31
Вытянувшись перед Киреевым в струнку, усатый жандарм докладывал о чрезвычайном происшествии: в мастерских, в депо, в здании вокзала — словом, по всей станции ранним утром было обнаружено большое количество разбросанных прокламаций. Их находили всюду. Мастеровые — возле своих станков пли в инструментальных ящиках, поездные бригады — на паровозах, на тормозных площадках вагонов, путейские рабочие находили прокламации прямо на земле. Когда стали вынимать письма из почтового ящика, висевшего у входа в вокзальное здание, и там их обнаружили целую пачку.
«Черт знает, до какой наглости дошли! Такого случая еще не бывало, — думал Киреев, исподлобья глядя на жандарма. — А эти ротозеи даже ни одного с поличным не смогли изловить…»
— Вот такого рода прокламации, ваше благородие, — закончил жандарм и положил на стол целую стопку. — Все одинаковые.
Ладно. Иди, — приказал Киреев и стал просматривать прокламацию, вполголоса прочитывая отдельные, наиболее задевавшие его строки: — «…воина — преступление царского правительства против народа — продолжается… Бездарные генералы проигрывают одно сражение за другим… Товарищи рабочие! Превратим военные поражения правительства в победу пролетариата над прогнившим самодержавным строем… Монархия пошатнулась… Ускорим свержение… Пролетариев, не имеющих ничего, кроме мускулистых рук, не остановят никакие угрозы… Нам терять нечего… Будем готовиться ко всеобщей стачке… готовиться к восстанию…» Подписано: «Сибирский союз РСДРП»… — Киреев со злостью оттолкнул от себя прокламацию, встал, почти выкрикнул: — Черт! В Томске, в Иркутске до корня добраться не могут, выдернуть его! — что я могу сделать здесь?
И, кляня на чем свет стоит своих подчиненных, которые так плохо работают, и провокаторов, неспособных помочь жандармерии, он стал ходить взад и вперед по кабинету.
Прокламации, заставившие Киреева так разволноваться, были привезены в Шиверск Лебедевым. Он оставил большую пачку их у Мирвольского, встретился на конспиративной квартире с Порфирием и Терешиным и вместе с ними разработал план, как одновременно засыпать всю станцию прокламациями и тем самым особенно сильно всколыхнуть рабочих. На шиверскую организацию Лебедев мог надеяться — крепкие подобрались люди, начали работать самостоятельно. Договорившись обо всем с Терешиным и Порфирием, Лебедев уехал в Иланскую — крупную станцию на магистрали. Важно было распространить прокламации повсеместно. Иркутск, Ши-верск, Канск, Иланская, взятые в отдельности, еще ничего не значат, ничего не решат. Надо всю Сибирскую железную дорогу превратить в единое целое, создать на ней такую силу из революционных организаций, которая способна будет провести всеобщую стачку, сделать первый и решительный шаг к восстанию, к революции.
Но только лишь заняться листовками — этого, товарищи, недостаточно, — сказал Лебедев, заканчивая разговор, когда все детали плана были уже обсуждены, — непременно надо поговорить с рабочими, собрать сходку в цехе, массовку за городом. Ничто так не поднимает дух у человека, как живое слово, сказанное страстно и горячо. Ты, Петр, выступишь?
Выступлю, — сказал Терешин. — В депо. Там полутемно", буду говорить с паровоза. Наряжусь соответственно, чтобы шпики, если и проберутся, не узнали. А у входов в депо дружинников поставим.
Сходка должна ^ыть короткой, — заключил Лебедев. — Выступай немногословно, но о самом главном. Дополни речью своей прокламации, помоги людям понять, осознать, насколько рабочие уже сильны, чтобы бороться со своими угнетателями. И начинайте готовиться ко всеобщей стачке на железной дороге. Мы объявим ее как протест против войны, против самодержавия. Создайте стачечный комитет, продумайте все хорошенько, как распределить людей, как обеспечить связь между собой, охрану всех цехов, чтобы не было никаких беспорядков, порчи машин. Забастовали — и все замерло. Но ничего не ломать и не разрушать. И на такие провокации не поддаваться. Наша сила — в твердости, решимости и организованности. А сигнал, когда начинать стачку, дадим мы — из Иркутского комитета. Будем рассчитывать примерно па декабрь, на январь, чтобы сразу по всей линии железной дороги!..
На этом и порешили. Лебедев уехал в Иланскую.
