ДИКИЙ ГУСЬ
Отца Хот Су-ин Чун Чуа-лина пригласили в консульство... Он поджимал губы, ходил между грядами и думал: «В консульство! Явиться к почтенному господину... знаю... Высокий господин с черными волосами, зачесывает по-русски назад...»
На следующее утро отправился. Шел тем же путем, каким недавно шел Мао и другие лица, нуждающиеся в помощи консульства или ведущие с ним дела.
И его встретила чугунная узорная решетка, желтые настурции, полосатые повилики, сияющая зеркальная дверь, а за ней — прохлада и торжественность вестибюля.
— Как ваши дела? — участливо спросил Чан-кон. — Консульство интересуется вашими делами... Как ваше хозяйство?
— Дождя нет, многопочитаемый господин, — ответил Чун, путаясь в словах от неожиданного интереса консульства к его делам. — Скоро есть будет нечего.
Господин удовлетворенно кивнул головой.
— Другими словами, твое хозяйство неважно... Но есть способ поправить обстоятельства. Слышал ты про иваси? Маленькая жирная рыбка, которую можно класть на сковородку без масла: она сама себя жарит. Она приносит хороший доход.
Чун молчал. Он окончательно растерялся и не понимал, к чему клонится дело.
— Иваси дает хороший доход, нужно только достать лодку, внести небольшой налог и выехать на промысел. Советы очень содействуют этой ловле.
Чан-кон замолчал, наслаждаясь бестолковым видом старика.
— Как ты думаешь, сколько стоит теперь лодка?
— Что теперь дешево? Лодка теперь стоит шестьсот рублей.
— Вот видишь, а работа эта как раз для тебя... Половишь недельку-другую, а там две тысячи чистых — и отдыхай целый год.
— Почтенный господин, — сказал с дрожью в голосе Чун. — Я ничего не понимаю. Рассудок мой слишком темен, чтобы понимать мудрую стройность вашего обращения.
— У тебя есть дочь, — прищурился Чан-кон, — Хот Су-ин. Один из сотрудников консульства изъявил желание купить ее у тебя в жены. Он дает тебе за нее две тысячи рублей. — И, видя сквозь прищуренные веки, как багровеют щеки старика, продолжал:
— Две тысячи рублей за девушку — недурная плата. Ты можешь купить три лодки и разбогатеть. Вот тебе задаток... пятьсот рублей! Завтра придешь с дочерью и получишь остальное.
Чун медленно миновал прохладный вестибюль, постоял на площадке лестницы, разглядывая, как она серым гранитным потоком низвергается между повиликами и настурциями, посмотрел на бухту и на Чуркин. Там, около сопки, лепилась его фанзушка. Закурил. Деньги обмотал тряпкой и сунул за пояс. Становилось жарко.
Медленно шел он по улицам, не останавливаясь у знакомых лавок, ни с кем не разговаривая. Он думал. Думать было над чем. Даровало ему небо дочь! Но она так же похожа на дочь, как колодец на телегу.
Двадцать лет назад Чун жил в Спасске. Что такое равнинный Спасск? Чем занимались его обитатели?
Очень многим и ничем особенно. Ставили домики, заводили коров и лошадей, немного пахали, немного косили, любили пасеки и, любя, собирали чудовищную дань с приморских пчел. А главное — кормились вокруг большого спасского гарнизона.
Гарнизон расположился по ту сторону железнодорожного полотна. Он утопал в садах, вдоль дорог и дорожек высадил тополя, березы и шиповник, разбил площадки вокруг полковых церквей и превратил тайгу в душистые прохладные парки с ручьями, через которые прыгали мостики, изгибаясь, как козы, с беседками в виноградной чаще, с крокетными и теннисными площадками.
Но все это было для офицеров. Для солдат стояли красные кирпичные трехэтажные коробки, а летом — полотняные городки и запрещение посещать офицерские парки.
Офицерский гарнизон стоил не одну сотню тысяч. И не один звонкий веселящий рубль перешел из интендантских рук в карманы спасских обывателей, когда-то российских крестьян, но в Приморье позабывших о своем незадачливом крестьянстве. В Спасске Чун арендовал огороды. Многие китайцы занимались тем же.
