На костре между двумя юртами в чугунной жаровне жарится молодой олененок.

Его только что убили, с него только что содрали шкуру и разделали тушку. Зейд так голодна, что не чувствует к нему жалости. Она сидит у входа в юрту, и ветер доносит до нее дурманящий аромат жарящегося мяса. Впрочем, она немного подкрепилась: съела суп из кеты и пшена.

Американский подданный в юрте. Сейчас сюда соберутся охотники для того, чтобы поговорить с ним.

Она уже знает, кто это: Старый Джон.

Человек, который ей казался вымыслом. Вот он сидит насупившись. Он не вымысел.

Бегают голые дети. Женщина в длинной замшевой юбке распяливает на жерди шкуру олененка. Дети громко смеются и кричат.

Глубокое спокойствие охватывает Зейд. То напряжение, в котором она жила последние недели, отпускает ее, и ей не хочется ни думать, ни что-либо делать, сидеть бы так, вдыхая запах жарящегося мяса, ожидать еды, а потом есть.

С гор, из ягельника, где пасутся оленьи стада, спускаются мужчины. Уэпич выходит из юрты, смотрит на склон горы, по которому идут мужчины, и говорит:

— Идут все. Сейчас начнем... Заходи, студентка, сюда.

Зейд входит в юрту. Здесь светло и просторно. Между столбами протянуты веревки, на них узорные ковры — вторые стены в юрте.

К каждому столбу прибито по паре оленьих рогов. Оленьи шкуры устилают землю — пол юрты. Солнце врывается в открытый верх.

Джон Айрес сидит в углу на маленьком стуле. Он курит. Бритое лицо его сумрачно. Правое веко дрожит.

Юрта наполняется народом, полы ее поднимают, чтобы те, кто не смогут войти, слышали бы все.

Уэпич сидит впереди других, против Старого Джона. Тот говорит:

— Я — американский подданный. Если вы меня сейчас не отпустите, вам будет плохо.

— Разве мы в Америке? — спрашивает Уэпич. — Ты пришел к нам, а не мы к тебе. Зачем ты опять пришел к нам?

— Неужели ты думаешь, что я буду тебе отвечать, с тобой разговаривать? Я тебя, Уэпича, знал, когда ты бегал голышом. Тогда ты не посмел бы меня спрашивать, а теперь спрашиваешь! Ты забыл, что все, что вы имеете, привез я. Нож, которым ты резал своего оленя, привез я. Я делал так, что ваш народ приобретал вещи и жил богато.

— А соболиные шкурки брал?

— Соболиные шкурки для вас не имеют цены. Зачем они вам? Носить их вы не носите. Делать из них ничего не делаете... Я у вас брал то, что вам не нужно, и давал то, что вам нужно.

Рядом о Уэпичем сидел пожилой охотник: коротко остриженная голова, расстегнутая косоворотка, шерстяные носки. Круглый, низкий лоб и живые глаза придавали его лицу значительность.

— Я буду говорить. Я — Вивик, — сказал он. — Большой старый человек Джон лжет. — Вивик покачал головой.— Что ты привозил нам? Может быть, рубашки и штаны? Нет, мы сами шили свое платье из оленьих шкур. Привез бы ты нам хоть раз рубашку и штаны, которые можно надеть, поносить и выстирать. Может быть, ты привозил нам муку и крупу, чтобы мы узнали вкус хлеба и здоровье, которое он дает? Или, быть может, ты привез нам книги и учителя, который пришел к нам, сел и сказал: «Грамотными будете! Большое это счастье!» Или, быть может, ты привез доктора, чтобы наши дети не болели и жены не умирали от родов? Нет, ты привозил нам спирт и негодные зеркальца.

Старый Джон хотел усмехнуться и полез в карман за сигаретой. Он один сидел на стуле, остальные на полу, и поэтому казалось, что он начальник, а не человек, которого судят.

— Пусть скажет сын Укуна Елагин, на что стал годен его отец после твоих подарков. Ты чему его научил? Торговать спиртом!

Зейд посмотрела в ту сторону, куда кивнул головой Вивик, и увидела Елагина, одного из тех, кто разбудил ее в долине гейзеров.

— Я знаю, что ты про меня говорил, — сказал Старый Джон Елагину, — ты за все ответишь. Я — американец, тебя будут судить.

— Если ты знаешь, что я про тебя говорил, значит мне не нужно повторять сейчас этих слов. Интересно, сколько судов ты потребуешь для меня? Один суд ты потребуешь за то, что я называл тебя вором и убийцей. Второй за то, что я связал тебе руки. Третий за то, что я нес шкурки не тебе, а в «Интегралсоюз», четвертый за то, что в прошлом году я план охоты выполнил на сто пятьдесят процентов и получил, кроме денег и продуктов, премию — ружье «Савач». Ты знаешь это ружье? Еще бы!.. Вот, посмотри на него.

Елагин поднял ружье. Оно блеснуло металлическими и полированными частями. И по тому, как его поднял Елагин, как держал и как бережно поставил обратно, видно было, насколько дорога ему эта премия.

— А в этом году в премию дадут винчестер. И не один. Хорошие охотники получат великолепные ружья... Сколькими же судами ты будешь нас судить? Тысячами судов... А я сказал Уэпичу: надо поймать Старого Джона и судить его нашим судом, всего одним судом: спрашивал ты разрешения советской власти приезжать к нам?

— Он спрашивал! — сказал Уэпич и рассмеялся. — Он спрашивал разрешения у Николая. Вот сидит Николай, который не хочет знать того счастья, которое приносит ему народ, он хочет твоего спирта и фетровой шляпы. Его сын нынче поедет в школу. Что Николаю до школы, ему нужен спирт. Что ему до того, что его сын, может быть, поедет потом учиться в Хабаровский техникум? Что ему до того, что его сын будет многое знать и вернется учить свой народ?.. Николай хочет пить водку и носить фетровую шляпу. И вот народ сегодня решит так: Николай больше не будет с нами, нет его для нас! От него отказывается народ.

Уэпич встал. Зейд разглядела Николая, на которого теперь смотрели все. Он сидел, опустив голову, упираясь руками в пол.

— А тебя, Старый Джон, мы передадим советской власти. Там ты потребуешь, чтобы Елагина судили всеми ста судами. Если ты хочешь сейчас говорить, говори, пусть тебя слушает, кто хочет, я тебя слушать не буду.

Он поднялся, чтобы уйти. Все поднялись и хлынули в разные стороны...

Елагин, держа в руке свое ружье, что-то громко говорил и смеялся. Старый Джон сидел на стуле, вытянув длинные ноги в шерстяных чулках и желтых ботинках. Николай попрежнему сидел, опустив голову и упершись руками в пол.

Зейд пошла со всеми.

За юртой было солнце. Оно пекло не хуже владивостокского. Горы, откуда она вчера вышла, не казались теперь страшными. Наоборот, это были заманчивые синие хребты, прорезанные ущельями, смягченные голубоватыми седловинами. Нет, горы не были теперь страшными.

Около юрты поставили длинный стол, Уэпич посадил гостью на почетное место.

— Завтра мы отвезем тебя и его, — сказал Уэпич. — А после обеда ты познакомься, пожалуйста, с нашими школьниками. Вон они смотрят на тебя и хотят похвастаться перед тобой.