Мирвольский нелегальную литературу теперь хранил в больнице, вместе с Иваном Герасимовичем придумав для пее надежный тайник в обтянутом клеенкой изголовье кушетки, на которой они исследовали больных. Отсюда очень удобно было брать и разносить прокламации по городу. Саквояж в руке у доктора или у фельдшера не мог вызвать никаких подозрений — все привыкли, что с этим саквояжем Алексей Антонович или Иван Герасимович посещают на квартирах больных. А в саквояж теперь клались листовки, и «больными» были рабочие из кружка Петра Терешина. Иногда рабочие за листовками приходили и в больницу.
Оставленные в этот раз Лебедевым прокламации были розданы быстро. А рано утром, до прихода рабочих, Порфирий, Савва, Лавутин и еще несколько человек успели в цехах повсюду рассовать листовки. Сторож пропустил в проходную — с ним это было условлено заранее.
По железнодорожному полотну листовки ночью разбросала Клавдея. Все обошлось благополучно, и о прокламациях заговорили только с наступлением рассвета. Но прежде чем жандармы смогли собрать разбросанные листовки — и то, конечно, далеко не все, — их прочитало большинство рабочих. О них всю первую половину дня только и было разговоров. Всем запомнились острые, жгучие, идущие прямо в душу слова, призывающие к стачке, к единству действий.
И поэтому, когда в конце обеденного перерыва стало известно, что в депо будет сходка, рабочие сразу потянулись туда. Дружинники стали у входов с каждой стороны здания; а несколько человек, и среди них Савва и Лавутин. заняли место поближе к паровозу, с которого должен был выступить Петр Терешин.
Переодевшись в темном уголке под приезжего агитатора, он поднялся на переднюю площадку, стал спиной к окну, чтобы свет не падал ему прямо в лицо, и заговорил. Вокруг было шумно, и первые слова Терешнна потерялись. Лавутин выкрикнул своим густым басом:
Товарищи! Тихо-о!..
И шелест многочисленных разговоров стал затихать. Отчетливо выделился спокойный, сильный голос Терешина:
…поля Маньчжурии залиты русской кровью. Лишения, слезы, горе — в каждой рабочей семье. Кто в этом виноват? Кому это нужно? Царю, капиталистам. Народ русский порабощать другие народы не будет. Народу русскому война не нужна. И пусть не думает царское правительство, что эта война поможет ему укрепиться. Против самодержавия все мы будем бороться до решительной победы. Невозможно примирить рабочий класс со своими угнетателями. И мы не хотим примирения. Мы стремимся к победе над ними, и мы этой победы добьемся! Товарищи рабочие! Спросите сердце свое, спроспто совесть свою: можно ли дольше терпеть произвол? Или сил не хватит у нас, чтобы добиться победы? Есть эти силы! Надо только их вместе собрать. Соберем! Товарищи рабочие! Горько слышать нам каждый день о поражениях русской армии. Но терпит поражения не народ русский, не солдаты наши, которые отдают свои жизни за землю родную, — терпит поражения царское правительство, самодержавный строй. Им проклятия за пролитую русскую кровь! Пусть знают царь и господа капиталисты, что обмануть и одурачить нас им не удастся. Товарищи рабочие, начнем готовиться к всеобщей стачке против войны, против самодержавия…
Сквозь желтые от пыли и угольной копоти стекла высоких окон свет пробивался слабо. Рабочие подтягивались к паровозу, с которого говорил Терешин. Его поддерживали одобрительные возгласы: «Забастовать!», «Не нужна нам война!», «Долой самодержавие!..»
В этот момент от одного из входов в депо, где стояли на охране дружинники, донесся крик:
Жандармы!
И сразу началось движение. Петр быстро спустился с площадки, сбросил шляпу, двубортный пиджак, шепнул подскочившему к нему Лавутину:
Передай своим: вечером на массовку собрать рабочих в Рубахинском логу. Черт с ними, с жандармами. Помешали сейчас — договорим там. Надо настраивать народ на всеобщую стачку. Действуй. А я выскочу через инструменталку…
Люди быстро растеклись по своим местам и, не сговариваясь, но как по общему сговору, все враз застучали Молотками, ломиками, гаечными ключами по котлам, тендерам паровозов, по скатам колес. Поднялся невыносимый шум.
Ворвавшиеся жандармы опешили. Они сперва не поняли, что здесь происходит, и даже поразились столь дружной работе.
Офицер выскочил на середину пролета, влез на площадку паровоза, на которой перед этим стоял Петр, и замахал белой перчаткой. Удары посыпались еще чаще. Он вынул свисток и поднес к губам, но вряд ли в этом неистовом шуме и лязге его услышали. Побагровев от натуги, он стал кричать, грозиться кулаком. Бесполезно! Никто не обращал на него внимания.
Тогда он спрыгнул с паровоза и подскочил к Савве, стоявшему к нему ближе других. Ткнул его, не вынимая из ножен, рукояткой шашки.