В Спасске родилась и Хот Су-ин. Она ползала по пыльной улице с русскими ребятишками и говорила по-русски лучше, чем по-китайски. И тогда она уже мало походила на девочку. Девочка любит играть с девочками, а эта все водилась с мальчишками... И когда на десятом году мальчишки перестали с ней играть, сурово отрезая: «Вались, ты — девчонка!» — она доказала, что она не слабее их.
Если идти от Спасска на юг вдоль железной дороги, то, не доходя до цементного завода, попадаешь в степь, поросшую сочной травой. По степи вьются проселки. Одни, черные, четкие, — через всю ширь к горам, другие, посерее, позеленее, понезаметнее, — к речкам и совсем неопределенные, едва проступающие, — в ореховую рощу на кладбище.
Должно быть, лучший в Приморье климат Спасска не содействовал умиранию, а также грусти по умершим. Кладбище было маленькое и заброшенное.
На кладбище росли высокие широколистые травы. Целые косяки занимала гигантская полынь, пахнувшая по вечерам горько и остро; на полянах паслись разноцветные астры, золотистые и розовато-оранжевые саранки, на водопой к озеру спускались фиолетовые и розовые ирисы, купальницы с круглыми оранжевыми цветами, вейник, а на озерце проживал драгоценный лотос, священный обитатель Индии. Высоко поднимались перистые, как пальмы, светлолистые орехи, пятнистые ясени, пробковые дубы и черемуха. Виноград застилал поляны и, подойдя к деревьям, взбирался на них и высоко над землей выращивал могучие шершавые обезьяньи руки — лозы.
Могилы исчезали. Только побуревшие, шаткие, по самые плечи утонувшие в траве кресты напоминали о смерти.
Хот Су-ин, прозванная Наташкой, повадилась в рощу выслеживать недавних друзей, имевших там штаб-квартиру.
Она выследила черноногого соседского Петьку у чортова дерева за вырезыванием дубинки ранним утром, когда все было полно росы, и она брела мокрая по грудь. Через плечо ее висел мешок с камнями.
Подкравшись на двадцать шагов, Наташка стала метать в соседа камни — сосредоточенно, зло, как в неживую цель.
Петька гикнул и бросился было на нее, но, раненный в лицо и плечо, отступил.
— Вот скотина! — закричал он, хватаясь за окровавленную скулу. — Я тебе переломаю...
Он не кончил, потому что Наташка вышла из кустов и двинулась на него, швыряя камни. Петька увидел бледное лицо, неподвижные глаза, получил новый удар в лоб, от которого в голове загудело, как в телеграфном столбе, и побежал.
Вечером он сидел у окна в кухне с забинтованной головой и размышлял, что ему сделать: поджечь китайскую фанзу или напасть на девчонку, избить, повалить, сесть ей верхом на спину и одним ударом финки отмахнуть чуб на голове?
Мысли его неожиданно прервались: перед окном, заложив руки за спину, стояла Наташка и смотрела на него. Он стал смотреть на нее тоже, тяжело, петухом. Вдруг Наташка сощурилась, улыбнулась и сделала знак выйти во двор. Петька вышел.
— Чего тебе? — спросил он.
Наташка отвела его за сарай и там, в темном углу, между обомшелым задом сарая и бурой стеной забора в шелковых нитях паутины, объявила истинную причину утреннего недоразумения: напрасно ее считают девчонкой, она вовсе не девчонка, и в искупительный дар принесла отличный нож.
Она была принята в мужскую компанию. Курила папиросы, снимала огурцы и дыни со спасских огородов, и дело дошло до того, что владельцы огородов грозили ее убить.
Вот какая дочь была у старого Чуна. Разве это дочь? Две тысячи за нее! Да, она стоит две тысячи, но как ее продать? Как продать дикого гуся, который называется женщиной?
Жена на маленькой доске раскатывала тесто. Чун осмотрел ее черный халат, черные шаровары, ноги в черных туфлях, неподвижные от любопытства глаза, потом так же внимательно осмотрел пустой угол Хот Су-ин и сел на скамью.
— Продал дочь, — сказал он тихо.
С лицом жены случилось то же, что и с его собственным час назад.
— Хорошо продал, за две тысячи рублей... Муж — господин из консульства, сам Чан-кон платил деньги... Только ничего не говори ей.
