РАДОСТЬ
Расправа Граффа с китайцем подействовала на Мостового нехорошо.
В детстве Мостовой придерживался распространенного в то время взгляда, что только русский человек есть человек, все же остальные, хотя и люди, но вместе с тем как бы и не люди. Однако скоро точка зрения его изменилась.
Отец его обычно отправлялся недели на две весной и осенью к озеру Ханка охотиться на птицу. На зверя он не охотился.
— Охота на зверя, — говорил он, — это ремесло, профессия! На нее надо жизнь класть. А я охотник-любитель. Для меня птичка.
Как-то осенью он взял сына с собой. Погода была отличная: ясная, теплая. Озеро среди плоских берегов большую часть дня лежало неподвижно. Темносинее, оно сливалось с берегами, с небом, осенью всегда темным и густым.
Отец и сын Мостовые садились в плоскодонку и направлялись в камыши. Птиц летело так много, что иногда солнечный день, точно прикрытый тучами, терял свой блеск. Гуси, утки, черные австралийские лебеди, журавли, цапли. Иногда они летели сплошной массой, иногда косяками, ромбами, треугольниками.
Но днем они летели высоко, днем можно было только покачивать головами, глядя на мощь и свободу птичьего полета. Вечером они летели низко, выискивая корм и ночлег. Должно быть, тысячи птичьих поколений знали огромное, раскинувшееся на равнине озеро, потому что вечером они летели прямо к нему, опускаясь в камыши или просто на воду, зеркально спокойную и теплую.
Лучше всего было охотиться на утренней заре, когда она начинала едва брезжить и когда птица еще сладко дремала на теплой пресной воде.
За полчаса лодка наполнялась битой птицей, и отец и сын плыли к берегу.
Тут стояли шалаш и навес, под навесом коптильня: старый Мостовой не терпел, чтобы пропала хоть одна убитая им птица.
Однажды, сложив последнюю копченую партию в бочку, отец и сын взялись за весла. Небо было серебряное, полное отдаленного света. Тонкая алая полоса перепоясывала горизонт на востоке.
Охота была удачна. На лазоревом фоне воды резко выделялись черные точки птиц. Неожиданно с юга дохнул ветер: короткий, резкий порыв. Потом все стихло.
Старший Мостовой сразу понял, что значит этот короткий порыв, — он изо всех сил налег на весла.
Через пять минут порыв повторился. Он не был уже столь коротким, но все же и он стих. Стих на три минуты.
Через три минуты ветер дул с незначительными перерывами. Старая Ханка встала на дыбы. Такое мирное и, казалось, невозмутимое озеро захотело выплеснуться из берегов. Разгоралась в ясном небе заря. И из ясного неба шел тайфун.
Впервые Мостовой набил птицу не впрок: он выкинул ее за борт.
К берегу, к шалашу, не пробиться, — взял наискосок. В море и то было бы легче, — там волны широки и пологи. Здесь, на мелком озере, они были круты и суматошны. Лодку разбило. Мостовой-сын ухватился за обломок, и его, еле живого, выкинуло на песчаную косу.
Отца он потерял из виду. Ничего вокруг не было, кроме бешеного ветра и таких же бешеных волн. Мальчик долго лежал, вцепившись руками в песок, потом попытался идти. Но тайфун бросил его на землю. Не скоро встал он на колени и то ползком, то на коленях, пробрался к кустам.
Он был уверен в смерти отца. Однако, когда через два дня тайфун утих, он нашел отца у китайцев, собиравших ракушки.
Китайцы спасли от смерти старого Мостового. Охотник был плох и слаб, китайцы положили его в своей землянке, кормили черепашьим супом и травяными шариками с острым запахом.
Тогда Мостовой-сын понял, что китайцы такие же люди, как и русские. И это знание помогло ему позднее понять голос революции.
Поступок Граффа нехорошо подействовал на Мостового. Он хотел переговорить с ним по этому поводу, но Графф непонимающе пожал плечами:
— Боже мой, сколько шуму. Не автомат я. Что поделать, махнул рукой там, где не следует... Своему дашь по морде — ничего... А китайцу не смей.
И, пожимая плечами, он исчез за штабелями леса.
«Молодой, а с червем», — подумал Мостовой.
И ему еще больше захотелось осуществить то, что прояснилось для него в вечер производственного совещания.
Задумавшись, что такое быстрота в работе, он решил, что она заключается не в том, что он, Мостовой, будет спешить, а в том, что он достигнет такого состояния, когда он не будет ощущать никакой спешки, и быстрота станет для него такой же нормальной, как раньше нормальной была небыстрота.
«Если б я был помоложе!» — думал он.
Но в душе он нисколько не считал себя старым и поэтому считал, что добьется всего. Раз понял, значит добьется! Так бывало всегда.
— Краснов, — сказал он, — сейчас я буду проделывать опыт. Есть у меня надежда, что он даст, как говорится, положительные результаты. Однако он будет продолжаться не день и не два, а поболе.