Перестань стучать! Немедленно перестань!
Савва опустил молот, наивно посмотрел на офицера и виновато сказал:
Извиняюсь, ваш благородие, увлекся очень, не заметил, что гости здесь. Спешная работа нам тут задана, а мы не поспеваем. Правду говорят, что из-за этого Куропаткин войну проигрывает?
Молчать!
Жандармы еще пометались по депо. Некоторых рабочих заставили поднять руки, обыскали. Но кого же и за что арестовывать?
Так и не добившись ничего, они удалились.
Ловко мы их сегодня встретили! — к концу дня, на перекуре, сказал Савве Петр.
Да, — ответил Савва. — Только, по-моему, дело здесь без доносчика вряд ли обошлось. Откуда они так быстро узнали о сходке?
Это ты правду говоришь. — Петр перебирал в памяти рабочих, которые казались ему не очень надежными. — Но ежели так, кто бы это мог быть? — задумался он. — Разве Корней Морозов? Либо Семен Путинцев? Эти?
На Путинцева я не думаю, — сказал Савва. — От Корнея можно скорей ожидать. Отец у него дьяконом в кладбищенской церкви. И сам он неискренний какой-то.
Надо будет проверить. Верно говоришь — Корней все по уголкам прячется.
Проверим, — быстро отозвался Савва. — Я уже знаю как. У меня есть план. Только назначь в пикетчики по дороге к Рубахинскому логу сегодня их обоих и меня еще. Хорошо бы на всякий случай Лавутина. Сильный он.
И Савва стал подробно объяснять Петру свой план. Петр согласился.
К вечеру рабочие начали собираться к Рубахинскому логу. От переезда через полотно железной дорогн расходились две тропки. Одна, налево, вела к месту сходки, другая, вправо, — к Зауватским заимкам. Дорога к Рубахинскому логу начиналась открытой еланью, а потом, вдали, уходила в мелкий сосновый лесок, смыкающийся с тем, что рос возле заимок. Пикетчиками на дороге, ближе к логу, остались, как договорился Савва с Петром, Лавутин, Корней Морозов и Семен Путинцев. У переезда дежурил Порфирий.
Спустились чуткие осенние сумерки. Начинался сентябрь. Давно не было дождей, и земля была сухая и теплая. Скинув фуражку и полулежа под березой на локте, Савва прислушивался к шороху опавшей листвы — это пробиралась к себе в норку запоздавшая полевая мышь.
Он лежал у самой дороги. Редкой цепью от него в глубь елани разместились остальные пикетчики. Ближе всех Лавутин, а потом Путинцев и Корней Морозов. Старшим считался Савва.
К нему подошел Лавутин. Поглядывая на далекио огни станции, сказал:
Наши, однако, все уже прошли. Ежели кто полиции сообщил, скоро и она должна появиться.
Жаль, коня для Порфирия не могли мы достать, — заметил Савва. — В случае чего куда быстрее бы. Вдруг полиция конная? Не успеет он сюда добежать.
Так Порфирий-то издали ее заметит, — возразил Лавутин, — с переезда далеко видно. И потом, полиция, даже если конная, не поскачет. Ей ведь не разогнать нас, а захватить будет желательно. Они сначала рассыплются по еланп и цепью станут охватывать. Как прошлый раз на зауватских лужайках.
Они говорили вполголоса, чтобы не услышали Путинцев и Морозов. Тяжело пыхтя на подъеме, паровоз протащил длинный воинский эшелон. Двери теплушек были раскрыты. Солдаты сидели у железных печек или возле маленьких костерков, разложенных на кирпичах, — варили себе ужин.
Везут и везут народ на убой, — покачал головой Лавутин. — Всех бы солдат против царя повернуть, все это оружие.„Ведь как получается… Кто солдаты? Наш брат — рабочие или крестьяне, самая беднота. Как раз те люди, которым против царского самодержавия надо восстать, а они за царя воюют. Оружие у них в руках, а повернуть его обратно пе могут.
Я вчера на проходящий эшелон полсотни листовок передал, — проговорил Савва.
Молодец! — провожая взглядом до поворота красный фонарь на последнем вагоне, сказал Лавутин. — Вот все думаю: офицеров меньше, чем солдат. Значит, вроде бы и силы меньше у них. А заставляют выполнять свою волю. В чем же их сила? В слаженности. Машина!
Оружия у нас маловато, Гордей Ильич.
Да, оружия маловато, верно это. Без оружия тоже ничего не сделаешь.
Через Ивана Герасимовича я достал у раненых офицеров еще три револьвера, — помолчав, сказал Савва.
