

– Это что, очередная комедия или злая шутка? – спросил тихо Степан, едва шевеля пересохшими губами.

– Нет, это действительность, Степа. Так что принимай ее таковой, какая она есть.

– Действительность? А почему я должен ей доверять?

– Доверяй тому, что в документах написано, – охотно пояснил Горовой, видя, что дело сдвинулось с мертвой точки и пошло на лад.

– Но если документы не фальшивые, то я действительно майор НКВД.

– Самый настоящий.

– А ордена? Откуда запись об орденах в документах? Разве я заслужил их?

– А что, разве нет? Отсидка, пусть даже на поселении, для тебя не наказание, а поступок, достойный отличия на войне.

– И что теперь? Так как я реабилитирован, могу вернуться в Оренбург и продолжить службу?

– А теперь я вынужден ответить «нет», – возразил полковник. – Настало твое время действовать, Степа. Будь все так просто, я бы не приехал из Москвы сюда, в лесные дебри, а вызвал бы тебя туда. Но вся тонкость операции в том и заключается, что действовать ты начнешь именно отсюда.

– И что, прямо сейчас?

– Так точно, майор Калачев, немедленно! Но для начала иди в барак и отдохни. О нашей встрече никому ни звука. Для всех я простой интендант.