Жене хотелось засмеяться. Но смех у ней был тонкий и визгливый, и таким смехом неприлично было смеяться. Ей хотелось всплеснуть руками, как делают все люди в минуту крайнего удивления. Но и этот жест не подобал приличной женщине.
Преодолевая свои чувства, она только тяжело дышала. Чун наблюдал за ней и посмеивался. Наконец, она взяла себя в руки и послушным голосом сказала:
— Я за нее теперь спокойна... Что я, дура, говорю «спокойна», — я счастлива: уважаемый господин из консульства! Будет госпожой! А то смотрю я на нее, смотрю, страшно подумать, к чему она себя готовит.
Супруги принялись рассуждать о перспективах будущего богатства. Тугое тесто каталось быстро. Вот оно уже раскатано, разрезано и варится в чугунном котелке на жестяной печурке. Вот лапша уже готова, в мисочки разлит суп, и Чун коричневыми столовыми палочками вылавливает лапшу, чтобы после выпить жижу.
Вечером в окно филипповской комнаты постучали. Оператор распахнул раму.
— Можно на минуту? — спросила Хот Су-ин.
— Можно.
— Отец сказал, что мне нужно завтра идти с ним в наше консульство.
— Зачем?
— Я тоже спросила: зачем? Он говорит: «Не знаю, но идти надо, требуют». Я отказалась, я сказала: «Я в консульство не пойду, мне там нечего делать». Как вы думаете, идти или нет?
— Гм... — Филиппов сел на подоконник. — А почему, собственно говоря, не пойти?
— Зачем в консульство могут вызвать китайскую женщину, о которой известно только нехорошее?
— Отец ничего не подозревает?
— Что может подозревать старик? Конечно, ничего.
— Трудно посоветовать... Я бы пошел. Может быть, действительно, что-нибудь нужное. Какое-нибудь поручение... Вы окажетесь в курсе их замыслов... Думайте сами.
— Сама я уж думала. Спокойной ночи.
Она пошла к калитке. Филиппов все сидел на подоконнике. Уже у калитки она услышала легкий стук затворяющейся рамы.
«Поговорю с Суном», — решила Хот.
Сей и Цао совещались в это время об устройстве в комнате общежития красного уголка.
— Поставим у окна стол, газеты, шашки, даже шахматы... очень интересная игра — шахматы.
— Вы все заботитесь о политике, — заметил Лу-ки. — А почему вы ничего не говорите о мудрости? Если мы забудем мудрость, мы перестанем быть китайцами. Вы говорите: «газеты», — а почему не изречения Конфу-дзы? Вы говорите: «красный уголок». Если красный уголок будет похож на газетный ларек, зачем он нам?
— Я моложе тебя, Лу-ки, — сказал Сей. — Я не успел выучиться тому, чему выучился ты, но мне кажется, что вся твоя мудрость больше не нужна нам, как не нужно искусство лодочника человеку, путешествующему по горам.
— Зачем живет человек? — тихо спросил Лу-ки, подымаясь на локте, и ответил сам: — человек живет для счастья.
— Согласен.
— То учение хорошо, которое учит, как ближе пройти к счастью.
— И с этим согласен.
— Ты какой дорогой советуешь идти к счастью?
— Через революцию, через борьбу с капиталом, через освобождение родины, — отчеканил Цао.
— Ну вот, два рта на одной голове, — засмеялся Луки. — Какой это длинный и невеселый путь! Войны, войны, пушки, пули... Скверный путь к счастью.
— Какой же путь предлагаешь ты?
— Мудрости, которым всегда шла наша страна. Научи человека быть довольным своим — это самый короткий путь к счастью. Человек, который не умеет быть доволен своим, будет везде и всегда несчастен. Ты не добьешься для него ничего. Ты начитался газет, они тебя жалят, как комары. Газеты! — он тихо всплеснул руками. — Что может быть отвратительнее газет? Истинный человек ненавидит этих неспокойных, голодных комаров, впивающихся в его мозг. Эту страшную выдумку европейского ума ты хочешь пустить в нашу комнату? Ты хочешь, чтобы мы стали варварами, чтобы вместо храмов мудрости и тишины строили заводы для пушек?
— Ты все говоришь одно и то же, — зевнул Цао, — с тобой скучно... Все ругаешь, на все нападаешь, — он принялся за вырезывание нового комплекта шашек.
