ЗАТОЧЕНЫ
Чен вышел из поезда в Харбине.
Харбин кипел. Американские и английские корреспонденты то и дело посещали генерала Хорвата — начальника дороги во времена царские и белогвардейские, а сейчас главу объединенной белой эмиграции, — спрашивая, какую позицию займет союз эмигрантов в предстоящем конфликте, и Хорват каждый раз отвечал так, как и ожидали империалисты.
Подходили эшелоны с войсками и усовершенствованным оружием, возводились укрепления, превращая в крепости Фугдин и Хайлар. Огромные армии сосредоточивались вдоль советской границы.
Официоз правительства Чан Кай-ши «Гунь-бао» печатал статьи на русском и китайском языках о коммунистических заговорах, динамите, баллонах с отравляющими газами, подвалах, заваленных пулеметами. Советским служащим КВЖД предложили принять китайское подданство и тем доказать свою лойяльность. Повсюду шли аресты и творились насилия.
Чен, одетый в крестьянскую куртку, отправился по линии КВЖД. В течение двух месяцев он вел работу среди солдат, объясняя им связь между китайскими и американскими милитаристами.
Он попал в руки шпика под вечер, пытался уйти, но не ушел, его схватили и вместе с только что арестованной молодой советской учительницей Мироновой бросили в тюрьму.
Земляной пол, щели вместо окон, грязные нары... Тюрьма полна — не только лечь, сесть негде.
Вновь прибывшие стояли у стены. По стене текли струи вонючей воды. Блузка и юбка Мироновой промокли, босые ноги — солдаты при аресте сорвали с нее туфли — коченели. Чен промок тоже. Когда чернота в щелях сменилась белесой мутью, в сумерках дневного света он разглядел заключенных, землистые лица, опухшие глаза.
На нарах лежали больные дизентерией и тифом.
Крайний больной, с худым костистым лицом, не отрываясь, смотрел на Миронову. Может быть, он хотел спросить ее о том, что делается на воле? Она подошла к нему, но женщина, лежавшая рядом в тифу, предупредила:
— Не подходите, помочь ничем нельзя. Врача не присылают, камеру не проветривают, даже воду не хотят приносить кипяченую.
— Здесь полно вшей, — спокойно сказала Миронова Чену. — На мне уже десятки.
...В сером свете, сеящемся сквозь щели, Чен увидел на стенах, на нарах и на людях белых жирных червей.
Чена охватил страх. Черви, ползавшие по людям, поразили его.
— Не падайте духом, — прошептала Миронова, — вы ведь революционер!
— Надо что-нибудь предпринять, — говорил Чен. — Германский консул Штоббе принял на себя заботу о советских подданных... Если к нему обратиться, как вы думаете?
Небо за щелями достигло блеска, потом стало меркнуть. Принесли еду: кашу из чумизы и соленую рыбу.
Рядом с Мироновой, в углу, на мокрой земле, ютились девочки-школьницы. Они жили здесь третью неделю...
Сколько прошло дней? Чен и Миронова потеряли счет. Ежедневно камеру посещал уполномоченный и кричал:
— Принимаю заявления о переходе в китайское подданство!
Ему никто не отвечал.
Шестеро умерло. Когда выносили шестого, спокойная, сдержанная Миронова стала кричать. В бешенстве она колотила в дощатые стены, влезала на нары, просовывала руки в щели. За стенами тоже кричали, потом ударили ее чем-то острым. Миронова застонала. Из рассеченных рук лилась кровь.
— Напишем консулу, попробуем, — сказала она.
Машинист Иванченко, в одних трусиках — так подняли его с постели полицейские, — писал заявление германскому консулу Штоббе.
Он громко произносил каждое слово, камера затихла.
— Придите, господин консул, и посмотрите. Вы обязаны защищать нас. Нас уничтожают всеми способами...
В письме перечислялись все ужасы белокитайской тюрьмы. Через неделю после отправки письма двери распахнулись, вошла стража, за ней европеец.
Он остановился у порога, осматривая здоровых и умирающих. Он откинул тростью червя.
— Господин консул, — сказала Миронова, — видите, что с нами делают?
Консул не ответил. Он покачал головой и, откинув тростью второго червя, не задав ни одного вопроса, вышел.
Посещение взволновало всех. Оптимисты надеялись не только на улучшение, но и на освобождение.
Женщина, болевшая тифом и, несмотря ни на что, выздоравливавшая, сказала мечтательно:
— Консул! Консулов уважают. Он заставит их относиться к нам по-человечески.
Прошло три, шесть, десять дней. Все оставалось по-прежнему. Вечером с разносчиками чумизы пришел полицейский и бросил газету:
— Читайте! Желанные для вас новости!
В «Гунь-бао» было напечатано письмо Штоббе. Миронова громко читала его:
«Я, германский консул, посетил заключенных в концлагерях. Да, некоторые неприятности есть, но ничего особенного. Нельзя требовать, чтобы китайские тюрьмы были столь же образцовы, сколь и тюрьмы цивилизованных народов. До образцовой тюрьмы народы дорастают постепенно».
В конце крупным шрифтом Штоббе объявлял: он защищает только имущественные и материальные интересы. В политику он не вмешивается. Аресты и так называемые «зверства» всецело входят в область политики и, следовательно, его не касаются. Напрасно по этому поводу подавать ему какие-либо заявления и требовать от него чего-либо.
— Вот ваш консул, — сказала Миронова Чену. — Впрочем, чего можно было ожидать? Буржуазное человеколюбие! Есть ли на свете что-нибудь более лицемерное? Газета!.. — Она посмотрела на листок «Гунь-бао» в своих руках. — Бумага... очень хорошо! К чорту консула! Мы с вами, Чен, самые здоровые. За дело!
Она кинулась к стене и стала сбрасывать червей. Она сметала их газетой, как шваброй, и давила босыми ногами.
Утром Миронову вызвали на допрос.
Ее обвинили в коммунистической организации заключенных. Ее били плотными квадратными тростями по голым икрам. Она стонала, глядя широко раскрытыми глазами на грязную стену перед собой. После двадцати ударов она не могла пошевельнуть ногами. Когда ее гнали в камеру, она, несмотря на всю свою гордость, ползла, пыталась вытирать слезы, но захлебывалась ими.
На утро на допрос вызвали Чена.