Нам бы хотя человек на пятьдесят оружия раздобыть, — вздохнул Лавутин. — В Красноярске рабочие хорошо вооружаются. Ну, я пошел на свое место, а то мы тут с тобой заговорились.
Он ушел. Савва лежал под березой, размышляя над словами Лавутина. Конечно, слаженность во всем — дело великое. И командир нужен. Без запевалы и хор никакой не запоет.
Вдруг в серой мгле сумерек впереди замаячила бегущая по дороге и такая ему знакомая фигура.
«Вера! — удивился Савва, приподнимаясь с земли. — Чего это она?»
А Вера уже стояла перед ним, запыхавшаяся от быстрого бега, и торопливо шептала:
Ой, как хорошо, что я тебя нашла! Скорей, скорей! Полиция и казаки… Много, много…
Далеко они?
Еще далеко… Сейчас, может, только переезд прошли.
Савва пригнул ее к земле.
Сядь!
И, сложив рупором ладони, но приглушая голос, закричал:
Эге-ге! Корней! Семен!
Отголосок потерялся в теплом воздухе ночи. Потом донеслись ответные возгласы:
Ого!.. Здеся!
Савва сделал несколько шагов вперед.
Пошли правую дорогу охранять! — крикнул он раздельно. — Наши все туда, к Уватчику, лесом сейчас переходят. Айда быстрее!
И, дождавшись, когда ему оба ответили: «Эге-ге!» — сказал Вере:
Сиди здесь и жди. Вдруг сюда все же пойдет полиция — сломя голову беги в Рубахинскпй лог, поднимай там тревогу. Смотри не прозевай!
Махнул ей рукой и побежал на елань, где в пикете находились Корней и Семен. Его нагнал Лавутин.
— Ну, где они? Ты видишь? Савва пригнулся к земле.
Вижу… Семен напрямик идет к Уватчику, а Корней по дороге к городу бежит.
Ну? Где?
А вон…
Едва различимый, виднелся силуэт Корнея, прыжками, по-заячьи удалявшегося по направлению к переезду.
— ч Все ясно, — сказал Савва. — Попался на удочку. Помчался предупреждать полицию: дескать, наши в другое место переходят.
Ишь спешит тварь подлая, — погрозил кулаком Корнею Лавутин. — Ну, дадим мы тебе!
Теперь он повернет полицию к Уватским заимкам. Ну и пусть там с ней по пустому лесу шарится! А ты, Гордей Ильич, пойди вперед по дороге на всякий случай. Вдруг все-таки они сюда пойдут. Крикнешь.
И Савва, шурша подсыхающей травой, побежал обратно.
Как ты узнала? — спросил он Веру. Та потупилась.
Ты думаешь, Саввушка, хоронишься, а я ни о чем не догадываюсь? — И голос у нее дрогнул в обиде. — Конечно, мое дело женское, я в мастерских не работаю, с народом не бываю, а все-таки…
Савва сжал между своими жесткими, заскорузлыми ладонями ее маленькую руку.
Будто я выдам пойду или проговорюсь, проболтаюсь кому-нибудь! Да мне хоть клещами язык вырви, если нельзя говорить, не скажу. — И сразу посуровела, заговорила так, как Агафья Степановна, строго и размеренно: — Знаю, видела, как ты на сарае револьверы свои прятал. А чего ты мне раньше ничего не сказал? И я тебе помогала бы. В чем хочешь помогу я тебе. — И вдруг вырвала от Саввы руку и жалобно зашептала: — Пошли вы сегодня с тятей сюда, а у меня сердце будто коршун расклевывает. Вышла на переезд и смотрю к городу, словно знаю, что оттуда беда пойдет.
Как ты узнала, где я? — снова спросил ее Савва.
Стою, и подходит ко мне Порфирий Гаврилович. Поздоровались. Всего только чуть поговорили — глядим, от слободы через пустырь к переезду казаки и полиция. Порфирий Гаврилович и говорит мне: «Беги что есть духу к Рубахинскому логу. На дороге там Савву увидишь, скажи, что идет полиция. А я напрямки побегу в самый лог, через елань…» Саввушка, худо чего-нибудь я сделала?
Нет, Верочка, нет, все хорошо.
Боюсь я, когда без тебя, одна.
С елани веселым баском крикнул Лавутин:
Савва, ау! К Уватчику полиция повернула! Ей-богу! Испуганная криком, с березы слетела какая-то пичуга,
шарахнулась о тонкие ветки крылом. Вера откинула голову.
-- Саввушка…
— Ну, утри, утри слезы. — И ласковым дыханием Савва обжег ей щеку. — Побежим вместе в Рубахинский лог, надо остановить людей, а то Порфирий ни к чему теперь переполошит их.