— Подожди, — сказал Сей, — меня интересует счастье Лу-ки. Столько раз я от тебя слышал про короткую дорогу к счастью... Так дай ее, пожалуйста.
Лу-ки спрыгнул с нар, подошел к нему и спросил, подрагивая нижней губой:
— Ты курил опиум?
Сей отрицательно помотал головой.
— Я курил... Кто курит опиум, тот знает настоящее счастье. Я соберу пятьсот даянов и уеду в Харбин курить.
— Это и есть твое счастье?
— Ты не курил, ты не понимаешь, — взволнованно заговорил Лу-ки. — Попробуй... хочешь? Попробуй, я сведу тебя в одно место.
— Сколько народу умерло от опиума?
— Всякий человек от чего-нибудь умирает. Лучше умереть от счастья, чем от чумы.
— Так это твоя самая близкая дорога к счастью? — заговорил Цао. — Заработать деньги, чтобы накуриться до смерти?
Цао воткнул нож в подоконник и смотрел на старика.
— А ты думаешь, счастье — жить сто лет, копая навоз?
— Так в этом твоя мудрость? — удивлялся Цао. — А я считал тебя умным человеком...
Лу-ки почувствовал себя задетым.
— Кого ты из себя корчишь? Весь Китай курит опиум, а ты выступаешь в роли нового Лао-дзы. Все вы лицемеры: обещаете всё, а не даете ничего. Твой Сун Вей-фу — чем он лучше капиталиста? Только тем, что улещает тебя не палкой, а речами. Новый ловкий хозяин бьет себя в грудь кулаками и уверяет, что он не хозяин. А ну-ка, попробуй, не послушай его... А опиум (старик поднял кулаки со стоящими, как свечи, указательными пальцами), опиум дает крылья, могущество, знание...
— Где Сун? — спросила Хот Су-ин, заглядывая в дверь.
— Здравствуй, — обрадовался Сей. — А мы вот спорим с Лу-ки...
Лу-ки пошел к своему месту, лег и закрыл глаза. Он досадовал на свою откровенность: еще донесут и заставят указать опиекурилку. Но, с другой стороны, как всякий страстный курильщик, он имел неодолимую потребность приобщать других к своему счастью.
Хот против обыкновения не выразила никакого интереса к предмету спора. Она опять справилась о Суне.
— Сун на заседании райкома, скоро придет, подожди.
За казармами хором пели лягушки. Ни на одну минуту не умолкая, неслось непрерывное самозабвенное «куррул, куррул, куррул, куррул».
Хот Су-ин сидела на камнях под окном Суновой комнаты. Под звуки этого «оркестра» неслышно подошел Сун.
Он присел и сказал:
— Очень тревожные вести. Я думаю — будет война... Китайские генералы решили вонзить зубы в красного медведя. Наш родной медведь сидит, окруженный кучей оскаленных собачьих морд... Китайская собака хочет вонзиться первой... Э... как ты думаешь, Хот, мы ей позволим это или нет? Не скрутим ли мы бич из железа для этой бешеной собаки?
Сун нагибался к ней, и Хот Су-ин видела, как свет далеких фонарей отражается в его глазах и как они взволнованны и мрачны.
Молчали, думая о смертельной опасности, которая уже клубится там, за этой теплой синевой гор, за густотой ночного воздуха, там, совсем близко...
— А меня, Сун, вызывают завтра в консульство. Идти или нет?
— Нельзя идти, — не задумываясь ответил Сун. — Обходи его на тысячу шагов. Вот тебе мой приказ.
— А не пойти ли все-таки? Может быть что-нибудь важное?
— Что может быть важного для нас в консульстве? Им нужны наши головы. Я говорю: положение опасное. Я теперь очень хорошо понимаю, почему китайцев стали бить на базарах и даже побили у нас на заводе. Я так прямо и сказал в райкоме: я теперь это понимаю. Завтра мы устроим собрание и поговорим с ребятами... Дисциплина и работа! Так сказали в райкоме, и я сказал так вместе со всеми. И завтра мы все скажем так со всеми... Нет, нам никто не помешает... Кто может помешать нам? Мы сильнее всех. Мы будем выходить на работу еще на два часа раньше... Разве для своего отечества не сладко работать?