— Сколько хочешь! — воскликнул Краснов.
Обычно Мостовой вставал с постели медленно, прислушивался к тому, что делалось за стенами, выходил на двор, определял погоду, смотрел на двор, на огород, на сопки, потом мылся.
Жена готовила завтрак. Мостовой стоял на крыльце и курил. Это время было приятнейшим временем. В это время он как бы запасался силами. И так же медленно шел он на завод, и так же медленно приступал к работе и работал.
Ритм жизни, устанавливавшийся с утра, действовал весь день. И действовал в течение десятков лет.
Казалось, как преодолеть себя, свою натуру? Мостовой и не хотел ее преодолевать, пока считал свою жизнь правильной. Но когда он увидел, что она неправильна, он захотел ее преодолеть.
— Завтра, мать, буду по-новому жить, — сказал он жене. — Не смотри на меня так подозрительно.
Он засмеялся. Редко смеялся он в последнее время, и Мостовая обрадовалась и насторожилась в одно и то же время.
Ложась спать, Мостовой уже раздевался не так, как вчера. Не было ни медлительности, ни раздумья, ни курения.
Он говорил себе, что жить будет быстро и что это не отнимет у него жизни, а прибавит.
И когда он растянулся на постели, он продолжал чувствовать то же новое возникшее в нем состояние: все в нем стало как-то эластичнее, согласнее, энергичнее.
Он заснул быстро и легко, помогая себе прогонять ненужные мысли ровным дыханием.
И когда проснулся утром, не лежал, не раздумывал, не прислушивался, не тянулся к табаку, а вскочил, оделся, крикнул жене:
— Через десять минут завтракаю! — и прошел в огород.
Он решил сделать то, что никогда не успевал делать утром, — осмотреть помидоры и дыни.
Оказалось, десяти минут почти достаточно. И даже не нужно спешить: просто, работая, нужно думать только о помидорах.
Он удивился, когда обошел все намеченные гряды и потратил на обход двенадцать минут. Вчера вечером у него на это ушел час.
Вот что нужно делать: не допускать посторонних мыслей!
В самом деле, разве человеческая душа проходной двор?
Оказалось, если думать так, то и идти можно намного быстрее.
И он быстро шел по горной дороге, тренируясь в ровном быстром шаге и замечая, что быстрый шаг нисколько не отражается на работе сердца и не утомляет тела.
Когда он шел медленно, думая и о хозяйстве, и о заводе, и об обидах, он уставал гораздо больше.
На этот раз он пришел на завод свежий, глаза его блестели, но он никому не хотел показать блеска своих глаз: еще рано. Когда он добьется победы, тогда он будет смотреть в глаза всем.
Он стал работать так же, как встал сегодня с постели, как осматривал огород, как шел на завод, не разрешая себе думать о постороннем.
В этих опытах прошла неделя. Мостовой жил быстрее, уже не нужно было так, как в первые дни, ежесекундно контролировать себя. Новый ритм устанавливался сам собой.
Процент клепки, выходившей из его рук, непрестанно повышался. Он опасался, что после работы будет чувствовать большую усталость, разбитость, что такая работа не приведет к добру, что перенапряжение все же есть перенапряжение.
Но он не чувствовал усталости, наоборот, от сосредоточенности он испытывал чувство приятное и благотворное, подобное тому, какое испытывает разгоряченное тело, погружаясь в прохладную воду и вновь появляясь на солнце.
Он любил все объяснять и над всем думать. И теперь он стал думать, почему же это так? Нет ли здесь самообмана?
Но прошла еще неделя. Самочувствие оставалось по-прежнему хорошим и даже более чем хорошим, появились такие черты, которые, казалось, и вовсе не были свойственны характеру Мостового. Его сосредоточенность, молчаливость все чаще и чаще разрешались шутками и даже смехом. Человеку стало легко на душе, и он почувствовал потребность в шутке и смехе!
Члены его бригады с удивлением смотрели на него, не понимая, в чем дело, и только Краснов догадывался, что опыты идут успешно.
То, что организм не испытывал усталости от нового темпа работы, Мостовой объяснил тем, что раньше организм все равно расходовал столько же, а может быть, и еще больше силы, только она уходила из него по тысяче каналов, как вода в решете уходит сквозь тысячи отверстий, а теперь она шла собранным воедино потоком. Поэтому действие ее приносило результат неизмеримо больший, а расход силы при этом был не больший, а, скорее, меньший.
Наконец, Мостовой собрал бригаду. Он волновался: впервые ему надлежало выступить в роли лектора, изложить последовательно и понятно весь ход своих мыслей. Но потом он перестал волноваться, решив, что будет говорить так, как будет говориться.
Собралась бригада около штабелей леса. Мостовой уселся на начатый штабель. Он видел перед собой знакомые лица, смотревшие на него с напряженным вниманием, за ними строения завода, сопки, а дальше небо, залитое вечерними лучами солнца. Все было очень хорошо, и Мостовой стал говорить просто, несколько посмеиваясь над старым Мостовым, который выступал неоднократно здесь же, на этой самой поляне.
Члены бригады слушали его, затаив дыхание.
— Так и всю жизнь свою подымем на более высокую ступень, — говорил бригадир. — И силы у нас при этом не убудет, а прибудет, потому что ведь тренировка! Она ведь человеческое тело организует так, что оно может делать гораздо больше, чем думал хозяин. Силы свои мы можем черпать не только из себя, из своих собственных, так сказать, кладовых, но из всего окружающего, поэтому силы человека во много раз превосходят то, что думает о себе каждый из нас.
Все знали меня, Мостового, человека пусть не старого, но и не молодого. Все знали, что я проработал на своем деле всю жизнь и знал все, что касается его, досконально. Все знают, сколько я вырабатывал хорошей клепки за смену, и, следовательно, можно вычислить, сколько я вырабатывал за час. И вот прошу уделить мне внимание. Пойдем на завод и посмотрим, сколько я выработаю сейчас.
Он не сошел, как сделал бы раньше, со штабеля, а соскочил и быстрым широким шагом направился в цех.
— Все, конечно, не увидят, — говорил Краснов, — но мы сделаем так, что передние ряды будут часто меняться.
Мостовой встал на свое место. Материал пошел через его руки. Мастер совсем не спешил, он даже совсем медленно поворачивался. Неторопливо, как всегда, он брал то одно, то другое... Но уже через двадцать минут он выдал столько клепки, сколько раньше не выдавал за полтора часа.
И вдруг все поняли, что медлительность — это обман зрения, что это не медлительность, а величайшая скупость, экономность движений, согласованность их с тем процессом, который они осуществляли.
— Ну, вот, — сказал Мостовой через час, — подсчитайте! Прошу также обратить внимание на качество, потому что у некоторых могут быть справедливые сомнения.
Краснов подсчитал клепку, она пошла по рукам.
За час, наращивая темп работы, Мостовой выполнил дневную норму. В это не хотели верить. Клепку осматривали, ощупывали. Она была выполнена превосходно.
Мостового окружили: десятки голосов, перебивая друг друга, задавали вопросы. Он не знал, кому отвечать, его хватали за рукав, тянули за ремень...
— Тише, тише, — кричал бригадир. — Я самый старый из вас, я думаю, что вы достигнете еще больших результатов. Но придется поработать над тем, что я называю культурой труда. Раньше я работал некультурно. Почему? Потому что раньше никому не было дела до того, как я работаю. А теперь всей стране есть дело до меня и до того, сколько я выпускаю клепки и хороша ли она.
Он посмеивался, глубокое удовлетворение преображало его. Он стал молодым, Мостовой.
— Кто не хочет учиться, может оставить бригаду!
Но никто не захотел оставить бригаду.
Снова кричали десятки голосов, снова сгрудились вокруг него, тянули за рукава, пожимали руки. Он стоял худой, высокий, на целую голову выше остальных. Он был счастлив. Никогда в жизни он не был так счастлив. И счастье это было совсем особенное. Его нельзя было сравнить ни с удовольствием от того, когда он поставил свой дом и наладил свое хозяйство, ни с удовлетворением по поводу того, что росла и пошла в школу дочь. Его нельзя было сравнить ни с чем. Это было настоящее счастье.
Кто-то крепко ударил его по спине. Оглянулся — Святой Куст! Куст ничего не сказал, протянул руку, тряхнул, приятели обнялись.
Бригада Мостового ежедневно стала повышать выработку. Теперь соревновались не с другими бригадами, а между собой. Каждому хотелось добиться того же, что и Мостовой.
— В самом деле, сил у каждого из нас много, — говорила Вера Трояну, — но они рассеиваются ежеминутно. Мы думаем о тысяче вещей одновременно, мысли у нас скачут с предмета на предмет, это не только ослабляет ум, но и руки.
Троян частенько наведывался в цех. Открытие, сделанное Мостовым, совпало с собственными его мыслями, в своей книге он посвящал бригадиру отдельную главу.
В цехе он подолгу следил за процессом работы и все свои мысли и наблюдения завершил беседой с Мостовым
Они шагали по шоссе к дому Мостового. Бригадир шел, постукивая своей палкой, и рассказывал. Сейчас ему рассказывать было легко, не то, что в первый раз бригаде. Все мысли были отчетливы, все слова были найдены.
Потом говорил Троян. Суть его слов заключалась в той мысли, что труд, который из внешней необходимости человека становится внутренней его потребностью, есть могучая сила, бесконечно развивающая способности человека.
— Когда труд свободен, тогда это счастье!
— Тогда это счастье, — подтвердил Мостовой.
